В новой книге Александра Сидорова «Песнь о моей Мурке» прослежена увлекательная история самых известных блатных шедевров. В интервью газете ВЗГЛЯД автор рассказал о специфике «неправильного» народного творчества.
Он говорит: «Это я написал». А исполнители отвечают: «Ты больше так не говори, а то мы тебе голову проломим
ВЗГЛЯД: Среди образованных людей можно встретить как горячих поклонников классической блатной песни, так и тех, кто предает ее анафеме. В чем, по-вашему, причина активного ее неприятия? Людям претит криминальная аура, или дело в эстетических предпочтениях, исключающих любовь к песням этого типа?
Александр Сидоров: Невежество – мать всех пороков. Причина в незнании и непонимании. У человека, который понимает, что это на самом деле такое, не возникает проблем с восприятием. Понимала, в частности, интеллигенция, которая побывала в лагерях. Как я уже писал, эту песню пропагандировали не столько блатные, сколько интеллигенты. А те люди, которые судят об этом предмете сейчас, зачастую его просто не знают. Не знают корней этой песни, всего того, с чем она связана, ее народных истоков. Да к тому же еще переносят на песню свое отношение к ее не всегда удачным исполнителям.
Разумеется, негативный образ явления во многом связан с засильем так называемого русского шансона, в котором девяносто девять и девять десятых процента – абсолютно бездарная продукция плохих авторов. Написав книгу, я как бы призвал людей к разговору, к попытке во всем этом разобраться.
ВЗГЛЯД: Что такое, собственно, блатная песня? Ведь этими словами, похоже, могут обозначаться произведения, очень далекие друг от друга и по сути, и даже по форме. По какому основному признаку опознается этот жанр – по содержанию, стилю?
А. С.: Термин «блатная песня», действительно, ничего конкретного не обозначает, это какое-то клише. Речь идет, в частности, о том, что я называю уголовно-арестантской или каторжанской песней. Признак, о котором вы спрашиваете, – это, конечно, прежде всего, тематика. Кроме песен, появившихся на арестантской и уголовной почве, есть еще фольклор беспризорников и босяков. Песен этой второй категории в свое время было очень много: общеизвестные «Позабыт-позаброшен» и «По приютам я с детства скитался», «Цыц вы, шкеты под вагоном», «Как приходится нам, малолеткам» и прочее, и прочее.
Есть песни, происхождение которых связано с конкретными местами: песни Соловков, песни Беломорканала, а с другой стороны, естественно, одесские или псевдоодесские. Так что тема – это определяющий фактор. Хотя, например, в знаменитом блатном шлягере «На Богатяновской открылася пивная» (или, как сейчас поют, «На Дерибасовской...») тема, в общем, изначально не криминальная. Это один из тех случаев, когда песня превратилась в уголовную из дворовой. Похожая история с «Шарабаном»: его уголовная версия – это изобретение Аркадия Северного или, может быть, его продюсера Рудольфа Фукса, а сама по себе песня просто уличная. Поэтому в книге я рассматриваю не только «беспримесные» уголовно-арестантские песни, но и такие, как «Цыпленок жареный» или тот же «Шарабан».
Так что нужно отличать уголовную песню от дворовой, и дворовая далеко не всегда превращается в уголовную. А еще в блатном мире – в том, старом, классическом – была тяга к экзотике, были песни о пиратах и матросах, что-то наподобие того, что можно услышать у Вертинского. Среди таких песен – «Есть в Батавии маленький дом», «В далеком Ревеле погасли огоньки», «В нашу гавань заходили корабли» сюда же относится. Это тоже не чисто блатные песни. Их в блатном мире пели, но они не соответствуют базовым блатным стандартам.
#{interviewcult}ВЗГЛЯД: То есть это уже нечто такое, что не имеет отношения к собственному опыту поющего...
А. С.: Да-да. Здесь вообще происходит интересная вещь. Как-то меня пригласили на телепередачу, в которой среди прочих участвовал актер и режиссер Валерий Приемыхов. Он рассказывал, что однажды ему понадобилась для фильма настоящая блатная песня, и съемочная группа отправилась в поисках материала в Бутырскую тюрьму. Но никто из заключенных не мог спеть ничего аутентичного (может быть, просто не хотели – не знаю), и, в конце концов, в качестве блатного фольклора была исполнена песня «Девушка из Нагасаки». Ее, как известно, пел Высоцкий, а слова этой песни на музыку Поля Марселя написала в 1920-х годах Вера Инбер. То есть такие «посторонние» песни бытуют, и бытуют активно. Но это не есть классика жанра в моем понимании.
ВЗГЛЯД: В вашей книге приводятся неожиданные сведения об авторстве некоторых песен, считавшихся народными. Песен без авторов быть не может, но все же такие открытия, насколько я понимаю, удается делать нечасто. Тяжело ли устанавливать имена и личности авторов?
