– 63 километра фронта по всему городу, – Алексей Ивахненко, заместитель главы администрации Горловки, описывает в воздухе правильное полукольцо.
Добраться из Донецка до Горловки можно двумя способами. Прямым путем – через поселок Пантелеймоновка, всего-то час. Но этот путь перманентно перекрыт, потому что Пантелеймоновка в том самом полукруге, а значит – постоянные обстрелы. Поэтому надо добавить несколько часов, чтобы попасть сбоку – через Енакиево, такой же шахтерский город, но поменьше.
– С 2014 года в Горловке от прилетов погиб 241 человек, из них 21 ребенок, – говорит Ивахненко.
– Вот так, без бумажки?
– С 2014 года и до начала специальной военной операции, – не обращая внимания, продолжает заместитель главы города. – Эти цифры мы знаем наизусть. 241 погибший и 738 раненых, из них 53 ребенка. Все учтено.
Проспект Победы, центр Горловки. У мемориала «Разбитое сердце», мемориала, открытого пять лет назад, – цветы. Свежие: когда на улице больше чем плюс тридцать, не спутать. Цветы здесь всегда, больше всего – в конце июля. 27.07.2014 – «Кровавое воскресенье Донбасса», пакет «градов» по гуляющим в выходной. Погибли 20 человек, четверо детей. В том числе десятимесячная девочка Кира и ее мама Кристина Жук – «горловская Мадонна».
– Все учтено, – повторяет Ивахненко, протягивая свежую сводку.
«Информация по обстрелам Горловки по состоянию на 08.00 28.08.2022 с 24.02.2022» – то есть за последние полгода. «Всего обстрелов – 6315, раненые – 273, погибшие – 63». Без прошедших восьми лет, только за шесть месяцев.
За окном городской администрации гремит.
Это плюсик, – подтверждает первое впечатление Ивахненко. – Это еще один прилет. Их будет много, не пугайтесь.
* * *
Горловская больница №2. Здесь почти все те, кто попал под обстрелы и нуждается в стационарном лечении. В том числе Светлана, на которой в буквальном смысле нет живого места.
– Она быстро устает, – говорит доктор, – но когда Светлана в силах, ей нужно выговориться. Так она... ну если просто, то чувствует себя живой.
Светлана, минно-взрывная травма, ранение головы, обширные ожоги. Ранения получила во время эвакуации на бронемашине с освобожденных территорий ДНР:
- Неудачная эвакуация. Деревня наша большая, четыре километра протяженность. Три тысячи жителей, со временем войны за восемь лет люди поразъезжались. Зеленского этого когда выбирали [в 2019 году], на тот момент нас восемьсот человек в деревне осталось. Молодежь тикала оттуда в Европу, одни старики оставались. А перед эвакуацией мы последними были.
Три дома и квартира у нашей семьи. Все, что было нажито, все осталось там. Дома семейные, девочки – сестры мои – уехали сами в Польшу с детьми. А я осталась, потому что волонтер: досматриваю стариков. У меня бабушка была со мной, слепоглухая – чужая, но я уже шесть лет за ней опекуюсь, и дедушка. Они сгорели в БТРе вместе с ребятами, которые нас эвакуировали. Выскакивала с БТРа – он горел, ребята горели, бабушка и дедушка горели. Бабушка быстро сгорела, а дед очень долго кричал.
Те, кто нас пришли спасать, тоже под огонь попали – двоих ребят везли ранеными со мной. Кричали «Мать, крепись, помогай нам».
Меня медики спасли, более-менее. Осталась без ничего абсолютно: ни документов нет – на себя, на дома, на имущество – ни чего еще... Говорят, что помогла ребятам, с которыми доехала, – может быть, и так, не знаю. Ну а что делать, спасаться надо было. Врач говорит, что чудом спаслись. Божьим провидением. Не знаю, зачем я была бы тут нужна, если их – ребят, меня спасавших – совсем нет. Должны были кто-то [в живых] остаться. Хорошо, если остались. Врачам спасибо за их труд. Меня с такими ожогами тоже быть не должно. А я есть.
