– Cергей Васильевич, судя по прессе, вы обласканы критикой.
– Обласкан? С чего вы взяли?
– Мне так показалось, когда я читал рецензии на ваши роли. По крайней мере, ничего плохого о вас мне прочитать не удалось. Как вы вообще относитесь к критике?
– С одной стороны, я отношусь к ней очень хорошо, а с другой – понимаю, что настоящая критика как жанр куда-то выветрилась, пропала. Критики торопятся дать оценки, особенно после премьеры.
Открою вам секрет: иногда я подглядываю в зал, особенно когда знаю, что там сидят мои друзья
Иногда я вижу, что происходит в зрительном зале, а для меня он не просто черная дыра, а конкретные люди. Открою вам секрет: иногда я подглядываю в зал, особенно когда знаю, что там сидят мои друзья. Когда я замечаю в нем некую барышню с блокнотом, то догадываюсь, что она студентка театроведческого факультета. И вдруг она что-то начинает записывать в свой блокнот! Если бы я был ее педагогом, то в ту же секунду поставил бы ей единицу. В ту самую секунду, когда она начала записывать свою мысль, она отключила себя от спектакля! Она стала записывать, опустив голову, и не заметила взгляд артиста, какой-то психологический нюанс на сцене. Спектакль надо смотреть не отрываясь. Вот настоящий критик Инна Соловьева, прежде чем написать огромную статью про наш спектакль «Черный монах», посмотрела его пять раз. Сначала она была на премьере, потом еще несколько раз: она наблюдала, как спектакль развивается, как он меняется.
– Он действительно может меняться?
– Спектакль меняется так же, как и человек. Человек рождается, и если он не будет расти, то он умрет уродом.
– Значит, не совсем верно, что режиссер ставит какие-то рамки или границы на сцене?
– Вы не представляете, насколько легко в этих границах существовать артистам! Рамки есть, они должны быть, иначе это будет не спектакль, а какая-то анархия.
– Тогда о каком росте вы говорите, если у персонажей одни и те же слова, поступки, движения?
– Слова персонажей не меняются, но меняется степень откровения персонажа. Со временем увеличивается степень постижения темы актером. Если артист живой человек, то он должен рассуждать о своем герое, он зреет в нем – сначала он подросток, потом становится зрелым человеком. Иногда случается так, что на сотом спектакле начинаешь понимать в своем герое нечто такое, чего до этого никогда о нем не думал. Например, понимаешь, что степень боли или радости должна быть другой.
Да, есть заданные режиссером рамки рисунка роли, но если персонаж не растет, то, значит, или пьеса не очень хорошая, или тема очень легкая. Но мне кажется, что персонаж не может не развиваться. Он становится глубже, взрослеет, внутренне видоизменяется. Я уже несколько лет играю Коврина и думаю, что он стал взрослее. Если какие-то моменты раньше я играл более эмоционально, то сегодня промахиваю их, понимая, что не стоит делать акцент на них.
– Настроение как-то влияет на игру актера?
– Конечно. Актер живой человек и должен быть живым человеком. Он не должен забывать о том, что случилось с ним в течение дня. Публика приходит в театр с улиц, где пробки, где по телевидению показывают чудовищные новости. И вот ты выходишь весь такой стерильный, беленький, пушистый...
Сергей Маковецкий |
– Эти эмоции очень близки. От смеха до трагедии один шаг. Я помню, как это бывает во время съемок. Например, нужно сыграть драматический момент. В кино, как вы понимаете, всегда чего-то не готово: или солнце не вышло тогда, когда нужно, или еще что-то. Когда я был молодым актером, то находился в нужном состоянии весь день, ожидая команды «Мотор! Камера!», боялся спугнуть это состояние, боялся шелохнуться. А сегодня уже могу рассказывать анекдоты перед самым включением камеры.
– Стали профессионалом.
– Нет-нет, это не профессия. Я хорошо знаю, как включить ту или иную эмоцию. Но тут что-то другое, некое понимание того, что смех и слезы рядышком.
– Все равно это уровень профессионализма. Недаром же говорят, что профессионалы могут поставить спектакль по телефонной книге.