А. С.: Конечно, зачастую тяжело. И особенно тяжело в случае самых популярных песен, потому что едва ли не у каждой из них вдруг обнаруживается с десяток авторов. В моей книге недаром есть глава «Как появился «железнодорожно-песенный детектив», посвященная общеизвестному стандарту «Постой, паровоз». С некоторых пор нам усердно навязывается мнение, что ее якобы написал Николай Ивановский, бывший зэк, работавший на «Мосфильме». И вот мне, да и не только мне, пришлось провести огромную работу – филологическую, лингвистическую, историческую – чтобы доказать, что написал эту песню не он и что она существует в самых разных вариантах, в том числе в казачьих, рекрутских и так далее. А Ивановскому, возможно, просто принадлежит одна из незамысловатых переделок.
Иногда важно не столько найти настоящего автора, сколько «разоблачить» тех авторов, которые к песне не имеют никакого отношения. Раньше в этой области была очень большая нехватка информации. Сейчас значительно легче – появилось очень много мемуарной литературы. В сборниках, подготовленных мной ранее, в этой связи были ошибки. Например, про знаменитую песню «Марсель» я раньше думал, что она возникла в 1920–1930-х, и писал, что автор неизвестен. На самом деле песню эту в конце 1940-х или в первой половине 1950-х сочинил питерский филолог Ахилл Левинтон. «Утрата» автора – судьба таких песен. Александр Городницкий рассказывал, что его песня «От злой тоски не матерись» была очень популярна на Севере и среди зэков. Написал он ее еще студентом, а какое-то время спустя столкнулся с народным ее исполнением. Он говорит: «Это я написал». А исполнители отвечают: «Ты больше так не говори, а то мы тебе голову проломим».
ВЗГЛЯД: Вы, как и многие, нелестного мнения о том, что называют русским шансоном. Правильно ли считать, что любая традиция со временем вырождается и последующие образцы жанра всегда хуже предшествующих?
А. С.: Я не говорю, что те песни, о которых рассказано в моей книге, – это какой-то величайший образец песенного искусства или примеры выдающихся текстов (хотя прекрасные тексты там есть). Им, как и городскому романсу, и более ранним народным песням, свойственна бесхитростность, простота, а иногда и грубость. Но за этими песнями стоит громадная история и народная культура, пусть отчасти и низовая, они отобраны временем.
Возможно, по прошествии какого-то времени произойдет такой же отбор и в отношении современного русского шансона. Там ведь тоже есть свои замечательные образцы – скажем, «Ушаночка» Геннадия Жарова, ранний «Лесоповал», некоторые песни Ивана Кучина. Но о том, что там на самом деле хорошо, а что плохо, судить не нам, а времени. Кто, например, может объяснить, почему в памяти людей осталась песня «Вот кто-то с горочки спустился», причем не в первоначальном варианте, а во фронтовом? Выбирает народ, это ему показалось, что песня должна жить.
ВЗГЛЯД: Как получилось, что вы начали изучать этот материал?
А. С.: Я коренной ростовчанин, вырос на окраине Ростова. Мои родители были простыми обувщиками-закройщиками, но у нас в семье был культ книг, и поэтому во мне соединились книжный мальчик и окраинный житель. Знаете, как Пугачева пела – «я вся соткана из окраины». Окраине я обязан смесью книжности и низовой культуры. Блатные слова и песни окружали нас, тех, кто там рос, с детских лет. К тому же детство мое пришлось на 1960-е – это был как раз расцвет блатной песни и жаргонного языка. А отец прошел ГУЛАГ, пробыл там около пяти лет, а когда вернулся, пошел служить в армию, и его взяли в конвойные войска. То есть он сначала был зэком, затем конвойным, видел лагерь с обеих сторон. Я не знаю другого такого случая. А потом я окончил отделение журналистики филологического факультета и в 1980-м году попал по свободному распределению в областную газету «Голос совести» для осужденных и лечащихся от алкоголизма. Да еще у меня появились друзья из бывших уголовников – люди, у которых было по три–четыре срока. И вот когда я нырнул в этот мир, уже имея филологический багаж, то испытал настоящее потрясение.
Филологический подход и изучение истории заставили меня отнестись ко всему этому совершенно иначе. Можно сказать, что я восемнадцать лет был в соответствующей фольклорной экспедиции. Я решил показать, что на самом деле представляет собой эта культура, и написал больше десяти книг – не только о песнях, но также об истории воровского движения в России, о жаргоне, а в прошлом году вышла энциклопедия татуировок с моим текстом – в Англии, в переводе на английский. Все это – часть русской культуры, этого не стоит стыдиться, и ничего зазорного тут нет.