* * *
– Минус газ, минус электричество, – объясняет электрик Николай, сотрудник коммунхоза Горловки. На улице Лазо дымится двухэтажный дом: налет был максимум полчаса назад. – Тут и по соседству на улице Барбюса – минус пять домов. Хорошо, людей не было. Или в городе где-то, или отъехали в эвакуацию. Вечером ясно будет, когда за помощью пойдут. Или не придут.
Улицы Лазо и Барбюса – считайте, центр Горловки. По районам, как в Донецке – Ворошиловский, Кировский, Петровский и т. д. – здесь пространство делят редко: Горловка – прежде всего, поселки, из которых, собственно, город и сложился. Одни поселки – с середины XVIII века: Государев Байрак или вот Зайцево – где половина наша, половина «в серой зоне». Другие – со второй половины XIX века, вокруг шахт, устроенных горным инженером Петром Горловым – почему и Горловка; дальше – больше. Здесь вот – на Лазо и Барбюса, где еще дымится, но Николай и его коллеги уже справляются с обрывом, – поселок под названием Кочегарка. Как водится, одноименный от шахты.
– Вчера под вечер по городу прилетало так, что 26 тысяч человек без света оказалось, – говорит Любовь Голубицкая, заместитель министра образования Кузбасса. Кемеровская область – кураторы Горловки, как здесь говорят, «из большой России». – И что же? Через 40 минут все запитаны. Коммунальщики иногда приезжают на место раньше МЧС – те с мигалками заехать не успевают, а те уже там. Герои с большой буквы.
Новый асфальт, ремонты школ и поликлиник, замена труб и прочей инфраструктуры – то, чем занимаются курирующие регионы в Донбассе. И то, до чего в постоянно обстреливаемой Горловке еще далеко. Тем более до полноценного возрождения угольной промышленности, чем здесь, в одном из крупнейших шахтерских центров, и будет заниматься Кузбасс. Плотно, долго, планомерно.
Из того, что, в дополнение к централизованной помощи, уже есть – более 27 миллионов рублей от жителей Кемеровской области. Деньги собрали в середине августа на медиамарафоне «КуZбасс – Донбассу». Что не менее важно, есть и итоги аудита территории, то есть Горловки как таковой: справка на 100 страниц с описанием фронта работ. Впрочем, такая справка здесь – дело подвижное. Актуальность, по определению чиновников, «меняется в сторону усугубления ситуации».
– Обстрелы не прекращаются, добавляются новые разрушения все новых и новых объектов, – конкретизирует Голубицкая. – Актуализируем еженедельно, передаем данные в Кемерово. Считайте, у нас отдельный полноценный муниципалитет в Кузбассе появился.
– Ближе к чему – к Прокопьевску, Анжеро-Судженску?
– Прокопьевск – побратим Горловки, – говорит Любовь Владимировна. – Но по размерам наш новый муниципалитет ближе к Новокузнецку и Кемерову, конечно.
* * *
По площади Горловка, всеми своими поселками – в два раза больше Кемерова. Жителей здесь – около четверти миллиона, если по спискам. Во время войны, однако, актуальны другие подсчеты. Из тех, что ближе всего к истине, – методика «по хлебу»: сколько выпечено, сколько куплено. По хлебу выходит, что людей в горловских поселках ближе к 180 тысячам.
– Возвращаются люди. Даже сейчас, – говорит Алексей Ивахненко. – Те, кто уезжал в эвакуацию – в феврале, позже, – тоже возвращаются. Здесь их дом, их земля. Работа, престарелые родители, квартиры, дома...
– Ракеты, прилеты...
– Ну, мы восемь лет в войне живем, – отвечает вице-мэр. – Удивить этим кого-то здесь тяжело.