– Слышал я эти разговоры. И о чем будет этот спектакль? О телефонной книжке? Чепуха все это. Мне это неинтересно. Лучше хорошую литературу ставить.
А настроение, конечно, влияет. Но все равно на сцену нельзя идти в грязной обуви с улицы. Это не-при-ли-чно. К сцене надо относиться с трепетом, это ведь святое место.
– Святое?
– Да.
– Вы романтик, Сергей Васильевич?
– Нет, я не романтик. Я просто знаю это.
– Вы хотите сказать, что в антрепризе к сцене относятся как к святому месту, а не как к способу заработать денег?
– Неправда. Кто вам так сказал? Есть шикарные антрепризные спектакли – и по уровню режиссуры, и по актерам. Может быть, вам просто не повезло и вы видели не те спектакли?.. Я в таких антрепризах участия не принимаю. Да, мне иногда звонят и предлагают поучаствовать в чем-то подобном: «Но не волнуйтесь, Москва и Питер этого не увидят». Когда мне так говорят, то я представляю, какой это будет чес!
Мы с Женей Симоновой, например, играем в «Любовнике», который поставил Мирзоев. Может быть, он чрезмерно сложен для антрепризного спектакля. Может быть, и публика, привыкшая к двум притопам и трем прихлопам, не всегда бывает готова к нему. Да и сам стиль режиссуры Мирзоева не совсем легок для восприятия. С этим спектаклем мы объездили много городов, но почему-то запомнился Екатеринбург. После спектакля к нам подошли капельдинерши и сказали: «Спасибо вам большое. Вы показали нам совсем другой театр».
Или другой пример. С Татьяной Догилевой у нас есть антрепризный спектакль «Медовый месяц». Ему уже восемь лет, а для антрепризы это очень много. Если бы вы знали, с каким удовольствием мы играем этот спектакль и до сих пор держим уровень. Так что все зависит от человека.
– Вы всегда играете с полной отдачей или все-таки были случаи, когда чуть халтурили?
– У меня был один такой спектакль, но я не назвал бы его халтурой. Мои друзья, видевшие его, говорили мне потом: «Серега, все, что ты делаешь, очень здорово, но как-то мало для тебя». Я и сам понимал, что «королевство маловато» было, развернуться негде. Это понимал не только я, но и те, кто попросили меня ввестись в этот спектакль. Для другого актера это было бы сверх крыши, а мне было тесновато.
– Один критик написал про вас: «Барачное детство в Киеве и 15 лет общаги в Москве развили в Маковецком большое чувство к роскоши». По его мнению, отсюда ваша квартира на Чистых прудах, дорогие костюмы. Он прав или клевещет?
– Глупость все это. Вот что значит барачное детство? Не было у меня в Киеве никакого барачного детства. У меня было шикарное детство в Киеве! И квартира у нас была трехкомнатная.
– Так откуда же эти разговоры про барак?
– Я родился в 58-м году, в то время строительство 4- и 5-этажных кирпичных домов только начиналось. Поэтому большинство людей жили в небольших одноэтажных домах, которые называли бараками.
– Так в них тогда почти вся страна жила! А про общежитие в Москве правда?
– Да, но об этом никто не знал. Я рассказал об этом, когда уже сделал себе квартиру. Поверьте, у меня было много возможностей рассказать про то, что я живу в общежитии. Я был уже народным артистом, и меня часто приглашали на телевидение, я давал много интервью, но никогда про это не говорил.
– Так что же вы при своем звании не воспользовались положением?
– Мне как-то в голову это не приходило, я все время занимался искусством. Почему-то надеялся, что мне кто-то поможет. Но потом у меня открылись глаза, и я понял, что никто мне ни в чем не поможет. Это раньше можно было позвонить куда-то, сказать, что ты такой весь заслуженный и народный, и вопрос решился бы сам собой. Сейчас все зависит от себя самого и ни от кого помощи ждать не нужно.
А в то время моя голова была занята больше работой. В театре мне говорили: «Да-да, поможем...», но проходил год, другой, и все оставалось так же. Потом уже я как-то задумался: «Как же я заставляю жить свою семью?» – и стал решать этот вопрос сам, не дожидаясь никакой помощи ни от кого.
