Традиция предписывает японцам умирать молодыми – в бою или от собственной руки, а если не вышло – стареть с достоинством, мудреть и совершенствоваться. И хотя феодальный уклад сынов Микадо, лишь замаскировавшись под корпоративные правила, дожил до наших дней, оккупация «красноволосыми обезьянами» заметно сказалась на менталитете нации: теперь японцы наотрез отказываются умирать, стареть и даже взрослеть.
Девушка должна интересничать, а парень быть кавайным няшкой
Правнуки самураев красят волосы в синий и красный, одеваются в бесформенное, набирают на ходу эсэмэски. Не рожают. Не сеют, не строят. Не гордятся общественным строем. Не видят в смерти позитивную сторону и бегут от неё (а равно – от проблем) в объятья западной культуры или – что чаще – в объятья подражательства оной.
Символом этой беготни стал Харуки Мураками, главный писатель нового поколения японцев – поколения инфантилов. Он тоже всегда бежал – и от японского уклада, и от японского мировоззрения, и от самой Японии. Любил всё гайдзинское – и музыку, и еду, и бухло, и манеру письма. Занимался не прикладным, а эстетическим спортом (любимая дисциплина, что характерно, марафонский бег). Дожив до 60, детьми не обзавелся. И судя по гуманистическому пафосу, с которым он теперь обличает Израиль за действия против «Хамас», ничуть не повзрослел.
Режиссер Ань Хунг Чан сам не бегал – из родного Вьетнама бежали его родители, спасаясь не столько от архаичной культуры, сколько от архаичного быта. Где-то в Париже ими был воспитан типичный европеец, и спустя много лет два принципиальных западника с восточным разрезом глаз встретились и нашли общий язык. Мураками стал для Аня любимым писателем, Ань для Мураками – режиссером, экранизировавшим самый нетипичный роман из его наследия – «Норвежский лес».
#{image=470075} Нетипичен он, впрочем, лишь по форме (никакого постмодернизма), зато очень соответствует Мураками по духу, а посвящен как раз взрослению. Точнее – отказу от такового: мол, зависнуть бы навсегда между 18 и 19 да продавать грампластинки. Если не получается – умереть, но наименее японским способом. Доиграться в декаданс.
Первым доиграется студент Кидзуки, то ли от душевной слабости, то ли вообще без причин устроив себе газовую камеру в малолитражной «Хонде» (как бы там ни было, по японским меркам смерть позорная). Трагическое, но малообъяснимое событие приводит к тому, что девушка Кидзуки – Наоко – находит утешение в обществе его лучшего друга Тору (ранее он был в их компании «третьим лишним»), недостаточное, впрочем, для того, чтобы не тронуться слегка умом и не отправиться на лечение в санаторий.
Тем временем в жизни Тору появляется жизнерадостная Мидори, с которой он не спит по моральным причинам. С Наоко он тоже не спит – по причинам физиологическим. А спит всё больше со случайными знакомыми, благо его новый лучший друг – гуру пикапа. Тут мораль и физиология уже пребывают в гармонии.
Параллельно японские левые выступают против Вьетнамской войны и за всё хорошее. Жизнь кипит. Идет дождь. Цветет сакура. Тору не может разобраться со своими женщинами.
Можно было бы подумать, что тема протестов в конечном счете и заинтересовала Ань Хунг Чана, однако в экранизации им уготована исключительно декоративная роль. Как, впрочем, и всему остальному. Относясь к первоисточнику как к святыне французский вьетнамец выбрал единственно возможный способ перенести его на пленку так, чтобы избежать отсебятины и закадрового цитирования страницами – визуализировал всё, что можно: настроения, чувства, рефлексии. Картинок – побольше, слов – поменьше. Даже использование речи рассказчика (написан «Лес» от первого лица) сведено к минимуму, а поскольку диалогов в книге немного, в ряде нюансов весьма непросто разобраться тем, кто романа не читал. К примеру, некоторые второстепенные персонажи, прекрасно раскрытые в книге, даны в проброс, на уровне «подошел какой-то парень, сказал что-то не в тему, а потом ушел». А жизнь продолжалась. Сакура цвела.