– По ту сторону экрана не ощущается, что люди за право быть русскими восемь лет живут под пулями и бомбардировками, – говорит Любовь Голубицкая. – Помощь России очень востребована, ее ждут, она поступает сюда в различных формах и объемах. Все хотят, чтобы в кратчайший срок жизнь здесь стала сопоставима с жизнью в России. Мы понимаем, что при возрождении территории люди сюда вернутся, и Горловка будет процветать.
Свежая сводка, свежий обстрел: поселок Солидарность, если совсем формально – Калининский район Горловки. Здесь – частичное обесточивание, не более двух тысяч человек. По опыту для Николая и его коллег-электриков – работы минут на пятнадцать. Если опять не начнется:
– На коммунальщиков тоже не жалеют. Ждут, рассчитывают, когда приедем на место – и уже по нам.
* * *
Владимир, 70 лет, осколочное проникающее ранение в грудную клетку:
- Я находился в квартире. Не помню, в понедельник или в пятницу. Приемник работал, в нем ведущий – Куликов его фамилия. А он либо по понедельникам, либо по пятницам. Проговорил Куликов пятнадцать минут – и хлопок. Раз – электричество выключилось. Думаю: началось. Прошел в комнату соседнюю. И тут – как в замедленном кино. Вижу, как за окном «градины» летят со стороны второй Николаевки, с западной стороны. И прямо во двор под окном у меня целая пачка приземляется. Бух, меня волной сшибло. Лежу-то в сознании, а сказать ничего не могу. Шум в ушах: железо-то всем набором прилетело, стопроцентным. Лежу-лежу, думаю: ну, сколько я тут лежать буду? Чувствую, по спине горячее что-то течет. Думал, царапнуло. Зашли люди, соседи – кто остался, выехали многие. Скорую вызвали. Правое легкое, верхняя половина. Дороги нет, яма на яме. Спасибо девчонкам из скорой, что довезли. Я думал, что все. Они подкапывать стали, колоть – всю дорогу до больницы. Сейчас лучше после операции. На спине даже уже лежать можно.
– К нам летит Авдеевка, – Алексей Ивахненко начинает перечислять географию отправки по Горловке. – К нам летит Нью-Йорк – бывший поселок Новгородское, переименован в том году на давнее первоначальное название. Нью-Йорк наш – это такая дуля на карте. А как ответы им летят – там спускаются на шесть метров вглубь, пережидают. Восемь лет окапывались, зарывались, бетонировались – ну, расскажите нам, как они там не готовились, мы послушаем... Курдюмовка летит. Кодема. Углегорка. Весь полукруг к нам летит.
Из свежих прилетов – только что, под День шахтера – транспортная подстанция. Это означает, что троллейбусы и трамваи в Горловке встали, и «о возобновлении движения будет сообщено дополнительно». С другой стороны, из того, что все последние месяцы узнавалось о Горловке «по ту сторону экрана», – совершенно непонятно, как электротранспорт здесь ходил вообще, все эти полгода. Да и в предыдущие годы тоже.
Но – ходил же. И обещают, что пойдет вновь.
Владимир:
- Мне товарищи мои, пенсионеры такие же, говорили: Володя, уезжай, Володя, уезжай. Разъехались практически все. У нас двухэтажка старая на 18 квартир. В одной я, в другой муж с женой, в третьей тоже люди... и все вроде, остальные эвакуировались. Я не могу, жену бросить не могу. Она мать досматривает, то со мной, то в ее доме живет. Слава Богу, что не со мной была в понедельник. Или в пятницу. А то рядом бы лежали или хуже чего...
Они все время пуляют, не переставая. Как с четырнадцатого началось, так и пошло-поехало. Последние месяца четыре – кошмар.
