Континент магического реализма – Латинская Америка – для современного человека то же, что для средневекового – Восток.
То есть то, что способны понять только избранные, а у остальных вызывает двойственную реакцию – с одной стороны, бедно, грязно и не про нас, с другой – богатейшие культурные традиции, изощренный рисунок сюжета, яркие краски и неудержимая фантазия.
Ламентации о Ламе
Интерес к Латинской Америке и ее магическому реализму подогревается постоянно. То очередную цивилизацию среди амазонской сельвы отыщут ученые, то Мел Гибсон решится устроить локальный «Апокалипсис
Еще латинскую Америку со средневековым Востоком объединяет пряный запах прибыли – в этом году аукцион Christie’s, посвященный латиноамериканскому искусству, принес 17,3 млн. долларов – почти вдвое больше, нежели прошлогодние 9 млн.
Фернандо Ботеро, Руфино Тамайо, Уилфред Лам, Альфредо Рамос Мартинес. После многолетнего увлечения латиноамериканской литературой, мир склоняет на все лады звучные имена художников.
Большие, яркие, довольные жизнью и собой, они дарят нам то, чего нам, худосочным европейцам, так не хватает – краски и гармонию с миром и собой. Как ни странно, но на этот раз именно эти звучные и известные по предыдущим торгам имена не прозвучали достаточно полновесно – в своей долларовой составляющей.
Первым таким звоночком оказалась двусторонняя картина Уилфреда Лама (1902–1982) «Стол I (Угол мастерской)» и «Портрет», оцененная в 400–500 тыс. долларов, но так и не нашедшая своего покупателя.
Двусторонние картины создаются в двух случаях – если холстов нет или если концепт такой – и обычно обречены на успех. Будь то финансовая или эстетическая составляющая, они обе неизменно вызывают интерес: публика падка на подробности личной жизни.
В случае с Ламом сыграли обе. Именно на последние годы пребывания в Испании (1934–1938) Лам, изначально следовавший реализму, уже состоялся как самобытный художник, начал сочетать декоративную изысканность непосредственных предшественников – символизма и ар-деко – с мифотворческим сюрреализмом. Что дает несколько перегруженный образами рисунок.
Особенно учитывая его страсть к биоморфизму и соответствующим фантазмам. Знакомство с творчеством Матисса и Пикассо позволило ему вычеркнуть все лишнее и придти к смежной с кубизмом линейной четкости и геометрическому видению мира.
Влияние Пикассо просматривается и в застывшей маске лица на портрете женщины. О четком заимствовании говорить не приходится – если для Пикассо характерна более раздробленная, фасеточная или кристаллическая форма представления действительности, то Ламу свойственна внутренняя неподвижность и пассивная мощь.
Впрочем, про африканские страсти между Пикассо и Ламом рассказывают, что, найдя у Лама африканскую фигурку – женщину с головой лошади, Пикассо сказал: «Какая прелесть! Ты должен гордиться!» - «Почему?» - «Ну, она создана африканцем, а у тебя в жилах течет африканская кровь».
В этом есть доля правды – сын китайца и афрокубинки, Лам является наследником и носителем культурных традиций, стимулировавших европейское искусство в начале ХХ века.
Впрочем, его осознание себя как художника «с корнями» пришло из литературы. Приятель Андре Бретона и французских символистов, по возвращении на Кубу он свел знакомство с Лидией Кабрерой, Алехо Карпентьером и Фернандо Ортезом, которые и заставили его по-новому оценить собственный культурный багаж.
К этой переоценке можно отнести и картину «Без названия» (эстимейт 200–250 тыс.), представляющую мифопоэтический фьюжн кубинских пейзажей, в котором форму определяют цветовые пятна, а не линии.
А вот на торгах Sotheby’s Ламу повезло больше. Его работа «Женщина-лошадь» была оценена в 400–600 тысяч, а продана за 632 тысячи.
Образ женщины с головой лошади пришел из кубинской сантерии и обозначает единение божества и посвященного. Сине-серые тона картины подчеркивают мрачный характер мистерии.
Мрачная ирония отражает и политический настрой художника – в том году, когда картина была нарисована, в Египте к власти пришел Насер, французские войска покинули Индокитай и началась война в Алжире. Нож для жертвоприношений – приковывающий внимание на картине – в таком контексте кажется вполне уместным.
Еще одна «настроенческая» картина – «5 сантиметров над землей» (эстимейт 200–300 тыс., продана за 688 тыс.) – написана коричневым, черным, серым и белым. На ней снова присутствует женщина-кобылица, кубинское воплощение «Белой богини» Грейвза.
Весь этот театральный, чуть ли не вальсирующий пантеон зооморфизма, приковывает внимание своим уродством.
Это были цветочки…
Дом для Пелаэс – нечто большее, чем место обитания. Мастерская и тюрьма, монашеская келья и бордель, это Куба и мифическая страна мечтаний. Комнаты и их обстановка, сад, архитектурные и декоративные детали кубинского быта служат для художницы неисчерпаемым источником вдохновения.
Викторианские вкрапления в чисто колониальный декор служат для нагнетания атмосферы. Головокружительное ощущение пустоты исходит от стеклянных шкапчиков, серебряных канделябров и зеркал.
