– Слушайте, – сказала смеясь Юля. – Чуковский, оказывается, писал ужасно плохо. И сплошную халтуру. Так каждый может.
Несерьезно все как-то. Про каких-то тараканов. И рифмы такие легкие. И ритм – как в считалочке. А главное – легко
...Стыдно признаться, но я тоже за день до этого смотрел тот же мультфильм (время было позднесоветское, негусто ТВ-разнообразное, и полстраны смотрело «Спокойной ночи, малыши», после которой обычно шел фильм, чтобы не пропустить).
И в очередной раз восхитился виртуозности Чуковского. И подумал (как нарочно, под разговор): я бы так никогда не смог. Так все просто – и так страшно. И так игрушечно (одновременно).
Про способность в 1923 году написать сатиру на будущего Сталина (о котором в то время Чуковский, понятно, даже и не слышал) – вообще не говорю.
Поэтому я изумился.
Но столько было любви в этой Юле к своему папе, столько гордости.
Столько уверенности, что с ней никогда ничего дурного, пока жив ее папка, не случится, что говорить было нечего.
Чуковского они, по всему судя, презирали. Не было в нем той основательности, которую можно было бы уважать (если вообще можно уважать писателя: щебечет чего-то). Не царственная Ахматова (я думаю, папа про Ахматову что-то да знал). Не перекрученный Блок (все-таки про вьюги, сказки, маски и красивых женщин: папа так, скорее всего, не мог, точнее, незачем было, и тут я его отлично понимаю). Не Высоцкий.
А так – детский классик. Сахарный дедушка.
Несерьезно все как-то. Про каких-то тараканов. И рифмы такие легкие. И ритм – как в считалочке. А главное – легко.
«Мы с папой ужасно смеялись, когда смотрели этот мультфильм». (Кстати, с чего так поздно спохватились смеяться-то? Неужели в детстве папа Юле этого хрестоматийного Чуковского не читал? А если нет, то что тогда читал?) «И стали сочинять типа что-то этого. И я, и мой папа! И получилось куда лучше Чуковского!»
– Нет, у вас лучше не получилось. Не могло, – это все, что я сказал тогда.
Юля посмотрела на меня странно. Но обижать ее дальше мне не хотелось.
А теперь жалею.
Юля была хорошая девочка. Милая, неглупая, красивая, звезд с неба не хватающая, но одаренная. Явно готовящаяся стать отличной кому-то женой. (Кстати, Юля потом вышла за папиного сослуживца.)
Но ничего более гадостного я давно не видел.
Эта чудесная сытая уверенность, что все это так, ерунда, что и они, такие гладкие и довольные, все это могут сами сделать, и ничем не хуже, даже лучше: «Смотри, Юлечка, как у меня хорошо выходит, про таракана-то, лучше всех этих Чуковских!» – «Ха-ха, папка, ты у меня самый лучший, самый прекрасный!»
И все это было тем восхитительней, что Юля-то (напомню) училась на филологическом. И должна была понимать, каким путем дается эта чуковская детская легкость, эта «никчемушность». Но кровь сильнее. К тому же она очень любила папу.
А папа – такой уверенный. И красивый. В тугих домашних джинсах. Сильный моложавый мужчина, государственник. ( Да, может, я все это и придумал. И дядька был вполне добродушный, в трениках.)
Но эта картинка пред глазами: уверенного «папки» с красивым лицом и дочери в цветочно-душном облаке ее обожания (а жили бы все значительно раньше, можно и другую картинку представить: возвращается папа в 37-м с работы, и дочь ластится, говорит о кавалерах, а потом за ужином можно и посмеяться над писателем, над которым папа как раз на работе работал, правда, дочке не надо знать, как он с тем писателем работал, пусть думает, что просто так, разговаривал: «Ешь котлеты папа, у тебя очень усталый вид». – «Спасибо, Юлечка, совсем ты у меня уже большая вымахала, невеста, а давай теперь поиграем в шарады».) – почему-то вызвала у меня тогда такое сильное желание взять эту их семейную идиллию и как можно сильнее перетряхнуть.
Чтобы все посыпалось.
...Ехали медведи
На велосипеде.
А за ними кот
Задом наперед.
А за ним комарики
На воздушном шарике.
А за ними раки
На хромой собаке.
Волки на кобыле.
Львы в автомобиле.
Зайчики
В трамвайчике.
Жаба на метле...
Едут и смеются,
Пряники жуют.