Было как – стрельнут пару раз минами, ну неприятно, но это же не по площадям «градами». Подлая политика у них идет: где люди соберутся за пенсией или раздачей [гуманитарной помощи], где телефонов в одном месте много работает – так сразу туда летит, только успевай отбежать. И нет у нас военных, ни один не стоит. По кварталам бомбят. Горловский голова [Иван Приходько] любил к нам приезжать – у нас такая липа во дворе. Встретите – скажите ему: «Нету больше вашей липы, Иван Сергеевич». Все порубило, все побило.
* * *
– Владимир прав, нельзя собираться, – говорит Петр, почтальон одного из горловских поселков. Поселок Петра – самый что ни на есть боевой: разбито десятки домов, две школы, поликлиника. И по почте, где работает Петр, тоже прилетело.
Это значит, помимо прочего, что доставить пенсию поселковым старикам – целое дело. Тех, у кого есть карточки, и тех, кто предпочитает по старинке – наличкой от человека с толстой сумкой на ремне, – примерно поровну. Это раз. Два – обстрелы в поселке таковы, что Петр переехал поближе к центру, где живут дети. И опасно, и по дому почтальона тоже бахнуло, причем серьезно; и это три.
Пенсионные деньги своих он хранит «на работе, то есть на здешней почте – спасибо, дали уголок в сейфе».
– Когда есть возможность, когда в наш поселок пускают – сразу беру сумку, кладу в нее сумму и езжу по адресам, – говорит почтальон. – Иногда бывает, что какие-то дедушка или бабушка перебрались дальше по Горловке, куда поспокойнее. Ну как поспокойнее – везде бомбят. Если к детям своим – это легче, можно найти: обычно соседи телефоны знают, когда кто-то в отъезде. Если у них дети по соседству – в Енакиеве, например, или в Донецке – то дело сложнее, но тоже можно сговориться.
А лучше всего, говорит Петр – это кому-то в городе из родни пенсию передать. Детей, племянников, внуков и зятьев-свекровей своих пенсионеров Петр знает уже несколько десятков:
– Старики же и передают их номера, когда я в поселке бываю. Те берут под роспись – «за такого-то такой-то», в экстренных случаях можно. Потом доставляют, когда к родне в наш поселок едут. Как приезжают – набирают меня, дают трубку дедушке или бабушке: «Петр Григорьич, спасибо, все получила». Или если связь на месте выбило, фото делают – чтобы деньги у стариков в руках были, а потом мне шлют. Я-то их уже, своих, всех в лицо выучил сколько лет назад.
– Без обмана обходится?
– Кого обмана – родителей своих, дядек-теток? – удивлен Петр. – Хотя по-всякому между людьми бывает, все мы знаем. Но не здесь и не сейчас.
* * *
– Туда нельзя. Сюда нельзя. Никуда нельзя, – цитирует старую, еще перестроечную песню «Стой, кто идет?» пожилой охранник у проходной «Стирола». – Не расстраивайтесь, тут давно делать нечего.
По большому счету он прав. Горловский «Стирол» – химзавод, когда-то в одиночку выдававший целый процент ВВП Украины. Нынче осталось фармпроизводство и еще несколько «неопасных мелочей», как говорит охранник. Мелочи – не мелочи: люди работают – десятками, даже сотнями, продукция выпускается. Но тот «Стирол», для которого нынешняя активность была бы в рамках допустимой погрешности, закончился в 2014 году. Как до крайности опасное производство.
– Были моменты, которые никак не могли быть сопряжены с возможностью обстрелов, – объясняют в городской администрации.
Моменты, пожалуй, следует расшифровать. Завод «Стирол», куда ныне прилетает регулярно, восемь лет назад выдавал карбамид и аммиачную селитру. В количествах, заполняющих процент от общенационального ВВП. Что такое попадание даже по небольшому количеству аммиака – в начале августа можно было наблюдать в Донецке на пивзаводе: двухкилометровая зона поражения. При том, что трубопровод с аммиаком – всего лишь заводского значения, и в столице Донбасса на ликвидацию накинулись в буквальном смысле все и сразу.
