Это в некотором роде нетривиальный вопрос: почему нельзя быть националистом, особенно сегодня, когда мы волей-неволей наблюдаем общемировую тенденцию на кризис того «левачества», которое привело Европу к долгой и откровенно некрасивой агонии ЕС, а «правые» стали крайне модными и респектабельными. Все у них, стоит признать, очень хорошо начиналось – мягкий неомарксизм, каждому – по потребностям, дружная семья народов от Греции до Германии, отказ от национальных валют и виз. В итоге же грустный финал – националисты укрепляют свои позиции, и то, что вчера казалось просто неприемлемым, теперь является предметом для обсуждения.
Рано или поздно национальные культуры (и русская в том числе) останутся музейными экспонатами, и нужно быть совсем уж глухим к повседневному искусству, чтобы не видеть, что это происходит уже сейчас
России в этом смысле трудно – мы недоинтегрировались в Европу, с одной стороны, и выработали некую разумную изоляционистскую позицию – с другой. Мы отстаивали принцип национального государства в Абхазии и Южной Осетии, но сами – государство иного типа, сплав культур и историческая общность народов, пусть иногда и уже почти растворившихся – удмурты, марийцы, коми существуют и даже формально имеют национальные республики, но и только.
У нас-то все по-розановски половинчато, все зыбко, и сегодня можно быть немного националистом, а завтра уже нельзя быть никаким – все эти риторические метания привели к тому, что любая антинационалистическая риторика в России слаба и безжизненна, потому что исходит из каких-то заученных правил, в которые мало кто верит.
В националистических группировках состоят зигующие молодчики? Ну, неприятные люди вообще состоят в самых разных организациях. Шахматист Бобби Фишер тоже был, прямо скажем, не ангелом, но шахматы мы любим не за это. Кстати сказать, молодчики – это, в общем, самый сильный аргумент, который есть в запасе: во-первых, сумасшедших гитлеропоклонников среди националистов хватает, а во-вторых, они, как и любые фрики, всегда гораздо более заметны. Но и тут есть аналогии, с которыми можно работать: в первой постперестроечной Госдуме были уж на что сумасшедшие персонажи, но парламент как институт выжил и прекрасно себя чувствует. Было бы желание вычистить идиотов и провокаторов.
Национализм отрицает общность народов, которые составляют Россию? Ну, прошу заметить, против эвенков и зырян никто и не выступает, так что и этот ответ не слишком убедителен. Националисты ведут речь преимущественно и в основном о тех, кто раздражает. Даже узбеков трогают не особо.
Националисты работают на распад страны? Уже ближе, но средний чиновник делает для этого распада существенно больше, хотя на словах клянется в верности Москве. Чего эти клятвы на самом деле стоят, 90-е вполне убедительно доказали. Сепаратизм – удел не молодчиков, а мордастых местных элит, это, в общем, давно известно, никаких иллюзий тут строить не нужно.
Национализм на самом деле плох и слаб по иным причинам.
Он весь обращен в разнообразное прошлое: чаще всего – в романтическое, немецкое, в уютные мещанские домики с красными черепичными крышами, в роман Томаса Манна «Будденброки», переложенный на отечественный манер.
Это мало кого смущает, потому что вообще вся Россия обращена в прошлое – то у нас Сталин (дальше идут эпитеты, нужное подчеркнуть), то белогвардейцы плачут по утонувшим лошадям, то очередной Иван Грозный сходит с ума. На этом фоне и Шиллер с Гете, спетые под баян, выглядят вполне сносно. О будущем из националистов пишет разве что Егор Просвирнин, но это такое будущее, что лучше уж Сталин, кони и белогвардейцы.
Русский национализм и стилистически несовременен, и технически все его притязания на «отделение» чего бы то ни было – это, конечно, просто взять и вычеркнуть 300–400 лет российской истории.
Логика развития информационной цивилизации предполагает, что рано или поздно национальные культуры (и русская в том числе) останутся музейными экспонатами, и нужно быть совсем уж глухим к повседневному искусству, чтобы не видеть, что это происходит уже сейчас – прежде всего, в музыке, кино и том, что называется «contemporary art». Наднациональными становятся архитектура, дизайн, мода (последней, впрочем, в России уже давно нет, заимствовано вообще все, от кроя до цвета пуговиц) – все, что так или иначе непосредственно связано с жизнью людей.
На фоне обильных дискуссий о том, нужно или нет «возвращать «пятую графу» в паспорта, национальность как часть идентичности в принципе теряет смысл.
И если бы в России global russians изображали из себя не жеманные странные люди из миллиардерского журнала, то, вполне вероятно, многое из того, на что мы сейчас смотрим с отвращением, предстало бы совершенно в ином свете.
Например, тот факт, что мировая культура – это не забава пресыщенной московской богемы, которой нечего делать, а наш единственный шанс не превратиться в этнический заповедник, где живут медведи и много-много-много лет назад работал писатель Dostoevsky, а больше никогда не было ничего.
Слабость национализма заключается во многом еще и в том, что наше бытовое отношение к Кавказу – это зеркально отношение коллективного Запада к нам. Т.е. чем больше мы тут разбираемся в том, кого «кормить», а кого «не кормить», тем глубже увязаем в провинциальности, которая из Нью-Йорка выглядит приблизительно так же, как Нальчик из Москвы.
А будущее выглядит совсем иначе. Когда корпорации и провайдеры, наконец, договорятся друг с другом и с властями, чтобы ввести наконец то, что можно будет назвать «электронной подписью», то есть некую идентификацию пользователей в Сети по сетчатке глаза, отпечаткам пальцев etc, вся необходимость в национальностях отпадет сама собой. Идентичность будет сетевой, и стоит посмотреть внимательней на то, как общаются одиннадцатиклассники в социальной сети «Вконтакте», чтобы понять: это будущее наступит вот-вот, нравится нам это или нет.
Национализм остался в XIX веке, и это был, честно, очень интересный исторический опыт.