Он все еще значит очень много для России и мира, и будет еще долго. Сто сорок четыре года назад родился этот младенец, которому суждено было взорвать мировую историю.

Ленин был звероват, неистов, был одержимым, но не был извергом

Я принадлежу к поколению, с материнской утробы впитавшему его образ, информационно препарированный наподобие того, как препарировали, превратив в страшную мумию, его мертвое тело. Подавляющее большинство из нашего поколения, да и последующего – моих старших сыновей тоже – полюбили этот образ, привязались к нему глубиной души – и я, конечно, не исключение.

Узнав в свой черед о страшных преступлениях, совершенных Лениным, постаравшись в меру сил разобраться в его мотивах, в психологической подноготной, я почувствовал, что не могу, все равно не могу изгнать из себя эту привязанность и любовь, от которой теперь уже не осталось благоговейного восторга, но остается жалость, неодолимая, не рассуждающая жгучая жалость, которую можно испытывать, скажем, к безумному, беспомощному, в прошлом многажды жестокому маразматику-отцу, ужасному – но твоему... Сила зомбирования? Сила детских запечатлений? Не знаю.

Вот кусочек из моей новой книги «Memento, Книга Перехода» с маленьким попутным эссе о Ленине в рамках одной из крупных тем книги – о самоубийствах.

Повествование идет от лица фантастического персонажа (вставной отрывок из еще не дописанного романа), и здесь я его немного сокращу, чтобы облегчить восприятие вне контекста книги. Мимоходом поминается Наполеон, тоже в связи с темой самоубийства (у Наполеона была попытка, а Ленин хотел покончить с собой, приняв яд, но... не пришлось). Все в целом, конечно, лучше поймется при чтении самой книги.

***

Этот роковой гений новой российской истории наказан без снисхождения – еще при жизни сполна испил чашу разочарования и самопотери. Идейный фанатик, не жалевший себя и не знавший милосердия, презиравший слабых, оканчивал свои дни в ранней ужасной постинсультной беспомощности.

Пока еще был в состоянии говорить, просил дать ему яд для самоубийства. И кого просил! – того, кто стал его нежеланным преемником и превзошел его жестокостью и коварством настолько же, насколько солнце яркостью превосходит луну.

Дисгармония внутреннего склада этого мощнейшего авантюриста 20-го века обозначилась с раннего детства. Малыш Володя трудно рождался, перенес тяжелый рахит, долго не мог научиться ходить и разборчиво говорить, сильно картавил и дальше. Закатывал иногда истерические припадки, тяжелые истерики случались и в зрелости.

Первоначальная слабость и нескладность гиперкомпенсировалась отличным физическим развитием (постарался стать хорошим гимнастом), превосходной памятью, цепким умом, быстротой соображения, упрямством и агрессивностью.

Любил поиздеваться над презираемым младшим братиком Митей, будущим медиком, мягкосердечным интеллигентом, тихим бабником, под конец жизни спившимся.

«Интеллигенция – не цвет нации, а говно нации» – вся экстрасуицидальность (суицидальность, спроецированная изнутри наружу, вовне, на других, – практически то же, что агрессивность – В. Л.) вождя мирового пролетариата уместилась в эти его убойные слова: он ведь не мог не понимать, что и сам есть «интеллигенция», и по происхождению, и по психологии, до мозга костей.

Подписывая своей мрачной знойной красавице направление на операцию по восстановлению зрения, доктор Дмитрий Ульянов не ведал, что посылает брату молнию мести не только за себя-малыша. Почему-то сильно задрожала рука – «С похмелья, что ли? Вчера вроде бы не перебрал»...

Могучий брат выжил довольно легко, но предстоящий ужасный конец выстрелом Фейги был ускорен и обозначен, и Володя это сразу почувствовал. (...)

Плод взрывной смеси славянской, германо-скандинавской, еврейской и азиатской генетики, Ленин был звероват, неистов, был одержимым, но не был извергом. Как и Наполеон, был безжалостен, беспощаден, но не злопамятен сверх обычного. Нежно боготворил мать. Был посещаем украдкой любовью – робкой, застенчивой и нескладной, почти безгласной. Муки совести и раскаяние, долго оттесняемые на задворки сознания, в предсмертном отчаянии нахлынули полной мерой. Покой, созерцание, вечность, не допускаемые до души, тихо манили на редких одиноких прогулках.

«Безлюдье и безделье для меня – самое лучшее», – обмолвился как-то, будучи еще здоровым, в письме родным. До сих пор, после кошмарного перевертыша всего, к чему стремился, краха всего, что наворотил, душа его мается, неприкаянная, над своей зловещей непогребаемой мумией. Он был богоненавистником и многоубивцем, но не чудовищем. Чудовище вылезло из-за его спины.

Источник: Блог Владимира Леви