Но потом у меня открылись глаза, и я понял, что никто мне ни в чем не поможет |
– Вот, правильно, комфорт – это другое и более точное слово. Я люблю стиль и комфорт. К роскоши я относился всегда прохладно.
Вы, наверное, и про то, что у меня много костюмов, тоже читали?.. Да, мне нравится качество. У меня есть фантастический костюм, его можно положить в маленькую сумочку, потом достать и тут же надеть. Он очень дорогой, но удобный, особенно если я еду на гастроли.
– Вы с таким интересом говорите про это! Как же тогда понимать утверждение, что художник должен быть голодным?
– Неправда это. Ненавижу эту фразу. Это нас всех в советские времена учили, что художник должен быть голодным. Чепуха все это. У бедного человека хочется забрать, а богатому хочется дать.
У меня часто бывают встречи с публикой, и я должен выглядеть соответственно. Я не могу позволить себе выглядеть небрежно, хотя, наверное, смогу позволить себе прийти на такую встречу в брезентовой куртке или фуфайке и в сапогах. Все ведь подумают, что это новый стиль. Но есть вещи, которые ты обязан делать, прежде чем выйти на сцену. Например, нельзя выходить без грима, нужно хоть чуть-чуть положить тон, чтобы выровнять лицо. Нельзя, чтобы были грязные заусенцы. Кстати, руки должны быть ухоженными не только у артистов, это касается любого мужчины. Женщинам ведь приятно, когда их трогают нормальными руками. Спросите у любой женщины: когда ей бывает приятно – когда мужчина трогает ее ухоженными руками или когда он царапается заусенцами?
– Кому-то, наверное, нравятся и грубые руки.
– Давайте не будем утрировать. Одно другому не мешает. Одежда – это тоже определенная игра. Наверное, я могу себе позволить, как уже сказал, прийти в кирзачах и фуфайке, но мне нравятся «Армани», «Дольче и Габбана». Нравятся потому, что в их костюмах мне удобно.
– Если вы так красиво рассказываете про костюмы, значит, недаром вас называют светским львом?
– Странно, меня объявляют светским человеком в течение нескольких лет. Но я не помню, когда в последний раз был на какой-нибудь вечеринке. Хотя зовут меня постоянно! Я и раньше редко на них бывал, и сейчас могу пойти, если это связано с премьерой. Наверное, надо ходить, другие ведь ходят, завязывают знакомства, делают свои дела. Некоторые только этим и живут – с вечеринки на вечеринку, с банкета на банкет. Но если я бы так жил, то у меня не оставалось бы времени заниматься своим делом.
– Почему бы и не отдохнуть, ведь звания у вас уже есть, да и призов немало?
– Мне не всегда удается это сделать, я имею в виду отдохнуть. Да и потом, какая-то лень появляется: надо куда-то идти, собираться...
– Ваша супруга закончила театральный вуз. Наверное, это обстоятельство влияет на то, что она не простой для вас зритель. Вы можете назвать ее самым лучшим своим зрителем и критиком?
– Она самый лучший и преданный зритель. Она очень хорошо меня знает, как никто другой, ее мнение и мнение сына для меня очень важны.
– Бывает, что она вам говорит: «Сегодня ты играл плохо»?
– Я не могу играть плохо. Понимаете, у меня есть какой-то уровень, и я его придерживаюсь.
– Вас не задели упреки, что вы снялись в клипе Алсу, где были намеки на набоковскую «Лолиту»?
– Какие глупости! Замечательный, шикарный клип! Это же маленькое художественное произведение получилось. Юра Грымов умный человек, и он не зря пригласил меня и Лену Яковлеву сняться в клипе, потому что мы никогда в них не снимались. В чем нас упрекают? За что? Мы там что-то непотребное делали? Это еще спросить можно: чей клип получился – Алсу или наш с Яковлевой? И никакого Гумберта Гумберта я там не играл. А то, что там как бы случайно упала книжечка «Лолита», то тут же сразу начались домыслы...