Было совершенно непредставимо получить такой заказ и вообще опубликовать «Имя розы» в СССР в те времена, когда советская цензура (возможно, большинству сегодняшних читателей знакомая только понаслышке) ни в коем случае не допустила бы публикации романа, в начале которого говорится о пражских событиях 1968 года, о вводе советских войск в Чехословакию.
Ну, а в середине – о средневековой инквизиции. Любой человек в СССР, и ортодокс, и диссидент, и тот, кто укреплял советскую власть, и тот, кто пытался ее разболтать, – стопроцентно понимали, что «инквизиция» – это КГБ, как его ни называй, а монастырь с библиотекой – островок культуры и свободы в тоталитарном мире. Свободу эту будут подавлять, мы будем сочувствовать подавляемым.
Двойная кодировка
Роман Эко – да, замышлялся автором и как рупор политической мысли, но всё-таки автора занимал не столько восточноевропейский контекст, сколько родной западноевропейский
Все знали, что большинство даже и подлинных исторических документов поддается замечательному двойному прочтению в идеологическом ключе, а уж исторический роман современного семиотика – это будет тем более «роман с ключом», а культурная операция по его пропихиванию в печать – это работа «с фигой в кармане».
Пришло даже «мнение» по вопросу о возможной публикации произведения У. Эко от имени идеологического отдела ЦК КПСС – резко отрицательное. Отзыв был подписан Г. П. Смирновым. Я читала его своими глазами: идеологически вредно, релятивизм, проповедь еврокоммунизма.
И действительно, сюжет «Имени розы» рассказывает, как в независимый и гордый бенедиктинский монастырь, пользуясь конфликтностью внутренней ситуации и слабостью местного руководства, вошла папская инквизиция и ввела войска французского короля.
Точно так же чехословацкая свобода в августе 1968 года, после «пражской весны», была подавлена СССР, введшим войска под предлогом «исторической необходимости», под разговоры о «братской помощи», потому что якобы местные чешские органы управления оказались недостаточно сильны, дабы поддержать порядок.
Аналогия была налицо.
До такой степени, что когда роман, пролежавший переведенным пять лет, наконец был напечатан – исключительно благодаря личной смелости недавно умершего бывшего редактора журнала «Иностранная литература» Чингиза Айтматова – ровно двадцать лет назад, в двадцатилетие пражских событий, в августе 1988 года, московская общественность вышла на первую массовую демонстрацию, осуждавшую ввод войск в Чехословакию, с книжками журнала «Иностранная литература» в руках.
И даже выяснилось, что это первое упоминание пражских событий в советской печати, а «Имя розы» вдруг стало массово интерпретироваться в советском контексте как политическое высказывание, где сформулировалось то, что думали все.
Между тем, роман Эко – да, замышлялся автором и как рупор политической мысли, но всё-таки автора занимал не столько восточноевропейский контекст, сколько родной западноевропейский.
Писатель не мог не мыслить в тот период о проблематике европейского левого бунтарства, о революционном драйве, двигавшем лучшую молодежь в русло экстремистских и даже террористических движений, в горячку студенческого протеста.
Исторический контекст Средневековья, глубоко освоенный этим исследователем, чья докторская диссертация была посвящена философской идее «красоты» в Европе XIII века, предоставлял ему мощный фактический инструментарий для параллелей с современностью.
В те же семидесятые годы советские историки, писавшие романы для чтения «между строк», обращались то к декабризму (Натан Эйдельман), то к народовольческому движению (Юрий Давыдов), выстраивая, как и Эко, двухслойные структуры своих произведений – документальных исследований, подводящих читателя к актуальным выводам.
Но Эко ничего не знал о «Народной воле», хотя для описываемых им европейских событий студенческое движение в России последней трети XIX века оказалось бы крайне любопытной параллелью.
И вот в центре романа Эко – движение нищенствующих францисканцев, их духовный поиск, их экстремизм, их ошибки. Конечно, европейскому читателю эти пассажи романа приводили на память политические дискуссии в студенческих кружках Тренто, Милана или Болоньи (а то и Парижа).
Мученичество брата Дольчина выглядело параллелью мученичеству Че Гевары. Разбойная вольница, о которой вспоминает Ремигий, – это было близко к романтике «Красных бригад».
В пределе Африки
Первые советские читатели «Имени розы» восхищались идейными параллелями, которыми так богат роман. Они расшифровывали все двойные смыслы применительно к тоталитарным обществам – и всё совпадало.
Неприступный зал библиотеки с вредными книгами, «предел Африки», воспринимался в СССР как спецхран. Спецхраны имелись во всех библиотеках страны. Попадали мы туда по особым пропускам, чаще всего совершенно липовым...