– Никакой возможности – чисто с военной точки зрения – запустить производство на «Стироле» не было все эти годы. И пока что, разумеется, тоже нет, – констатирует Алексей Ивахненко.
Есть, конечно – говоря по-управленчески – «ожидания по запуску», когда закончатся боевые действия. И план-карта на этот счет есть. Пока же – только в четверг на «Стирол» накидали реактивных снарядов. И в субботу тоже, причем на этот раз и людей зацепило.
* * *
Иван, минно-взрывные травмы, в том числе слепое осколочное ранение правого плеча:
- Я был возле своего дома. На лавочке сидел. Адрес – Пересыпкина, дом [...], квартира [...], восьмой этаж. Это важно, что восьмой, потом поймете, когда расскажу.
Мы сидели во дворе с товарищем – он помладше, не помню, сколько ему, мне 83. Напротив нас на лавочке сидели женщины, в том числе моя жена. Я диабетик, мне в шесть часов вечера надо колоть инсулин. И жена моя поднялась и сказала «идем». А перед этим вдалеке прозвучал выстрел. И с той стороны нашего дома произошел взрыв. Женщины подхватились и побежали в подъезд. Жена моя еще раз говорит: «Пошли, уже пора и стреляют». Я посмотрел на часы, было без пятнадцати шесть, уже надо колоть. Говорю: «Я минут пять посижу еще и пойду». Жена ушла, лифт у нас работает, восьмой этаж. Я сидел с товарищем, который живет на первом этаже в четвертой квартире. Когда второй взрыв произошел – еще ближе показалось, и мы уже стали тоже беспокоиться. И тут прилетел третий взрыв. Вижу – куда-то к нам, на восьмой. Прямо в дом. А жена должна быть уже там. И как ударило, посыпалось вот это все сверху. Прямо на меня.
Мне упало на плечо, царапины, кровь. Я рубашку снял, зажал, пошел. И Володя, товарищ младший, с которым на лавочке сидели, – тоже пошел. Только вижу, что у него тоже кровь капает. Я всегда с палочкой хожу, но та, которая сейчас со мной, – совсем новая, ее мне сын из Москвы привез. А та палочка сломалась, когда осколки упали.
Лифт уже не работал. Я начал подыматься по лестнице на восьмой этаж. За перила, по ступеньке, потихоньку. Про себя не думаю, только про то, как жена. Есть ли она вообще... Дошел до второго этажа и сел на ступеньки. На втором этаже вышел парень, увидел меня, принес две медицинские сумки перевязочные. Вытащил перекись водорода и бинт, перебинтовал меня. Я не чувствую вообще ничего – потому что не знаю, что с женой.
А тут она спустилась, с восьмого на второй. Конечно, расстроена была, плакала. И я плакал, потому что жива, потому что счастье. Я еще не знал, куда попало. Видел оттуда, с лавочки, что наверх, на наши этажи. А что как раз к нам попало – не знал. И что нашей квартиры больше нет, тоже не знал. Жена сразу вызвала скорую. На восьмой этаж я не поднимался больше.
Приехала скорая. Посмотрели меня. Спрашивают: «Вы поедете в больницу или нет, как вы себя чувствуете?» Я говорю: «Как вы скажете». Она говорит: «Может быть, у вас грудная клетка повредилась или кость. Надо ехать». Раз надо, значит, надо. Я же не хозяин. Помогли мне спуститься, скорая подъехала, меня привезли сюда в больницу.
Жена пострадала... Морально, так надо говорить. Дело в том, что снаряд попал прямо в наш подоконник. Рядом стоял мой диван, на котором я обычно лежу. Вырвало батарею, в комнату унесло. А еще кусок снаряда оказался в ее комнате, у жены. Она в этот момент была в прихожей, поэтому ничего плохого не случилось. Давление поднялось, но до больницы у нее дело не дошло...
