Дмитрий Александрович Пригов, один из отцов-основателей московского концептуализма, последней великой школы русского искусства, уже давно оставался ключевой фигурой культурного процесса в столице.
Выдающийся художник, просветитель и культуролог, в советское время Пригов стал лидером неофициальной культуры, поэтического и художественного андеграунда, позже, уже в другую эпоху, став общепризнанным классиком сразу нескольких видов искусств - поэзии, изобразительного искусства, медиа.
Особенность Пригова в том, что он, подобно ренессансным гениям, воплотил себя над привычными жанрами и вне их. Он всегда был «над», спокойный и рассудительный олимпиец, бог из машины. Трудно охватить все творческие свержения Дмитрия Александровича от театра и кино (Алексей Герман снял его в одном из фильмов) до хеппенингов и перформансов. Однако главное творение Пригова - его собственная жизнь, превращенная в постоянный карнавал со сменой личин, с переодеваниями и выходами за рамки привычных рамок.
С его трагическим уходом становится пусто и очевидно, что произошла полная смена культурных эпох, вот и концептуализм умер раньше, чем ушел главный его горлан-агитатор
Одной из важнейших заслуг Дмитрия Александровича стал вклад в поэзию и его бархатная поэтическая революция – вскрыв пустотную природу авторского (назначающего) жеста с помощью избыточной и нарочитой графомании и постоянной смены масок (сегодня я буду поэтом-почвенником, а завтра пишу от имени невесты Гитлера), Пригов раз и навсегда изменил строй русской поэзии. Сам ее химический состав.
Симулируя сложности творческого процесса, Дмитрий Александрович (в поэтическом творчестве которого не возникало вопросов о вдохновении или графомании) делил все написанное на три равные кучки.
Одну из них он затем обнародовал, переплетая в маленькие самиздатовские сборнички, которые россыпями носил с собой и по которым обычно выступал. Вторую он выбрасывал – как и положено обращаться с черновиками, а третью – хоронил, зашивая в аккуратные бумажные пакеты-гробики и раздаривая их друзьям-приятелям.
Некоторое время назад Дмитрий Александрович принял на себя обязательство написать к такому-то году такое-то (гигантское) количество «поэтических» текстов и методично, день за днем, приближал эту дату. Он и вообще был крайне методичным человеком, «немцем», а если вспомнить цветаевское определение Брюсова, «героем труда», превратившим в работу все, что можно, даже и свое систематическое появление на всевозможных литературных мероприятиях.
Как бы смущенный, как бы несколько отрешенный, Пригов, тем не менее, всегда оказывался незаменимым гостем и центром внимания. Несмотря на бурное светское существование и постоянные разъезды, работа по перемалыванию информации и выработке новых смыслов, как и писание текстов, создание инсталляций и образов-масок, не останавливалась ни на мгновение. Казалось, еще чуть-чуть – и рекорд по количеству текстов, заявленный им вечность назад, будет взят. И ведь успел воплотиться - никто и близко не способен приблизиться к его принципиальной многописи.
Все, даже недоброжелатели, признавали несомненное дарование Пригова, хотя сложно было объяснить, чем же этот гений занимается. Пригова всегда было много. Слишком много. Именно это порой мешало оценить сложность и снайперскую точность его многогранной культурной работы. Кричал кикиморой? Написал стишки про «курицу» и «милицанера»?
Существует апокриф. Де, кто-то из официально признанных художников сказал, что не понимает значение Казимира Малевича, ведь черный квадрат может нарисовать любой желающий. Очень уж это просто.
- Просто-то просто, - якобы ответствовал мудрый Дмитрий Александрович, - но попробуй-ка эти самые квардраты рисовать всю свою жизнь...
Всю свою жизнь Пригов рисовал свой черный квардрат, вместилище всех возможных и невозможных, учтеных и неучтенных изображений. Ученик скульптора-монументалиста Бориса Орлова, Дмитрий Александрович начинал как обычный советский скульптор, ваяющий пионеров с горнами. Однако практически сразу же официальная карьера его начала давать сбои. Ему, и коллегам его по концептуальному братству Илье Кабакову, Андрею Монастырскому, Льву Рубинштейну, Иосифу Бакштейну, Эрику Булатову, Владимиру Сорокину, Борису Гройсу, и многим их соратникам стало тесно в удушающей атмосфере официального искусства. Именно тогда был придуман и активно заработал московский концептуализм, работавший с мертвыми языками идеологий, коверкавший и пересмешничавший канцеляриты, штампы и клише.
Пригов любил говорить о «личной синдроматике», что ложится в основу любого творческого деяния. «Личная синдроматика» Пригова и его заединщиков по концептуализму выгораживала зону свободы, долгое время помогая бороться и преодолевать омертвелость официальной идеологии, выживать в смутное время, смеясь расставаться не только с нашим общим прошлым, но и со странным настоящим и даже смутным медийным будущим.
Дмитрий Александрович начинал как художник, автор тонких графических работ, над штриховой природой которых с карандашом и ручкой он корпел и медитировал сутками. Затем пришло время монументальных инсталляций, когда углы выставочных залов оказывались заваленными старыми газетами, из-за которых просвечивала, сочилась фантасмагорическая реальность. Некоторые из них, хрупкие и ломкие, можно увидеть и сейчас в Третьяковской галерее, а самой последней монументальной работой Пригова-художника, судя по всему, стал хтонический экскаватор – самый большой объект на февральской выставке «Верю». Для установки в подвале «Винзавода» этой эффектной громадины пришлось сносить стену…
Свои выступления со стишками («текстами», как любят говорить сами концептуалисты) Дмитрий Александрович, единственный русский поэт, которого официально называли по имени-отчеству (начинаясь как игра, в конечном счете это официальное поименование стало не только неотъемлемой частью образа творца, но и признанием его заслуг), превращал в незабываемые представления. Он шептал, кричал, булькал, ворожил, рокотал, завывал, причмокивал – то, что потом и назовут «кричать кикиморой».
