Согласно барометру предпринимательской уверенности Ernst & Young, топ-менеджеры 71% российских компаний (крупный и средний бизнес) исходят из скорого улучшения ситуации в экономике России в целом. Это наиболее высокий показатель за последние два года.
В то же время, несмотря на политику импортозамещения, в стране до сих пор сохраняется колоссальная зависимость от импорта, а это чаще всего товары повседневного спроса либо технологии и оборудование, необходимые для их производства. Выход из этой ситуации пока не виден – обеспечить предпринимателям нормальный доступ к дешевым кредитам так и не удалось.
Исходя из этого, за бодрыми реляциями властей, говорящих о переходе экономики к росту, могут скрываться риски подмены, когда аппарат просто берет под козырек и начинает отчитываться «цифрой», подчеркивает заведующий отделом международных рынков капитала ИМЭМО РАН Яков Миркин. Он убежден: экономике РФ требуются подлинно рыночные условия и радикальное облегчение административного бремени – без этого говорить о серьезном росте и развитии не приходится.
О том, что это за условия, какова реальная инфляция в стране, что может грозить российским банкам, насколько политика финансовых властей адекватна, а угроза нового кризиса велика, экономист рассказал в интервью газете ВЗГЛЯД.
ВЗГЛЯД: Финансовые и экономические власти РФ давно говорят о том, что наша экономика вступила в новый цикл. Но если обратиться к недавнему выступлению председателя ЦБ Эльвиры Набиуллиной, в котором она огласила длинный список рисков для глобальной экономики, складывается ощущение не начала нового цикла, а системного кризиса. Согласны ли вы с такой оценкой? Существуют ли очевидные пути предотвращения нового кризиса?
Заведующий отделом международных рынков капитала ИМЭМО РАН Яков Миркин (фото: Александр Натрускин/РИА Новости)
|
Яков Миркин: Мировая экономика находится на длинном циклическом подъеме, циклы Кондратьева хорошо видны. События, подобные тем, что были в 2008–2009 годах, можно ожидать во второй половине 2020-х годов. Но всегда есть место для кризисов второго порядка, особенно на таких развивающихся рынках, как Россия. Здесь периодичность – один-два раза в 10–15 лет. И конечно, никто не застрахован от каких-либо сверхкритических событий в геополитике, которые могут перевернуть любой длинный экономический цикл. Сегодня, возможно, зона особенных рисков – Северная Корея.
Что же касается центральных банков, они всегда рассуждают о рисках, само их мышление так устроено. Поэтому анализ рисков, сделанный центральными банкирами, само упоминание о кредитных, процентных, рыночных или даже системных рисках не означает, что эти риски вот-вот приведут к новому кризису.
ВЗГЛЯД: В том же выступлении в качестве инструмента по ускорению роста экономики Набиуллина вновь назвала пресловутые «структурные реформы», которые давно стали мантрой для либерального лагеря экономистов. Какой-то реальный смысл стоит за этим словосочетанием, звучащим столько лет подряд? Где гарантия того, что именно структурные реформы обеспечат рост?
Я. М.: Сегодня под структурными реформами понимают в первую очередь пенсионную реформу. За ней нет никакого роста – просто сжатие обязательств государства перед населением, в том числе «приватизация» части государственных услуг, оказываемых сейчас бесплатно. Для финансистов структурные реформы означают также «оптимизацию», подобную тем, которые проводятся с начала 2010-х годов в медицине, образовании и науке.
Грубо говоря, меньше сеть, больше централизация, выше нагрузка на тех, кто там работает, и относительно меньше денег. Поэтому такие реформы сразу же связывают с определением «непопулярные». Они мало связаны с экономическим ростом – скорее с социальными рисками, с брожением среди населения.
В каких структурных реформах действительно нуждается Россия?
Во-первых, резкое сокращение административного бремени (избыточный госаппарат, рост нормативных актов по экспоненте, наказательный уклон в регулировании, обвинительный – в правоприменении).
Во-вторых, реформа судов, обеспечение их истинной независимости, исключение «телефонного» права.
В-третьих, защита собственности от частного и «государственного» рейдерства.
В-четвертых, реформа антимонопольного регулирования: необходимо добиться, чтобы оно по-настоящему препятствовало дальнейшему огосударствлению и сверхконцентрации, деформации рыночной среды.
В-пятых, налоговая реформа: снижение налогового бремени, создание очень сильных и легких налоговых стимулов для роста и модернизации.
В-шестых, бюджетная реформа, обеспечение истинного бюджетного федерализма, расширение финансовой базы регионов, прекращение избыточной концентрации бюджетных ресурсов в центре.