Врач в больнице сразу на рентген отправил. Там проверили грудную клетку, плечо. Отправили в операционную. Я там посмотрел – точно не помню, но были, кроме моей, еще три каталки с капельницами, на которых люди лежали. И два человека на лавочке сидели, тоже с капельницами. Такой был обстрел в тот день, все с нашего района. Я оказался самый легкий. Меня спросили: «Вы можете подождать?» Конечно, я могу подождать. В тот вечер я был шестым. Врачи молодцы, все делали быстро. В операционную я попал в час ночи. А привезли после шести часов вечера. Представляете, сколько там врачам работы было. Все вытащили, все зашили, в палату повезли.
Сейчас все хорошо. Приехал сын из Москвы – сразу приехал на машине, как сообщили. Навещает каждый вечер. Жена и дочка с зятем так же. Дочь на том же квартале живет. Спрашивают, что мне надо. А у меня все есть. Еда есть, хорошая. То кефир приносят, то воду. Нормально все. И счастье, что Валентина жива. Так мою жену зовут.
* * *
– В Горловке 50 школ. Нет ни одной не пострадавшей, – говорит Алексей Ивахненко.
Очередная пострадавшая – не просто школа, а комплекс для детей с нарушением зрения на проспекте Ленина: 60 учащихся – первая ступень, до пятого класса – да 40 дошколят; слава Богу, что каникулы и никого. Дырка одна, но огромная – прямой прилет в крышу кирпичной двухэтажки. Стало быть, минус перекрытия и оснащение школьного музыкального зала.
– Сами видите, откуда прилетело, – показывает сотрудница школы. – С того конца проспекта.
– А там у нас что?
– Вооруженные силы Украины, – говорит женщина. – Можно сесть и доехать по проспекту до фронта. И так восемь лет.
– 55 детских садов, 17 дворцов культуры – то же самое, каждый пострадал, – продолжает вице-мэр Горловки. – Где-то выбило окна, где-то разрушило конструкции – но всюду хоть раз да прилетело. Прилет есть прилет. Счет жилых домов – на тысячи.
Ивахненко работает заместителем главы администрации Горловки с 2006 года. Восемь лет при Украине – восемь лет в ДНР. Сомнений, оставаться или нет, уезжать или нет – не было изначально, говорит он:
– У меня во дворе в 2014 году семеро погибло – молодежь. Как уложить в голове, чтобы эмоционально не отреагировать? Как всех остальных, погибших и раненых, там уложить? Когда мы осознали, что моя страна, моя армия начала стрелять в меня, в моего ребенка, в моих родителей, в мой город, – ну тут все и перевернулось. И так и остается.
* * *
Мария, социальный работник, минно-взрывные травмы, многочисленные осколочные ранения рук и ног:
- Меня на улице Бессонова зацепило. Там есть сквер, детки гуляют, качели. Ко мне сын приехал, он в Мариуполе служит. Вышли из магазина, шли домой. Не слышала ни свиста, ни выстрела, ничего – просто хлопок буквально в трех метрах от нас. Сын сразу упал и кричит: «Мама, падай». Я смотрю – чего падать? Вижу только сына лицо, больше ничего – далеко-далеко его слышу, по ушам же хлопнуло. Ну, думаю, падай – значит, падай. Легла. Поворачиваю голову, а тут такой столб дыма. Смотрю на сына – на нем кровь. Себе на руку смотрю – а на ней такая рана. Пытаюсь ее соединить, а она не соединяется. И слышу опять: бабах, бабах, бабах. Один за другим. Сын кричит: «Побежали!» – да у самого разорвано, у меня разорвано, а вот, наверное, в таком состоянии только и сумели забежать. Больше десяти бабахов было, как потом узнала – пакетом стреляли. На аллейке штуки четыре, потом в нашем дворе, потом в соседнем – мужчине ноги перебили, не успел забежать, с нами в больницу поехал.