Но зато – «красота-то какая, лепота». Создается впечатление, что Ань Хунг Чан снимал фильм для того, чтобы скрин каждого кадра можно было сделать «обоями для рабочего стола». Композиция продумана до мелочей, выстроена на первом, втором и даже третьем уровне. Так, если в сцене наличествует окно, за ним обязательно происходить какое-нибудь красивое погодное явление.
#{movie} Далее – в том же духе. Модно одетые герои страдают на гладких булыжниках в окружении бурунчиков пены. Ловят на холеные, модельные лица первый луч солнца. Отмахиваются от паутинки в бриллиантах-капельках. Возлежат среди колыхаемых ветром трав. Отправляют ногою шишку прямо в гущу другой сочной растительности. С максимальным эстетизмом занимаются сексом. Сидят в кафе, обставленных, как для рекламного ролика. Рассекают толпы с кумачами. По режиссеру если, Японию с какого ракурса не сними, всё открытка выходит. Если в кадре снег – рождественская. И подпись типа «люблю, скучаю, грусняффки».
Словом, фирма кисть дает. И с эстетической точки зрения куда лучшую, чем та, что рисовала человечьим мясом (см. «Я прихожу с дождем» того же автора). Однако, не считая музыкального ряда (композитором взяли Гринвуда из Radiohead, и взяли явно за чутье, а не за «лесную» фамилию), этим достоинства фильма и исчерпываются. Показ слайдов с соответствующей звуковой темой (с музыкой ли, с шелестом ли листьев, с журчанием ли ручьев) самодостаточен, если речь идет о презентации, а вот можно ли на одном этом построить полноценное кино – вопрос спорный.
С логической точки зрения Ань Хунг Чан предельно грамотно подошел к роману, ибо исходил из системы ценностей малолетки (в том числе малолетки вечной – инфантила): хорошая книжка – это книжка с картинками, и чем больше, тем лучше. Но с точки зрения аудиала, «Норвежский лес» может показаться невыносимо скучным. Убаюкивающий тон повествования срывается всего пару раз, чтобы пошутить про большие члены, – то ли свидетельство вечного комплекса азиатов, то ли насмешка над ним – и именно на этих заезженных шутках тебя наконец пробивает на откровенный зевок.
Другой вопрос, что этот затянувшийся на два с лишним часа лирический видеоклип действительно соответствует по духу роману Мураками – т. н. «роману индивидуального восприятия». То есть на индивидуальном уровне действительно может понравиться, и даже очень.
Причем вычислить потребительскую группу, где таких «индивидуальностей» пруд пруди, не проблема. В этой связи прокатчики, возможно, перестраховались, выпустив фильм небольшим числом копий.
Нынешняя московская молодежь из числа «изначально сытых» тоже что-то ищет, куда-то бежит, до боли напоминая японцев не только через призму социально-исторических параллелей (крах империи, поиск новой идентичности), но и по стадиям взросления. Сначала покемоны, потом тамагочи, следом – суши на обед и на ужин. Один на всех инфантилизм.
Те же мишки в тетрадках. «Дняффки». Вишневый сок. Дикие прически. Предпочтение формы в ущерб содержанию. Возведенная в принцип ловля позитива. Упорное фотографирование красных кед. Мир, праздник, апрель. Та же поведенческая модель, когда девушка должна интересничать, а парень быть кавайным няшкой. Разговоры «за любовь». Босиком по лужам, набирая на ходу эсэмэски того же содержания. И тот же Мураками: еще три года назад его читали в метро чуть ли каждая вторая и каждый четвертый.
Показательно, что Мураками – один из немногих топовых японских авторов, кого на русский переводил не Чхартишвили-Акунин, любитель старины глубокой, резонер и противник всяческого инфантилизма. Но если потребность именно в оном, фильм «Норвежский лес» – правильный выбор. Еще более правильный, чем книжка. Написанный о проблемах взросления роман легким движением руки превратился в историю о принципиальном невзрослении – Ань Хунг Чан просто изъял из него первую главу.
Ту самую, что начинается со слов «мне 37 лет».