В современном Петербурге, по-прежнему остающемся лучшим городом на Земле, но вслед за Москвой сдающем позиции измельчавшему безблагодатному универсуму, разгораются веселые костры индивидуального сопротивления. Неуемный огонь горит в сердцах философствующей богемы, которую в «Мертвом языке» единолично представляет колоритный персонаж по имени Рома Тарарам.
Мертвую консьюмеристскую вселенную он уподобляет поедаемому бублику, где дырка – экран телевизора
38-летний Рома работает посыльным в цветочном тресте «Незабудка», но его неприметная мирская роль, как и полагается, решительно контрастирует с его рангом в армии духа – здесь он претендует как минимум на звание генерала.
Гордый философ занят поиском эффективных стратегий, которые позволили бы поколебать, а в идеале сокрушить власть потребительских иллюзий, вернуть людям древнее и единственно правильное чувство реальности. Мироустройство, с которым Рома пытается бороться, он называет «бублимиром», уподобляя мертвую консьюмеристскую вселенную поедаемому бублику; важнейшая часть бублика – дырка, она же экран телевизора. Первая задача сопротивленца – испытать «бублимир» на прочность, вызвать неиллюзорное замешательство.
С этой целью Рома организует в центре Петербурга немассовое, но хорошо скоординированное шествие голых людей, после чего намеревается перейти к более серьезным действиям.
Обложка романа Павла Крусанова «Мертвый язык» |
Случай сводит озорного гуру с тремя студентами, которым также присущи нонконформизм и философский склад ума – Егором, Настей и Катенькой. Великолепная четверка, разбившаяся на две влюбленные пары, пробует вернуть людей к реальности средствами театра и получает первый значимый, хотя и страшный результат. В итоге этот опыт приводит к небывалой находке: в музее Достоевского обнаруживается «душ Ставрогина» – локализованный в пространстве сгусток потусторонней материи, «брешь в оборотный мир», сулящая духовное и физическое преображение.
«Мертвый язык» написан как будто бы специально для того, чтобы раздражать прогрессивных критиков, чувствительных как к недостаточно конструктивной форме, так и к неблагонадежному амбициозному месседжу, направленному против открытого общества. Разреженное медленное действие то и дело уступает место диалогам и проповедям Тарарама, которые и составляют едва ли не бОльшую часть текста. Еще один «разговорный» роман – ну сколько можно? Да и что это за разговоры! Гремучая смесь из мистического традиционализма, подросткового эскапизма и ницшеанства (Ницше мимоходом цитируется прямо: «падающего – подтолкни»), затрапезные выспренние откровения в духе мистагогов Серебряного века, элитистские виды на «общество с немилосердной иерархией».
О, сколько желчи должен излить прогрессивный критик по поводу этой «иерархии»!
Особенную неприязнь у прогрессивного критика обязан вызвать, конечно, Рома с его риторикой. Рома обзывает матерными словами тех, которые якобы знают, как все сделать правильно, и поучают других – но сам он ровно этим и занимается. Он борется с иллюзиями, но сам находится у них в плену. Он предпочитает говорить и руководить, а роль исполнителей норовит отвести подпавшим под его очарование. Чем не пародия на незадачливого подпольного пророка? Неужели все это всерьез?
Еще хуже – нелестные характеристики 1990-х, ставшие уже общим местом (и элементом конъюнктуры! – добавят особо ретивые критики), а также неприкрытая, обстоятельно обнажаемая в разговорах фига Европе и Москве. И венец всему – монолог духа растления, именующего себя ветром перемен. Дух этот – по сути, единственный отрицательный персонаж книги, зато какой! − повествует о том, как он разрушил прекрасный единый мир, внушив человеку ложно истолкованные идеи свободы и равенства. Не любить ветер перемен нехорошо!
На самом деле все, что проповедует Крусанов, правильно и в высшей степени уместно – если, конечно, делать скидку на персонажей и не стремиться поймать их на слове. Идеи «Мертвого языка», может быть, и не новы, но традиционализм ведь и не предназначен для того, чтобы окормлять любителей новизны. Но дело не только в самих идеях. Как ни странно, именно такая прямая трансляция именно этих идей относительно нова для русской литературы – в ней, особенно в последние полвека, больше любили проповедовать нечто совсем иное.
Да и сам по себе роман-манифест, на первый взгляд кажущийся анахронизмом, в действительности таковым не является. Он уже отлежался под спудом, и Крусанов извлекает его оттуда весьма своевременно. Этот жанр выглядит неожиданно свежо на фоне того, что еще недавно было ультрамодным – так рифмованные стихи приобретают актуальность на фоне устаревшего верлибра. В конце концов, крусановские декларативные беседы – это тоже поэтика, и они ничуть не хуже, скажем, ехидных онтологических лекций Пелевина.
«Однажды в магазине я попросил принести пять китайских компасов, чтобы выбрать достойный. Представь себе – все они показывали север в разных направлениях! Поэтому я купил русский компас, самый лучший, который не врет», − рассказывает Рома Тарарам. «Мертвый язык» − компас не для всех, но стороны света он показывает безошибочно.