Оторваться невозможно.
«Кто может знать при слове «расставанье», какая нам разлука предстоит…» Последний раз я слышал камлания Пригова на фестивале «Киевские лавры» в самом начале лета в душном подвальчике при стечении большого количества поэтов и слушателей. Дикая жара, многодневная пьянка, помятые лица - и, как всегда, свежий и бодрый, в боевой готовности и полной выкладке Дмитрий Александрович за чтецким столиком со своим проверенным репертуаром. Тогда он читал «Азбуку смерти» про вымерших («все вымерли, все вымерли, все… все вымерли на «а»…. Все вымерли на «бэээээ»… – и так до конца алфавита), волхвовал, значит, токовал и… неужели предчувствовал?
Одной из важнейших заслуг Дмитрия Александровича стала поэтическая революция (фото: ИТАР-ТАСС) |
Особенно любили Пригова редакторы культурных передач и отделов культуры в газетах и журналах – отзывчивый, ответственный, пунктуальный и легкий на подъем, с самоотверженной готовностью Дмитрий Александрович мог прокомментировать любое событие и явление. Всеохватность его тонкой, изощренной рефлексии поражала. Казалось, ткнешь Пригова в плечо и скажешь: «Дмитрий Александрович, а вот плечо, что вы по этому поводу думаете?» – и Дмитрий Александрович разродится нешуточным спичем, а то и целой лекцией по поводу плечей, притяжных ремней, рамен, опорно-двигательной системы…
Или спросишь про тополь, тэтчеризм или систему канализации средневекового Лондона – ответ будет спорым, верным, расширяющим сознание. Сколько же он дал интервью? Сколько раз выступил по телевизору и по радио? Сколько осуществил акций (а сколько не осуществил - перед роковым инфарктом готовился к очередному подвигу)? Комиссии по литературному наследию, которой он заслужил, будет с чем разбираться. Другое дело, что у невероятного аккуратиста Дмитрия Александровича наверняка ведь все уже давно разложено по полочкам, посчитано и рассчитано.
Год с небольшим назад литературный сайт «Топос» проводил бенефис Дмитрия Александровича Пригова – на протяжении значительного периода времени весь «Топос» был заполнен произведениями только одного человека. Такой чести не удостаивался ни один автор. Да и не мог бы удостоиться - ибо только Дмитрий Александрович был избыточно щедр и безгранично работоспособен. Творческого наследия Пригова могло хватить бы на десять таких «Топосов», казалось, фабрика по производству смыслов и текстов (в скольких изданиях он был постоянным колумнистом?), в которую превратил себя Дмитрий Александрович, будет функционировать вечно.
Он всегда был рядом, доступный и одновременно отстраненный. Он всегда был... Его все знали, со всеми он обязательно вежливо раскланивался и заводил речи о пустяках, как правило, принимая инициативу разговора на себя, вежливо поддакивал, в то же время разглядывая что-то одному ему ведомое в умозрительной дали.
И только если что-то в разговоре его задевало, если вы каким-то образом преодолевали рамки светских условностей, то он словно бы просыпался, наклонял голову по-птичьи на бок, впиваясь в собеседника долгим взглядом, и тогда разговор начинался заново, уже на каком-то ином уровне. Думаю, что никто не знает, сколько же у Дмитрия Александровича было масок и личин, в этом нескончаемом карнавале перемен помнил ли он себя?
Понимая других, словно дипломированный психоаналитик, Пригов говорил мне, что к постоянной смене дискурсов его влечет все та же «личная синдроматика» – боязнь быть окликнутым по его истинному имени-сути: теперь уже точно не узнать, от чего он так стремительно и продуктивно бежал…
Его величие было домашним и уютным. Профессиональный путешественник (убежден, что не каждый поп-артист объехал такое количество мест и дал такое количество выступлений, как неувядаемый и зело артистичный Пригов), в поездках Дмитрий Александрович был незаменимым собеседником и неприхотливым соседом, который говорил, что водки ему не нужно (пил Пригов, кажется, только пиво, которое по-немецки уважал), но пьянел вместе с остальной честной компанией, а потом уходил прихрамывая в свой закуток рисовать – доставал ручку и, штришок к штришку, материализовывал своих монстров. Медитировать таким образом Дмитрий Александрович мог часами. Гений места ставшего родным Беляева, он точно так же часами рисовал странные фигуры, отвлекаясь на беседы, размышляя, а потом вдруг отвлекался и говорил: «А пойдемте-ка, я угощу вас борщом…»
И ведь угощал. Вкусный был борщ.
Наверняка у каждого есть целый ворох таких историй, ведь Пригов был неистощим на выдумки и общение.
Полушутя он расшифровывал свою фамилию Пригов как звание человека, стоящего «при говне», но оказалось, что всю свою жизнь, как «милицанер», Пригов стоял постовым при русской культуре. С его трагическим уходом становится пусто и очевидно, что произошла полная смена культурных эпох, вот и концептуализм умер раньше, чем ушел главный его горлан-агитатор. Постмодерн и медийность пожрали все, что было до, какие уж теперь гении ренессанса?
Дмитрий Александрович, ответственный и незаменимый, никогда ничего не делал вхолостую. Любая мелочь, попадая в его матерые, мастеровитые руки, обретала нешуточное значение. И если он решил оставить нас на пике этого жаркого, пустотного лета, значит есть в этом особый, высший смысл. Оценить который мы сможем позже. Вечность спустя.