Победителем нынешнего «Нацбеста» стал Эдуард Кочергин с романом «Крещенные крестами» – это воспоминания о скитаниях малолетнего беглеца из детоприемника НКВД. Вещь автобиографическая: Кочергин, ныне главный художник БДТ, описывает собственное детство.
Из-за того, что воспоминания о 1930–1950-х перестали кого-либо всерьез волновать, из них ушла конъюнктурность: таким образом, сталинская тема впервые освободилась от общественных обязательств
Будучи членом большого жюри «Нацбеста», я поставил Кочергину три балла – максимальную оценку. Убежденный в правильности выбора, я, тем не менее, испытывал некую дурную провинциальную опаску – не показаться бы со своим выбором слишком консервативным и благонадежным. Притом что по силе эмоционального воздействия Кочергин не сравнится ни с кем из конкурсантов «Нацбеста» – воспоминания все-таки считаются у нас «скучным жанром» и неконкурсным. К тому же, все, что связано со сталинским периодом, уже попахивает конъюнктурностью, причем неважно, это против Сталина или за – сама тема, казалось, безнадежно устарела, и ужас, сколько всего... столько всего на эту тему написано.
Однако тема сегодня переживает очередной ренессанс, и, например, победа «скучного» Кочергина уже не кажется удивительной на фоне прошлогоднего триумфа Лилианы Лунгиной с «Подстрочником» – также казавшимся поначалу «просто скучными воспоминаниями». Обе вещи роднит сознательно выбранная интонация статиста Истории, мелкой сошки, которая рассказывает о 1930–1950-х без торжественного всезнайства, без патетического осуждения или воодушевления. Рассказывает местами даже безучастно, отстраненно – словно не с ним было. Можно образно сказать, что заговорили, наконец, «винтики истории», которым повезло сохраниться.
Но еще более сильное впечатление в этом смысле производит сайт «Я помню», где собраны тысячи свидетельств участников войны: такое ощущение, что они 65 лет молчали и вдруг все разом заговорили, да как!.. Поражает живая – спонтанная, сбивчивая, но человеческая речь, очень цепкая память; но главным образом то, как описана атмосфера войны: именно как трагифарс, как смесь ужаса и абсурда, которые органично дополняют друг друга. Главным двигателем истории в этих рассказах является даже не угроза смерти, не жестокость начальников или государств – а случайность, нелепость, хаос. «Висельный юмор» – также неотъемлемая и неожиданная эмоциональная доминанта этих воспоминаний.
Несмотря на, казалось бы, совершенную исчерпанность темы, интересные именно с литературной точки зрения произведения о сталинском времени также появляются, возможно, только сейчас – вспомним хотя бы еще одного героя прошлого года Александра Терехова, автора «Каменного моста». Что случилось? Что могло случиться с этой, казалось бы, триста раз заезженной темой?
Дело в том, что именно от исчерпанности и полной усталости от темы из нее постепенно ушла конъюнктурность. Советское время, понятно, требовало от автора минимум дубовой «объективности» (то есть при описании ужасов пользоваться зюгановской формулой «зато»: «зато построили Днепрогэс, вышли в космос и победили фашизм»). Идеология ранне-либеральная требовала, напротив, безоговорочного разоблачения той жизни как нежити – безжизненного и безнадежного пространства. Сегодня, когда и на то, и на другое стало наплевать, «сталинская тема» впервые стала свободна от общественных обязательств и стыдливости.
По силе эмоционального воздействия Кочергин не сравнится ни с кем из конкурсантов «Нацбеста» (фото: ИТАР-ТАСС) |
Без идеологических распорок на первый план выходит массовый человек: человек вокзалов и поездов, стихийных рынков, очередей, складов с продовольствием; серая масса, провалившаяся в зазеркалье фронта и тыла. В книге у Кочергина очень хорошо описано, как тыловой народ, временно оставленный без присмотра власти, инстинктивно устраивался, торговал, воровал, а кто мог – вообще ускользал; потому и история самого Кочергина глубоко символична.