С точки зрения экономического роста все это необходимо, но недостаточно. О части этих реформ говорят с начала 2000-х годов. Их можно ждать еще четверть века и не дождаться. Но даже если бы они были проведены, они еще не создают нормальные рыночные условия. Во всяком случае пока бизнес и мы с вами не можем взять кредит под несколько процентов годовых или пока так тяжелы налоги, а рубль переоценен, никакого сверхбыстрого или просто устойчивого роста не будет.
ВЗГЛЯД: Как вы оцениваете перспективы роста российской экономики в текущем году? Прогноз главы ЦБ по росту ВВП в 2017-м пессимистичней того, который с упорством (возможно, достойным лучшего применения) регулярно озвучивает глава МЭР Максим Орешкин: 2%. На первый взгляд разница невелика (порядка 0,5%), но, как мы недавно видели, даже десятые доли процента незапланированной инфляции руководство ЦБ «шокируют». Какой прогноз ближе к действительности?
Я. М.: И в ЦБ РФ, и в Минэкономики есть модели, по которым считаются рост или падение экономики. Какими они будут на самом деле – неизвестно, потому что российская экономика производна от внешних факторов, которые сами по себе очень нестабильны. Она может лишь подстраиваться под них, стараясь удержать движение на дистанции в условиях сильной турбулентности. В самом деле, только в этом году мировые цены на нефть сорта Brent колебались от 45 до 57 долларов за баррель, то есть больше чем на 20%. В такой же амплитуде бродили цены на природный газ. Доллар США колебался в 2017 году от 1,04 до 1,185 евро. Амплитуда – больше 10%. Для мировой резервной валюты, ядра глобальных финансов, это очень много. Поэтому все предположения, какой будет окончательная динамика ВВП, – гадание на кофейной гуще.
Кроме того, нельзя забывать, что оценка физической динамики ВВП (в сопоставимых ценах) зависит от величины дефлятора (коэффициента пересчета «новых» цен в «старые»). Например, в 2016 году он был равен 103,6%, что отличается от индексов инфляции в этом году. Розничные цены в 2016 году выросли, по данным Росстата, на 5,4%, цены производителей промышленных товаров – на 7,4%. Вариативной в составе ВВП может быть и доля ненаблюдаемой (теневой) экономики. По оценке Росстата, она равна 10–14% (здесь и дальше привожу статистику по данным справочно-правовой системы «Консультант-Плюс»). 10% или 14% – большая разница для динамики ВВП, тем более что сам размер теневого сектора, включаемого в ВВП, оценивается косвенным образом.
ВЗГЛЯД: А не стоит ли руководству правительства и ЦБ пореже рассказывать о том, как активно у нас растет ВВП в пределах 2%, ведь много кто знает, что в этом диапазоне рост может оказаться статпогрешностью?
Я. М.: Мы должны знать, что происходит с экономикой. Публичное объявление правительством или центральным банком того, что происходит с ВВП, рабочими местами, инфляцией, – международный стандарт. А пропагандистский налет мы сами снимем. Каждый чувствует, когда ему навязывают точку зрения. Разумный человек всегда сможет отсеять все излишества, связанные с желаниями властей нас подбодрить и создать то, что называется «самосбывающимся прогнозом». Это чистая психология.
Если уверить всех, что мы растем, то тогда и в самом деле может начаться рост. Грубо говоря, все начнут вкладывать, а не сберегать, больше тратить, тем самым по цепочке вызывая увеличение производства. Так бывает.
ВЗГЛЯД: Может ли заявляемый рост экономики в 2% сочетаться с продолжающимся падением доходов населения? Нет ли тут неразрешимого противоречия?
Я. М.: На короткой дорожке – может. И бизнес, и государство пытаются снизить издержки, выйти из кризиса и начать расти, прежде всего за счет зарплат и других выплат населению. Это хорошо видно по пенсиям. Но на длинной дорожке это невозможно. Не может существовать устойчивый экономический рост без увеличения доходов и потребления населения.
ВЗГЛЯД: От нового министра экономического развития ждали новых концептуальных подходов к экономическому росту. Отличается ли исповедуемая им экономическая доктрина от той, которой придерживался его опальный предшественник Алексей Улюкаев? Если, конечно, вынести за скобки то, что один постоянно искал дно кризиса, а второй регулярно твердит о росте.
Я. М.: Пока есть новая – и не слишком практичная – идея о том, что для роста нужна прежде всего стабильность правил. Конечно, она нужна. Но если вы перегружены административным бременем, для начала хорошо бы его урезать на 30–40%, потому что с ним экономика быстро расти не может.
