– Давно замечено, что люди, для которых юмор или шутки стали профессией, в жизни бывают скучными и занудливыми. Вы такой же?
Что за идея такая: если человек живет в какой-нибудь европейской стране, то он, значит, прошел некий ценз. Там тоже можно плохо жить
– Помимо этих красок, в палитре антонимов к слову «веселый» есть разные состояния и оценки. Человек может быть задумчивый, грустный, серьезный, мрачный, но, может быть, это только на поверхности так воспринимается, а на самом деле человек, если он уже показал, что он веселый, значит, ищи глубже. Это как пруд, на поверхности которого вроде бы ничего, а в глубине черти водятся или зеркальные карпы, а может быть, русалки. Все зависит от ситуации и обстоятельств. Если у человека это есть одно из таких состояний, значит, откуда-то он это черпает.
Я могу во время увлеченности чем-то и надрывать животики, и быть дурашливым, ребячливым и т.д., а в компании друзей могу быть веселым, раскованным, потому что среди своих как рыба в воде. Все что хочешь могу себе позволить. Но любой человек, если он находится там, где он не знает других, надевает ритуальный костюм.
– Так все-таки юмор – это для вас профессия?
– Это как любимое занятие, даже делом-то это и не назовешь. Это всегда было моим прибежищем, куда я мог нырнуть, где могу играть со смыслами, звуками, образами, словами. Никто не мог мне мешать и запретить это делать. Это делалось для себя или делалось просто так, поскольку это происходило внутри меня, помимо моей воли. Мне нравилось это делать, а человек всегда стремится повторить то, что ему нравится.
– Но шутки стали вашим делом, раз они вас кормят.
– Сейчас это превратилось в дело как следствие, просто так выстроилась вокруг этого жизнь. Я выбрал это направление. Выбрал я его опять-таки подсознательно. Человек тянется к тому, что у него получается. Есть такая чудесная фраза: «Выбери, что тебе больше всего нравится делать, а потом найди кого-нибудь, кто будет тебе за это платить».
Вот вы сказали: «Шутки»… Это не совсем правильно. Мне нравится обострять, сталкивать противоположности, добиваться парадокса, проверять через отрицание, идти от противного. Это мой метод мышления. Поэтому очень часто я вообще не пытаюсь шутить. Да и вообще, что такое шутить? Это что, например, сяду-ка я и напишу что-нибудь смешное? Нет, я начинаю думать о чем-то, пробую реанимировать мозги, для меня несъедобны обычные представления о вещах.
Для того чтобы что-то стало съедобным, начинаешь играть с этим, поворачивать разными гранями, завязывать узлом, соединять разные концы. И тогда – о! – мысль проскакивает: «А если сделать вот так? Или – так?» Играя с предметом в руке, начинаешь познавать его.
Но есть и третья составляющая. Это вот точно называется ремеслом или профессией. Это когда действительно я знаю, как себя настроить на работу, если меня попросили ее сделать.
– То есть для вас рассмешить зал элементарно?
– Знание не всегда помогает. Часто это непредсказуемо. Тем более что сейчас аудитория расслаивается. Зал, который я хотел бы видеть, я знаю, как рассмешить. Но зал, который может оказаться перед тобой, может быть совсем другим.
– Вам не кажется странным, что сегодня практически нет политических анекдотов?
– Да, это симптоматично. Анекдоты застойного и перестроечного времени были защитной реакцией, в каком-то смысле выходом пара в свисток. Или как резиновое чучело начальника, по которому стучат в Японии. Но как только все стало возможным, исчезла натянутая тетива. Если появляется что-то такое, что вызывает политическое или социальное недовольство, то буквально с задержкой от одной минуты до суток можно услышать об этом с экранов телевизоров.
Таким образом, искры уходят в землю, и получается, что нет накопления того потенциала, который есть в анекдоте, где он обретает художественную форму.
– В одном из ваших интервью вы сказали, что многие из тех, с кем вы делали «Веселых ребят», неплохо устроились за границей.
– Я воздержусь от комментариев, потому что не хочу без разрешения людей говорить, как они там живут. Но согласитесь, что можно жить за тем же самым рубежом и находиться на грани черты бедности.
Вообще, что это за идея такая: если человек живет в какой-нибудь европейской стране, то он, значит, прошел некий ценз. Там тоже можно плохо жить. Можно страдать от одиночества, от дистанции между культурами. Там можно страдать оттого, что на родине остались достижения, друзья, родственники, успехи. При этом ты не можешь вернуться, потому что это воспринимается как капитуляция, человеку кажется, что если он вернется, то ему все скажут: «Что, обосрался?» Наверное, я мог бы вам сказать о некоторых своих друзьях, но при этом не всем им завидую.
