Андрюшка был очень необычным мальчиком. Всегда болезненный и худой, он не гонял мяч, учился слабо, хотя фантазия у него была просто блистательная. Он даже не врал – он творил рассказы о том, какой у него здоровенный отец-силач, пробивающий кулаком стену, старший брат-каратист и огромный иностранный автомобиль, где вместе со всем семейством помещается даже крупнокалиберная бабушка и их огромная собака.
Андрюшка не только говорил манерно, как говорят только девочки, но мог устроить настоящую взрослую истерику
А еще Андрюшка (звали его именно так или другим уменьшительно-ласкательным именем даже в подростковом возрасте) всегда вел себя как девчонка. Он не только говорил манерно, как говорят только девочки, но мог устроить настоящую взрослую истерику, причем из-за полного пустяка наподобие «почему много лука в супе». После этого он часами не мог успокоиться, долго всхлипывая и дрожа всем своим тощим телом.
Во дворе, где мы росли вместе, очень не любили особенных и необычных. Их не просто преследовали и били – их затравливали, не давая проходу и подкарауливая после школы. Иногда и мне доставалось, но не сильно, так как я всегда мог постоять за себя и как минимум дать сдачи, а то и сам, откровенно говоря, незаслуженно обидеть ближнего.
Удивительно, но в этом мире детской и подростковой жестокости, где за новую кепку или стрижку было принято отвешивать добродушный «фофан», где не то что белой, даже серой вороне было бы трудно выжить, Андрюшку никто никогда не трогал. Почему не трогали, мы как-то особенно и не задумывались. Просто что-то не позволяло даже помыслить об этом, хотя он не был ангелом и иногда даже сам мог задираться, по-девчоночьи обзываясь, например.
Понимая, что мужчине, пусть и маленькому, не пристала сентиментальность, мы не говорили об этом: почему всем можно «фофан» и «пендель», а ему – нельзя. Мы просто понимали, что у него нет того, кто есть почти у каждого – папы.
Пьяного, секущего ремнем за двойки и подожженную занавеску. Без автомобиля и горы мускулов. Даже такого – нет. Нет у него никакого папы. И вот это не умещалось в наших глупых, дебелых, а иногда жестоких маленьких сердцах.
Паренька баловали. Раньше всех во дворе у него появилась приставка «Денди», видеомагнитофон с велосипедом и прочие атрибуты детского счастья. Мама, видимо, неплохо зарабатывала. «Сидеть» с ним помогала единственно невыдуманная огромная бабушка, с трудом помещавшаяся в лифт и готовившая ему тот самый злополучный суп, в котором было слишком много лука.
Много лет я не видел моего героя, пока однажды не явился в военкомат по повестке. При прохождении комиссии, в огромном коридоре, наполненном голыми призывниками, в самом дальнем углу сидел он – бледный и несчастный. Андрюха вытянулся, торс его оброс волосами, прямо-таки шерстью, но с первого взгляда было понятно, что он остался таким же ранимым, дрожащим и, в общем-то, несчастным асоциальным ребенком, у которого было всё, но не было папы.
Я теперь часто вспоминаю эту недавнюю, в сущности, историю про несчастного парня, которому в жизни пришлось и еще придется гораздо труднее, чем мне, выросшему в полноценной семье.
Вспоминаю благодаря постоянным обсуждениям, ставшим сейчас необыкновенно модными: «а что плохого в суррогатном материнстве» (на практике, увы, чаще всего, «голубом» отцовстве) или «можно ли позволить усыновлять ребенка «однополой» семье», «а ведь ювенальная юстиция борется за права детей» и т.д. и т.п.
Не хочу вдаваться в рассуждения, что хорошо и что хуже для ребенка. Просто я знаю: малейший эксперимент, малейшая йота отступления от природы, заложенной в нас Творцом, может доставить кому-то неизъяснимые и беспредельные страдания.
Маленький человек слишком ценен, чтобы без его согласия проводить над ним опыт, который будет длиться целую жизнь. Единственную жизнь. Увы, скорее всего – горькую жизнь.
Может, хватит уже экспериментировать с семьей? Пусть каждый сходит с ума, как ему заблагорассудится, но хотя бы не втягивает в это детей.