Поверить трудно, но наш двадцатилетней давности сюжет закольцован до того, что не может не вызвать приступ хохота: ведь и само-то «Имя розы», чтоб его переводить, я в свое время откопала не где-нибудь, а именно в спецхране московской Библиотеки иностранной литературы! Роман Эко хранился в «пределе Африки», как отравленная книга Хорхе.
Западные читатели радовались параллелям по-своему. Ведь спецхраны были не только в советских библиотеках. Ватиканский Индекс запрещенных книг не отменили до сих пор. Его все время пополняют. Добавился еще и Индекс запрещенных фильмов.
В разные годы церковь специальными постановлениями воспрещала верующим просмотры «Похитителей велосипедов» Витторио Де Сика, «Рокко и его братьев» Лукино Висконти, «Сладкой жизни» Федерико Феллини.
Из той же серии идейно-запретительных поступков – не только замыкание книг под ключ, но и уничтожение книг (ведь в конце концов Хорхе уничтожает и запретную книгу, и спецхран, и библиотеку, и аббатство).
Исторические параллели у всех у нас в памяти, на слуху. Начиная с третьего века до нашей эры, когда китайский император Цинь Шихуан велел уничтожить все книги, кроме медицинских (хотел образовывать врачей и достичь личного бессмертия).
В результате миру мало что известно о культуре Древнего Китая. Именно этого полузабытого императора выволокли из пыли веков советские историки шестидесятых годов – синолог Виталий Рубин и публицист Григорий Померанц, описав его преступления против человечности – костры из книг, костры из живых ученых (Цинь Шихуан сжег 460 ученых).
Их исследование воспринималось читателями «Науки и жизни» опять же посредством иносказательной интерпретации, как рассказ о событиях XX века.
Книги запрещались и уничтожались и священниками всех религий, и нацистами, и Ждановым, и маоистами. Запрещают книги и сейчас.
История повторяется?
Писатель Умберто Эко |
Такова одна из причин, по которым для читателя исторический пастиш Эко оказывается постоянно актуальным. Но мы далеки от утверждения, будто писатель так уж тяготеет к сопоставлению исторических схем и подчеркиванию подобий.
Всё наоборот! Умберто Эко как историк, близкий к французской школе «Анналов», всегда показывает, насколько внутренне противоречив и непрозрачен любой документ, и всячески остерегает от моральной интерпретации фактов.
Как эрудит, Эко умеет со вкусом демонстрировать незнающим фокусы на эффектную тему «история повторяется». Но это не такие уж трудные фокусы.
А вот как философ, Эко постоянно напоминает читателю о несостоятельности натужного уравнивания фактов и о пагубности догматизма.
Ничто не равно ничему. Главное – неповторимость всех уникальных случаев. Общих схем и рецептов нет. Принципы существуют для того, чтобы ими поступаться. Любая непогрешимость неприемлема. Любая догма рано или поздно подвергнется переинтерпретации и в конце концов будет осмеяна, разрушена смехом.
Эко высказал в художественной форме именно то, в чем его с пеной у рта обвиняли советские цензоры – его роман действительно «проповедь релятивизма, проповедь еврокоммунизма».
Опровергаемо всё, не существует непреложных теорий. В наше время, приходится констатировать, не существует уже в Европе ни правых, ни левых.
Не случайно именно этот релятивизм подкосил и разрушил прогрессивную мысль в западном мире и подвел лучших мыслителей к тому, что ныне в Италии приобрело наименование «слабой мысли» (это новое учение последовательно изложено философом Джанни Ваттимо, чья книга на русском вышла в московском «Новом издательстве»).
Чем дальше, тем четче Эко утверждает – в последнее время он это утверждает не опосредованно, а прямыми публицистическими текстами, – что обязанность философа и вообще интеллигента – в любую эпоху всё подвергать сомнению.
В страшном герое романа «Имя розы» борхесианском (то есть универсально образованном и сильно мыслящем) Хорхе читатели должны были увидеть гениального, губительного для культуры и для жизни начетчика. Ему сомнение не свойственно. Он – дьявол. Так и говорит ему в лицо Вильгельм: «Ты дьявол».
Эко, как и Александр Галич, современный ему поэт совершенно другой культуры, призывает читателей бояться «того, кто скажет – я знаю, как надо».
Распалась связь времен?
Обложка англоязычного издания романа Умберто Эко «Имя розы» |
Пал планетарный порядок, крепившийся на конфликте двух миров. Кончилось противостояние «закрепощенной» (тоталитарной) и «свободной» (так называемой «демократической») идейности.
Хорошее с плохим, благородное с пошлым и подлым перемешались, выбив опору из-под любого мировоззрения, и уже маловато помогает даже культура-спасительница, которая, вообще-то, должна защищать нас всегда.