Анекдоты застойного и перестроечного времени были защитной реакцией, в каком-то смысле выходом пара в свисток |
– А себе вы завидуете? Вы на том месте, где и должны быть?
– Во многом мне грех жаловаться. А вот то это место или не то… Знаете, тут мы вторгаемся в зоны на грани мировоззренческих, религиозных понятий, в то, ради чего вообще устроена жизнь.
Но что бы ни происходило, человек должен разгадывать эту шараду. Что это – твоя карма или ты сам это произвел? Или это испытание? Или вызов, для того чтобы его преодолеть?
В философии есть много отмычек к этим замочкам, их можно накладывать на вопросы как расшифровывательные сетки и видеть смысл проблемы. Все зависит от внутренней цельности, от того, какую призму ты выберешь.
Я с 23–24 лет стал понимать эти проблемы и знал, в чем я буду дураком, в чем не буду дураком, в чем могу себя преодолеть. Другое дело, что мы все рано или поздно окажемся перед одной проблемой, но мы почему-то никогда о ней не думаем.
– Это вы о чем?
– О том, что все живут из соображения, что жизнь будет вечной. Вот Иванов Иван Иваныч. Он бухгалтер. Он почему-то думает, что он всю жизнь будет бухгалтером, а жизнь эта будет бесконечной. Потом в 78 лет он вдруг начинает думать: а не пора ли подумать…
– …о смысле жизни?
– Не только о нем, вообще на эти темы. Но почему об этом нельзя подумать в 61 год? Или когда тебе 41 или 35? По-моему, это попахивает какой-то глупостью. Как можно идти по дороге и не думать, куда она ведет?
– А вы когда об этом задумались?
– В 16 с чем-то… Я помню, у нас в классе был мальчик, он был вундеркинд в математике и физике. Как-то раз он произнес: «Вот иногда задумаешься, что когда-то настанет момент, когда тебя не будет, вообще не будет…» Я не ожидал от него такого, он настолько просто это произнес, настолько эмоционально это было выражено! Тогда он этой фразой попал прямо в точку – где-то подсознательно эта мысль была и у меня.
Каждый человек думает об этом, но многие обходят этот вопрос. Вся жизнь – разгадка этого вопроса: будешь ты или нет? Кто ты тогда, если будешь? Нужно дать себе ответ и решить, как ты будешь жить дальше, выстраивая свою жизнь в связи с ответом. Тут не может быть полутонов, есть только «да» или «нет».
– Известно, что комедия – это высшая форма трагедии...
– Если я схватываю вопрос с ваших губ, то я в этом тоже убежден. Я считаю, что настоящий комедиограф или сатирик обязательно в чем-то трагик. Он не может не задумываться над такими вопросами, о которых мы только что говорили, и не иметь на них ответы.
– Значит, комики знают о смысле жизни больше, чем трагики?
– Если бы сегодня я что-то записывал себе в актив, то это были бы совершенно другие вещи, чем те, которые популярны у читателя. У меня глубинное удовлетворение вызывают совершенно другие вещи. То есть читатель может посмеяться над моей шуткой, но не заметить второй план. А для меня эти несмешные строчки часто важнее, чем нехитрый каламбур, хотя от них не открещиваюсь.
– Андрей, почему одни просто живут, а другие видят комизм этой жизни? К примеру, ведь большинство не понимало, как смешон был старец Брежнев, а у других он вызывал смех. Что-то похожее происходит и сейчас – попытка построить новую КПСС, хотя это у многих вызывает улыбку.
– У меня на эту тему есть фраза: «История повторяется трижды: один раз как трагедия и еще пару раз для тупых».
Но я бы не относил умение видеть смешное к особым заслугам. Допустим, два человека идут по дороге, и первый говорит: «Я вижу дальше поле и за ним домик». Второй залез на гору и сказал: «А я за тем полем и домиком вижу море, а за ним пустыню».
– Это особенность или дар Божий?
– Особенность и есть дар Божий. Но вместе с тем если человек видит что-то больше, чем другие, то это не исключает, что в чем-то он может быть и слепцом.
– Вы можете иронизировать над собой? – Стараюсь. Половина всего знания о человеке, о людях черпается из самого себя. Очень часто пессимизм в отношении человека у меня черпается из хорошего знания самого себя. Ничто не делает больше пессимистом, чем это знание.
Ни тысячи прочитанных книг, ни эрудиция, ни знание эзотерической литературы, ни указания самому себе: «Я стану лучше! Я буду работать над собой!» – не сделают человека лучше. Глубинная природа все равно лезет из него. Как ее укротить, кому она подвластна – одному Богу известно. Мы должны выстрадать ответы. Принцип, что человеку можно объяснить, каким он должен быть, и от этого он станет лучше, – неверный. Только выстрадав понимание чего-то, он становится мудрее, терпимее, лучше.