Для примера: только законов и инструкций (всего два вида «правил») у нас действует более 8000 российских, более 1300 – СССР, более 1200 – московских, более 3000 – Московской области, более 150 тысяч – других регионов России. Их число в 2000–2010-х годах росло по экспоненте. В 1996 году российским парламентом за год было принято 160 законов, в 2010 году – 450 законов, в 2016 году – 524 закона. Банк России, который тоже мечтает о стабильности, в 2000 году выпустил 219 нормативных актов, в 2010 году – 283, а в 2016 году – 523.
Все это счастье контролера – запретительное. Вся система регулирования в России основана на понимании человека как вороватого, «обходящего правила», «вывозящего капитал» и «уходящего в валюту». К 2017 году объем Уголовного кодекса с момента его рождения вырос в 2,3 раза, а Кодекса об административных правонарушениях – в 2,7 раза. Каждый год к ним прибавляются десятки страниц.
Так что нам не стабильность «регуляторики» нужна, а портновские уродливые железные ножницы – нужно урезать все это на 30–40%, перекроить.
ВЗГЛЯД: Как вы оцениваете реальный уровень инфляции в стране? Слишком уж подозрительно выглядит то, что «инфляционные ожидания», замеряемые ЦБ, не совпадают с рядом независимых опросов о том, какая у нас на самом деле инфляция.
Я. М.: Давно известно, что наша «личная» инфляция всегда выше, чем официальная. Могу с уверенностью сказать, что для моей семьи в 2017 году она – двузначна. Или же рост цен в Москве, насыщенной деньгами, другой, чем в регионах, где имеется тотальная нехватка доходов и инвестиций. Не говоря уже о том, что, стоит рублю резко упасть к доллару и евро, мы сразу же это почувствуем в ценах. А такое падение может случиться в любой момент. Поэтому инфляция за год никогда заранее неизвестна. Обычно она оказывается выше, чем ожидалось, потому что рубль всегда готов упасть, а зависимость от импорта в рознице по-прежнему высока: по данным Росстата, в целом – 36%, в продовольствии – 23%. В частности, импортируется более 40% говядины, 55% сухого молока.
Нам стоит помнить, что инфляция, которую мы обсуждаем, – это изменения так называемого индекса потребительских цен (ИПЦ). Но Росстат публикует динамику цен и по отдельным группам товаров. Там с ценами может быть гораздо хуже и ближе к нашим ожиданиям. Например, в 2016 году рост цен по ИПЦ составил 5,4%, на непродовольственные товары – 6,5%. Рост индекса фиксированного набора потребительских товаров и услуг Росстата в 2016 году – 6%. Цены производителей промышленной продукции поднялись в 2016 году на 7,4%, в обрабатывающих производствах – на 7,7%.
И конечно, когда мы увидели, что в 2016 году цены на гречку поднялись больше чем на 20%, на сыры – больше чем на 10%, на рыбу – на 12–16%, на масло – больше чем на 20%, на кофе и чай – больше чем на 11% и так далее (это все данные Росстата), то это создает совершенно иное ощущение инфляции, чем в статистических сборниках.
ВЗГЛЯД: Один из наиболее скандальных сюжетов в российской экономике последних дней – история вокруг банка «Югра». В связи этим вы описывали на своей странице в Facebook* инфляционную схему кредитования Агентства по страхованию вкладов (АСВ), масштаб которой уже превысил 1,7 трлн рублей. Просматривается ли здесь некий предел? И можно ли ожидать, что если аналогичные проблемы возникнут еще у нескольких банков из топ-100 или топ-50, то действовать по прежнему образцу уже не получится? Иными словами, когда остановится «печатный станок» по покрытию банковских «дыр»?
Я. М.: Пока пределов не предвидится. Только что пришло известие, что АСВ запросило у Банка России еще 200 млрд рублей. В любом случае легко можно себе представить, что эта сумма достигнет 4–5 трлн рублей, а число коммерческих банков в России станет меньше еще на 150–200.
ВЗГЛЯД: Есть мнение, что система страхования вкладов порочна сама по себе, потому что формирует категорию «профессиональных вкладчиков» и стимулирует полную безответственность владельцев банков – государство-то все равно покроет ущерб. Может ли в перспективе на смену прийти какой-то иной механизм защиты вкладов, учитывая, что нынешняя система слишком накладна?
Я. М.: Система страхования вкладов – международный стандарт. Она меньшее зло в сравнении с ситуацией, когда вкладчики чувствуют себя незащищенными и устраивают банковские паники, разворачивающиеся в крахи и кризисы. Страхование вкладов в России не может не быть накладным, потому что мы живем в очень мелкой и крайне рискованной финансово-банковской системе, которая с середины 1990-х годов существует в условиях вечных финансовых замораживаний. Она деформирована до крайности.