Именно этим – негероическим поведением, выживательной позицией – они и похожи на нас более всего, и этим «узнаванием себя» и вызван, по-моему, такой успех жанра. Нас все время приучали к мысли о народе – вершителе истории, о народе-титане, то есть о чем-то в любом случае монолитном и целесообразном. И вдруг оказалось, что довоенный и даже военный СССР жил по законам роя – как точно заметила Юлия Латынина*, а не жизнью суровой вертикали. Организация у роя всегда условна, дана лишь как эскиз. Люди того времени обходились, как с удивлением можно узнать из «незнаменитых» воспоминаний, вообще без центральной идеи: без бога и без Сталина – живя, работая и даже воюя скорее интуитивно, чем имея перед собой какую-то великую цель или план.
На описании истории глазами рядового участника роя, который мало что знает о происходящем, питается слухами и сплетнями, построен и сюжет недавнего документального фильма Алексея Пивоварова об обороне Москвы (НТВ). Не то чтобы я был таким уж фанатом жанра «обывательской правды», но нельзя не признать, что такое описание трагических событий вызывает сегодня у зрителя/читателя наибольшее доверие: мы и сами примерно так живем, доверяя комментариям в блогах больше, чем телевизору. Еще большее доверие вызывает неангажированность самих авторов воспоминаний: они пишут «ни для чего», им от нас ничего не нужно – ни от конкурсов, ни от издателей и читателей, ни от критиков. Сила этих воспоминаний в том, что автор не стремится какой-либо касте, группе или страте угодить, понравиться. Этой ненужностью и несделанностью воспоминания разительно отличаются от сознательно средней, «журналистской», или фестивальной, холодно-интеллектуальной литературы, написанной специально для тиража или для победы в конкурсах.
Авторы воспоминаний «пишут бесплатно» – парадоксальным образом они ведут себя так, как должны были бы вести себя писатели; и эта непродажная позиция дает чисто художественное преимущество. Именно оттого, что у таких писателей нет задачи описать «поужаснее», общий абсурд и ужас того времени они и передают лучше всего. Вот центральная мысль, например, у Кочергина: как только государство куда-то не дотягивается, где-то дает слабину, его место тотчас занимает криминал. Который выстраивает собственную вертикаль власти, впрочем, очень похожую: наверху – пахан, затем воры, шестерки, фраера и петухи-парашники. Бесценный опыт выживания герой Кочергина получает именно сравнивая обе системы – репрессивную машину государства и криминальный мир – и понимая, что правила, в общем, одни и те же. Чтобы выжить, нужно быть шустрым, уметь подмазывать паханов, притворяться ничем, нехитро развлекать людей, иметь надежную крышу, не иметь ни перед кем долгов, а также всегда быть готовым сбежать.
И тут уже начинается русский экзистенциализм: зажатый между двумя репрессивными машинами, обычный человек всегда находится между, в пограничном, подвижном состоянии – в том числе, и ума, и морали. Как следует из «Крещенных крестами», самые востребованные творческие профессии того времени – умение делать татуировки и рисовать игральные карты, а высшее карьерное достижение – придворный художник при пахане. Это выглядит как пародия на постсоветское время: с поправкой на прогресс и цивилизованность, конечно, но, в принципе, очень похоже.
...Детское, юношеское сознание цепко выхватывает из памяти боль, но также и смех, – это странное смешение жуткого и смешного и делает позицию авторов воспоминаний уникальной. На фоне абсурдной и страшной жизни проступает энергия, дух, азарт сопротивления обстоятельствам. И на фоне этого Сталин и прочие мифологемы меркнут, и остается только понятное каждому стремление выжить. Проблематика, которая цепляет нас больше, чем нагнетание картонных ужасов или картонных же восторгов. С нашим сегодняшним недоверием и неверием во что бы то ни было нас более всего устраивает именно такая версия истории страны: незаметного сопротивления обстоятельствам непреодолимой силы.
* Признан(а) в РФ иностранным агентом