– То, что вы увлекаетесь чтением философских книг, видимо, не случайно?
– Для меня это самое интересное. Философская литература очень разная. Это не учебник философии Высшей партийной школы в советское время. Это настолько все живое, это все о самом волнующем тебя. Я не понимаю, как можно читать философскую литературу и при этом прикрывать зевоту. Это дико интересно! Это хлеб и воздух. Тем более, есть разные формы изложения – притчи, парадоксы, анекдоты.
Вообще, книг, которых осталось мне прочитать, осталось очень мало. Их можно уложить в стопку высотой в сорок сантиметров или метр сорок. Я очень медленно читаю. Сейчас у меня победили книги по философии и религии. Я хочу успеть их прочитать.
– Вы куда-то опаздываете?
– Опаздываю. Если я могу прочитать ограниченное число страниц, значит, я больше не успею.
– А современную сатиру читаете?
– Ой, с этим плохо. Не умею и не люблю. Почему модельер обязан ходить на показы других модельеров? Почему модель должна рассматривать фотографии других моделей? Почему я должен следить за состоянием сатиры в России? Пусть она живет своей жизнью.
Меня очень часто это даже раздражает. Люди толкутся на пятачке какого-то каламбура или сюжетного хода, который можно выразить двадцатью способами, но с разной глубиной и разной личностной окраской. Для меня многое предсказуемо. Там, где для читателя, может быть, и интересно узнать, что же дальше, я понимаю, чем все кончится, а когда дочитываю – так оно и есть. Нет интриги. Тебе начинают рассказывать анекдот, а ты уже знаешь, чем он кончится.
– Вам не хотелось написать что-то монументальное, например роман?
– Роман не показатель таланта. Я считаю, что одна фраза может стоить толстого романа. Поверьте, иногда я испытываю внутреннее ощущение, что состоялся благодаря нескольким своим фразам. Это касается не только юмора. Несколькими словами можно выразить часть истины.
Мне нет нужды писать роман. Это как семя, как желудь, который вырастет на плодородной почве из фразы.
В свое время я натыкался у некоторых авторов на такие строки, которые вызывали такой всплеск эмоций!
В этих фразах была такая глубина, все равно что смотришь на бутончик, он раскрывается-раскрывается, а в нем бездонная глубина. В нескольких словах фразы была такая энергоемкость, что я примерял ее к разным явлениям, иногда к целому социальному строю. Я не понимаю, что это за измерения – мерить книгу килограммами?
– Выходит, и «Войну и мир» можно было написать одной строкой?
– В определенном смысле – да. Могла быть какая-то ключевая фраза, мысль, и эта искра запустила весь механизм дальше. Вот в кино, например, идею покупают за миллион!
– В последнее время ваши шутки стали жестче. Это оттого, что жизнь стала такой?
– Может, это даже и хорошо. Иногда это и нужно, ведь есть же пушистая кисточка для смахивания пыли, а есть наждак. Юмор, как и всякий другой инструмент, приходится употреблять обратным, тупым и тяжелым концом.
– Вам не кажется, что люди стали толстокожими и не понимают нормального юмора? – Их отучают от этого. Аудиторию сегодня опускают, потому что так выгоднее продавать товар. Проще ведь товар унифицировать по нижнему пределу нормы и продавать его в определенном формате унифицированной аудитории без каких-то усложнений.
Вот в музыкальном бизнесе есть исполнители, которым продавцы говорят: «Мы не знаем, на какую полку ставить ваши диски». Человек раскрылся, у него есть неповторимые краски, но это неудобно продавать. Ему предлагают тут чуть-чуть убрать, там что-то сократить. В общем, отпиливают веточки, и он превращается в телеграфный столб.
– Вам не кажется, что может наступить время, когда прочитают ваши книги и скажут: «А ваще, это он о чем?»
– Может быть, к этому все и идет. Но я не верю, что вообще не останется людей, которые не поймут меня. Мне кажется, что человек всегда находит родственную душу.
– Некоторые ваши шутки кажутся грустными. Вы такой пессимист?
– Когда-то дом станет грудой песка. Что в этом пессимистичного? Или вот другой пример. Кто-то разлил на верхнем этаже бензин, он стекает по лестнице, и один человек говорит: «Не курите, все это может вспыхнуть». А ему отвечают: «Ты чего, пессимист, что ли?»
Откуда идет радость оптимизма, его созидательность? Я не буду об этом говорить. Я верю, что жизнь будет продолжаться, она вечна… Но, извините, мне не хотелось бы говорить на эту тему. Мне почему-то представилось, что кто-то, поев тигровых креветок и прочитав это, скажет: «Странный чувак, в Бога верит, про что-то вечное говорит». Все, что я хотел сказать, я сказал в своих шутках.