– Современность отражать очень сложно, она меняется очень быстро, – говорит Лариса Урванцева, директор музея истории Горловки. Музей закрыт, но директор и его сотрудники все время на месте; мало ли что. – Атрибуция, документирование – мы в этом плане не очень мобильны. Не СМИ, не новости. Но когда уж мы отражаем – в этом уже разночтений нет. Все уточнено, можно отражать. Железяки сейчас, – Лариса показывает в дальние комнаты, где на полу разлеглись реактивные болванки, – те же, что вот эти вот старые, ничего в экспозиции не изменят. Единственное, что сделали... Ну, увидите в последнем зале.
Музей у директора Урванцевой и ее коллег, если что, замечательный. Каменные бабы скифские V века до нашей эры. Каменные бабы половецкие, приблизительно XII век нашей. Первые поселения, первые шахты, добыча угля, экспорт ртути – тоже нашлись в этих местах. Быт с коваными сундуками, оклеенными изнутри открытками с русским воинством и французской борьбой. Пятый год ХХ века – восстание и казни; революция и гражданская война. «Донбасс никто не ставил на колени и никому поставить не дано» – строчки из горловского поэта Павла Беспощадного, которому посвящен целый зал.
– А фильм «Адъютант Его Превосходительства» помните? – спрашивает Лариса Урванцева, подводя к очередному стенду. – Прототип Кольцова, которого Юрий Соломин сыграл, – Павел Макаров, горловчанин, служивший у Май-Маевского адъютантом же. Гражданская война разделила брата и брата, сына и отца – собственно, как и сейчас в данном плане происходит повторение истории...
Отдельно – предыдущая, до 2014-го, война горловчан: Афганистан, восьмидесятые.
– 760 человек воевало из Горловки, 28 погибли, – поясняет Лариса. – Однажды – до нынешнего всего, конечно – на экскурсию приходил ректор Львовского университета. Я ему назвала эти цифры. Он мне сказал: «Шо вы брешете, со всий Львивской области стильки ни воювало». Ну как-то так. Зато многое становится понятно про то, что происходит сейчас. И чьими руками войну с нами сейчас ведут...
«Сейчас» в экспозиции – это рельефная карта Горловки, стоящая в последнем зале. На ней – красные флажки, места массовых обстрелов.
– Гольма, конечно – поселок Гольмовский. Солнечный. Пятый квартал, детский сад на Румянцева, – показывает директор последние флажки. – Вот таким образом настоящее отражаем – на будущее, когда люди опять к нам придут.
Из карты обстрелов торчит минометная мина. То, что это инсталляция, понимаешь не сразу.
Мария:
- А я лежала во дворике на животе, когда скорую ждала. Знаю, что голова и живот – самое страшное. Давай щупать той рукой, что не ранило, – вроде нормально все, и голова, и живот. Потом смотрю – опять что-то с меня стекает, и не от руки. Оказалось, что в бедро. Тоже сильно разорвало. Прибежал мужчина из соседнего дома, принес бинты, перевязал. Второй мужчина, сосед его – тот вообще врач был, анестезиолог. Счастье же, что врач рядом оказался, до последнего был, еще до самой скорой. Посмотрел наши раны. Сказал, что слава Богу, смертельного ничего, особенно если перевязать и кровь остановить.
Поприезжали скорые – вот сразу же, как только перестали стрелять, герои просто. В скорой сразу – и капельницу, и уколы, и молодцы девчонки, все супер.
* * *
«В учреждении культуры Горловский художественный музей убежища нет» – сообщается с бумажного листа, закрепленного скотчем на двери. Впрочем, здесь же указаны и ближайшие убежища – в соседнем доме на Пушкинской и еще Комсомольская, 22, вдруг кому. «Музей временно закрыт для посетителей, мы продолжаем работу в режиме онлайн» – добавлено на другой бумаге с QR-кодом.
– Наша экскурсия начинается с... – начинает Светлана Стрельцова, директор музея.
Как и в музее истории, здесь на месте все сотрудники. Причем по факту круглосуточно: прилет поблизости, и – пожалуйте на службу, отключать сигнализацию, сработавшую от взрыва. Стрельцовой ближе всех, она практически напротив от музея живет.