Клаустрофобия и личная свобода ведут на ее полотнах непрекращающийся диалог. Как сказал кубинский поэт Хуан Антонио Молина, побывав у нее в гостях, «она видит мир, словно смотрит в небо, лежа на разноцветной черепице – потому на ее картинах реальность теряет ориентацию в пространстве. Куда мы смотрим, вверх или вниз? И куда мы идем?».
Приблизительно к той же мифопоэтической стилистике можно отнести и «Большую птицу» (эстимейт 140–180 тыс.) Агустина Карденаса – он делает с камнем то же, что Пелаэс и Лам с красками и холстом, сплавляя в скульптуре европейский авангардизм с афрокубинским наследием.
Пока на дружественной Кубе основное внимание приходится на ритуальные зооморфные совмещения, самыми кассовыми оказываются разудалые и пестрые мексиканцы и колумбийцы.
Им тоже везет не всегда – в целом, около 25% лотов так и не находит покупателя. Так, сочно-красная «Женщина и ее отражение» Руфино Тамайо при эстимейте в 450 тыс., с трудом дошла до 280 и остановилась. Негусто.
Сами латиноамериканцы, похоже, устали от буйной фантазии. Наибольшие прибыли приносят картины, где быт, слегка пузатый и доброжелательно-розовый, отражает «новую латиноамериканскую идиллию».
Таковы «Игроки в карты II» Фернандо Ботеро, чем-то изумительно напоминающие «Завтрак на траве» Моне – голые женщины, одетые мужчины – и, конечно, пародирующие одноименную картину Сезанна.
Таковы «Женщины с цветами» Альфредо Рамоса Мартинеса, что стали самой дорогой латиноамериканской картиной этого аукционного сезона, принеся 1,81 млн. долларов (при эстимейте в 450 тыс.).
Продавцы цветов, отражающие увлечение художника одновременно кубизмом и ар-деко, эдакий южный метафизический сплав, похожи одновременно и на гламурных голливудских звезд и на монументальные и ужасающие маски Чичен-Ицы.
Размах цветочных гирлянд по своей изобретательности соперничает с пенным кружевом резьбы Теночтитлана, а нагромождения корзин чем-то напоминают знаменитые кровавые ступени пирамид майя, несущие в себе залог цикличности истории.
Легкое дыхание постмодернизма
Работа Фернандо Ботеро |
Впрочем, нам этого не понять. Европейцы и американцы, скупающие яркие и пугающие картины на аукционах, потребляют образ, остающийся для них загадкой. Загадкой тем большей, что многочисленные ее толкования настолько противоречивы, что остается только развести руками.
Интерес к Латинской Америке и ее магическому реализму подогревается постоянно. То очередную цивилизацию среди амазонской сельвы отыщут ученые, то Мел Гибсон решится устроить локальный «Апокалипсис».
Московская, а по совместительству – и европейская премьера этого ожидаемого фильма оставляет после себя странные и разрозненные впечатления, плохо увязывающиеся в единое целое.
С одной стороны – красивые пригласительные в виде кружочков с календарем, полуголые девушки-«майя», танцующие под барабаны в фойе Пушкинского кинотеатра, красивый фильм с сильным «экшном» и отличными крупными планами. Чего только котлован с тысячами трупов стоит!
С другой стороны, календарь на билетах смутно напоминает ацтекский, а вовсе и не майя, равно как и церемония жертвоприношения из фильма, девушки в фойе выполняют под барабанный бит вполне современные клубные движения.
Да и в самом фильме как-то уж все очень бутафорски и наигранно: понятное дело, что индейцы посильнее и повыносливее нас с вами были, но как главный герой с гордым именем Лапа Ягуара всю вторую часть фильма бегает по лесам от воинов майя и ягуара с множественными ранами – понять трудновато.
Это уж не говоря о том, что когда пленников ведут в город майя, у них на пути есть обрыв, а на обратном пути обрыва уже нет. Да и европейские колонисты как-то уж очень вовремя решили заняться первооткрыванием и уж очень в нужное место попали, меж тем как в начале фильма никакого океана вблизи родной деревушки Лапы Ягуара вроде как и нет.
Также несколько непонятным остался эпиграф из Дюрана. Судя по трейлеру, речь должна была идти о цивилизации майя как-то добровольно разрушившей себя изнутри и некоем недовольном, который саморазрушаться отказался.
Оптимисты и любители фантастики предполагали даже, что майя собирались путешествовать во времени. Всего этого в фильме нет, а есть небольшой на самом деле «рассказ в себе», по ощущениям смутно напоминающий бунинское «Легкое дыхание» – то же удовольствие при открытых вопросах «как?», «что дальше?» и, собственно, «зачем?».
Возможно, Мел Гибсон и сам не знает ответа на этот вопрос. «Вот так уж вышло», как писал поэт Григорий Дашевский.
На выходе из кинотеатра зрители упирались в хвост огромного, но при этом несколько куцего дракона – декорация для следующего фильма «Эрагон». Что, вкупе с девушками-«майя» на каблуках, танцующими на фоне стационарной декорации средневековой башни и под портретом советских комиков, окончательно укрепило ощущение театра абсурда.