Культура мало кого способна защитить ныне от пошлости и хамства, от китча и дешевки, от сомнений и безысходности, потому что прямо по нам катится колесо технологической революции, которая оказывает огромное влияние на всепланетную политику, повсеместный быт и всеобщее мировоззрение.
Не «распалась связь времен», как сетовал Гамлет, а «связалось всё со всем». Всемирная паутина имеет форму ризомы, в ней отсутствуют иерархии, любому доступен каждый факт – но каждый факт маскируется в куче других фактов, как был замаскирован убитый герой у Честертона в куче трупов на поле сражения.
Книги монастырской библиотеки в беспорядке расставлены по утратившим названия залам.
Наша эпоха – культура переполненной памяти, передоверенной Интернету и компьютеру. Эта память безмерна, а следовательно – ее как будто и нет.
Пользователю не добраться до нужного закоулка в лабиринте, не докопаться до сокровищ в груде анонимных слов и вещей. По силиконовой долине не пройти без поводыря. Требуются сталкеры, владеющие приемами выкликания.
Историзм как оптика восприятия действительности непригоден теперь, потому что все моменты истории стали существовать одновременно и стали одновременно близки.
И, кстати, главное пророчество писателя сбылось (как он знал?). Из нашей жизни исчезли библиотеки. Та, что в романе, – сгорела, а те, что были в нашей тогдашней жизни... да было ли что-нибудь еще столь же важное, сколь они... те, что были – просто перестали что бы то ни было значить.
Прощайте, очереди на выдаче, заполнение формуляров, скрип выпадающего расшатанного ящика, копание в колоннах нанизанных на штырь карточек.
Библиотеки превратились в виртуальные. Мы работаем в виртуальных залах – пусть это почти дворцы, пусть у нас есть любые тексты, – но мы почти не видимся с коллегами.
Мы, правда, пишем всем и получаем письма от всех, от нужных и ненужных, от важных и неважных. Следовательно – мы уже не образуем научной среды, где было бы авторитетно мнение мудрейших и престижно – одобрение мудрейших. Знание из вертикального делается горизонтальным.
Баудолино и утконос
Поэтому сегодня уж точно не властны над умами повествователи, изобретатели теорий, гениальные лжецы вроде Баудолино, умевшего приводить знание в систему.
Баудолино был выдуман Эко в 2000 году, в тот момент, когда философа и художника Эко интересовало, способна ли всё еще гениальность привносить в мир видимость порядка.
За пять лет до «Баудолино» – пытаясь разобраться, высказуемо ли вообще знание о мире – Эко написал «Остров Накануне» (1995), где под слоем художественности запрятан основной философский вопрос: что есть жизнь и что есть смерть.
Еще за семь лет до того он создал «Маятник Фуко» (1988), где показана пагубность подверстывания фактов мира под априорные схемы и где убедительно продемонстрировано, что история – стохастический процесс.
В наше время общеизвестно, что не только неохватна громада человеческого знания, но и непреодолимо затруднена организация этого знания.
О несостоятельности классификаций написан философский труд Эко «Кант и утконос» (1997). Это книга именно о том, что вот имеется такая объективная данность, как утконос.
Сумчатое и одновременно млекопитающее животное, оно не поддается линнеевско-ламарковским классификациям, и дарвиновская теория тоже к такому факту, как утконос, неприменима, а следовательно, налицо слабость посткантианской философии и возникает ряд серьезных философских проблем, требующих если не ответа, то хотя бы интерпретации.
Ну, а если нет надежды объективировать знание, если нет уже доверия авторитетным догмам и теориям, о чем же остается думать?
О детали, о неповторимой уникальности.
О личности, о субъекте.
Именно тема личности – главная тема последнего на сегодняшний день, пятого замечательного романа Эко «Таинственное пламя царицы Лоаны» (2004).
Что есть «я»? – спрашивает себя герой. Из чего составлено наше знание о нас самих? Все мы сложены из элементов заемного знания, из чужой гениальности, из воспринятых текстов.
Личны только монтаж этих элементов и эмоция, сопутствовавшая монтажу. Герой «Таинственного пламени», потерявший индивидуальную память, реконструирует ее из обломков памяти коллективной и оживляет – благодаря сильному переживанию.
Перечитанная из нашего превосходного далека, после всех последующих умных и глубоких произведений Эко, книга «Имя розы» предстает такой молодой, оптимистичной (невзирая на несчастливый финал) и настолько многообещающей!
Знание и смех, революционный гон во весь опор – и тонкий шелест страниц в читальном зале, огонь эроса и огонь аскезы – сколько эмоций в этой будто бы «перекультуренной» книге.
Не случайно это одна из главных культовых книг всей читающей планеты.