– ...вот с этого каталога, вам в подарок, – продолжает директор.
– Спасибо огромное. А где же сами картины?
– Они убраны из зоны возможного поражения, – поясняет Светлана Стрельцова. – На внутреннюю эвакуацию.
Где находятся картины Горловского художественного музея – считайте, военная тайна. Поэтому – экскурсия с проходом по семи музейным залам и пояснениями, где и что висело. Ну и в каталог каждый раз необходимо заглянуть, чтобы сориентироваться.
Каталог – еще советский, издан 35 лет назад. Причем на украинском. Вот Айвазовский, «Гавань». Чуть дальше – Николай, то есть Микола Миколайович Ге, «Портрет мальчика». «Руины египетского храма» Верещагина. «Уральский пейзаж» Васнецова, который Аполлiнарiй. Тут были Бакст, Сомов, Бенуа. Здесь – Костянтин Коровiн, «Тетяна». Лансере... а вот бронзовые отливки знаменитого скульптора в музее и сейчас повсюду. И то сказать – скульптуры-то неподъемные.
– Монументальные, – находит нужное слово Светлана Стрельцова.
В зале, где висели иконы, – только веревки, на которых они крепились. Да таблички: «Воскресение и Вознесение Христово с двунадесятыми праздниками», XIX век, «Рождество Христово», XVIII век... Отдельно – 28 работ Николая Рериха, русский период. Картины достались музею в начале 1960-х от гомеопата и коллекционера Мухина, с которым дружил первый директор музея Бородин. Условие одно: постоянная экспозиция. Исполнялось тщательно – до 2022 года.
– Когда к нам в крышу прилетело, – рассказывает Стрельцова.
– В музей?
– Нет, ко мне домой. Все нормально, жить можно. Но здесь в музее окна повыбило, – директор показывает на закрытые щитами окна. – Поэтому – внутренняя эвакуация.
На той стороне из подобной экскурсии моментально сделали бы проект. Самые продвинутые кураторы современного искусства в кратчайшие сроки наделили бы таблички без экспонатов глубинными смыслами – и закрепили бы полученный результат множеством престижных арт-премий.
Но в Горловке – по системе координат, предложенной миром арт-проектов, – неправильный художественный музей. В неправильном городе, где все эти восемь лет продолжают гибнуть неправильные дети и взрослые. От бомб, мин и ракет из мира, где вырабатывают единственно верные обоснования и на их основе раздают призы.
Поэтому – просто запомним: в Горловке есть художественный музей с уникальным собранием. Музей, где надо поскорее вернуть картины на стены.
– Мы все уже руки потираем, ну когда уже, – говорит Светлана Стрельцова. – Такое счастье будет.
Мария:
- В больнице, конечно, ад творился. Нас тут очень много, медики бегают, рентгены, куча хирургов наверху в операционной. Умнички, сразу оперировали, шутили как-то, нас поддерживали. У меня четыре ранения – нога, рука, и в бедре два. Сын полегче отделался, одно всего.
Врачи говорят, что все слава Богу, хорошо заживает. Внимание постоянное, персонал замечательный, мы очень рады и довольны. Лучше бы не попадали, конечно – но что делать, извините. Я просто в восторге от людей, которые здесь работают.
У нас еще дома такие – многоэтажки, практически нет пустых квартир, как в других многих. Почти все, кто был, те и живут. И с детками во дворе гуляют, и бабульки сидят – а они по двору с детьми лупили. Слава Богу, что в этот раз не зацепило. Тоже счастье.
У нас такой бомбежки на квартале не было ни разу. С 2014-го стреляли, часто попадали. Но так много, и чтобы раненых столько... Они еще стреляли, а наши военные сразу стали отвечать. Я уверена, что всех они там положили, гадов. Пусть всех положат – и мир пусть будет. Настоящее счастье, когда мир.