Нужно умудриться за четверть века не погасить инфляцию, двузначный процент, не обеспечить доступность кредита для малого и среднего бизнеса или дешевой массовой ипотеки, оставаясь при этом в рамках спекулятивной (а не инвестиционной) модели финансового рынка. Мы это сумели.
С этой точки зрения система страхования вкладов – вторична. Она останется больной, пока мы не начнем создавать иную экономику и иную – по качеству и объему – финансово-банковскую систему.
ВЗГЛЯД: Возвращаясь к упомянутому выступлению Набиуллиной. В чем, на ваш взгляд, истинные причины того, что она так упорно держится за жесткую модель денежно-кредитной политики, а каждое очередное снижение ключевой ставки на «куриный шаг» воспринимается как манна небесная? Хотя при этом реальные ставки по кредитам для бизнеса не слишком-то снижаются.
Я. М.: Мозги центрального банкира – это особая конструкция. Но все же. Причин, по оценке, много.
Первая – экономическая школа, вырастившая руководителя ЦБ РФ. Эта школа плохо приспособлена, как показали четверть века, для стабилизации и развития финансовых систем крупных индустриальных экономик, находящихся в стадии перехода к рыночной модели.
Вторая причина – психология. Сообщество российских центральных банкиров больше настроено на стабилизацию, замораживание, на недоверие к бизнесу и банкам, чем на стимулирование. Отсюда, кстати, и комплекс крепкого рубля, и лозунг «В России нет инвестиционных проектов», и новая идея, что какой смысл расширять кредит, если «полностью загружены производственные мощности». А они-то на деле не загружены, и с таким мышлением рост экономики всегда будет тормозиться.
Третья – развитие со второй половины 2016 года спекулятивных операций по схеме «кэрри-трейд» ограничило возможности Банка России в существенных снижениях ключевой ставки. Повысился риск внезапного поворота иностранного капитала, бегства его из России – и сильного понижательного давления на рубль. Поэтому чтобы не провоцировать нерезидентов, ключевая ставка ЦБ должна снижаться именно в час по чайной ложке.
ВЗГЛЯД: Какое значение ставки, на ваш взгляд, будет к концу года?
Я. М.: Вряд ли мы увидим значения ключевой ставки ниже 8%. 7,5% – было бы уже экстремальным удовольствием.
ВЗГЛЯД: Наконец, о цифровой экономике. Насколько, на ваш взгляд, серьезна вся эта тема в смысле поиска новых источников роста? Особенно в части создания новых рабочих мест, поскольку цифровизация экономики, как показывает практика одного крупного российского банка, лишь приводит к сокращению персонала.
Я. М.: Конечно, мы глубоко отстаем в электронике, производим ее чуть больше четырех долларов в год на душу населения. 683 млн электронных микросхем в 2016 году, 4,5 микросхемы на одного жителя России (Росстат) – это мизерное количество в сравнении с азиатскими электронными «тиграми» и развитыми странами. В экспорте программного обеспечения – не более 2% мирового рынка.
Но действительно, есть риски подмены. Во-первых, мы так и не смогли построить экономику инноваций, которая не сводится только к «цифре». Количество регистрируемых в год патентов у нас выросло в 2001–2015 годах в 1,3 раза, в США – в 1,8, в Израиле (во многом русскоязычном) – в 2,8, в Индии – в 6,9, в Китае – в 30 с лишним раз (по данным Всемирной организации интеллектуальной собственности, WIPO).
Число научных сотрудников с 2013 года сократилось в России на 25% до 80,2 тыс. человек, преподавателей в вузах – на 16,8% до 222,9 тыс. человек (Росстат).
Во-вторых, будучи великой сырьевой державой, мы во многом потеряли экономику сложных вещей. В 2013 году всей экономикой России делалось 200–250 металлорежущих станков в месяц, сегодня – 300–350. Это несколько процентов от их выбытия. Критически зависим от импорта технологий, оборудования и инструмента, хотя и пытаемся стряхнуть его.
В-третьих, мы оставили где-то там, за бортом «экономику простых вещей». Зависимость от импорта непродовольственных товаров – выше 40%. Если следовать Росстату, то в России производится один пиджак на 70 мужчин и одно пальто на 65 женщин в год. А уж сколько зонтов на 10 тыс. человек – страшно сказать. Просто попробуйте найти зонт российского производства.
Значит, есть риски очередной моды, когда аппарат берет под козырек и начинает отчитываться «цифрой». Это риски подмены, когда начинаешь лечить минимум проблем из тех, что нуждаются в оперативном вмешательстве.
* Организация (организации) ликвидированы или их деятельность запрещена в РФ