О Данилкине говорят, что он определяет общественное мнение и читательский спрос на литературу. Изрядная часть рецензентов поражена его независимостью в выборе объектов для стрельбы (не «немзеровская литература», не литература «толстых» журналов), а также прихотливостью его стиля («нарратив» и «жопа» в одном контексте).
Хроника пикирующей сковородки
Заголовок у «Парфянской стрелы» крайне воинственный: «Контратака на русскую литературу 2005 года» |
Заголовок у «Парфянской стрелы» крайне воинственный: «Контратака на русскую литературу 2005 года». Почему контратака, может удивиться читатель, неужели русская литература зачем-то нападала на литературного критика Льва Данилкина?
И это будет хороший вопрос, вопрос, так сказать, по существу. Потому что главная страсть Данилкина имеет, рискну предположить, нелитературное происхождение.
Доминанта книги – агрессия во всех ее проявлениях. Вряд ли словечко «лоботомия» (именно «лоботомией» Данилкин назвал свой, с позволения сказать, метод) синонимично каким-нибудь невинным «анализу» и «размышлениям». Цель данилкинской лоботомии не врачебно-позитивная, а сугубо садистская, и с подопытными кроликами критик не церемонится: «…если Гришковцу сделать лоботомию и подкурить его дешевой дурью, он заговорит как пресняковский рассказчик». Вот так: вместо анализа – плевок в суп или летящая в голову сковородка. Все объяснимо-традиционно: чем размашистее хамство (уж не метафора ли оно?), тем почтительнее должны стать соседи по коммуналке.
Литература для Данилкина – это в первую очередь некая агрессивная, нападающая субстанция, и если произведение не несет в себе агрессии, оно просто не попадает в поле зрения критика. Кругом война: «Внешним силам нужен предлог для нейтрализации России, террористам – объект, писателям – сюжет, читателям, подсознательно, конечно, – очищающая гроза, ротация элит и перераспределение капиталов; катастрофа, короче говоря, Падение Башни». Тема насилия для Данилкина – всепобеждающая, и иллюстраций к этому он находит хоть отбавляй:
- «Молодые драматурги» – Сигарев, Вырыпаев, революционеры из сборника «Путин.doc» – превратились в своего рода войска быстрого реагирования…»;
- похвала «Патологиям» Захара Прилепина: «Начинал писать плохую сентиментальную прозу – получился хороший военный роман»;
- о «Клоне» Леонида Могилева: «Роман сочится ненавистью…»;
- «Письма мертвого капитана» В. Шурыгина: «Шурыгинские рассказчики – воины по природе… изуверские пытки не вызывают у них переворота в мировоззрении, насилие у них в крови…»;
- о Гарросе – Евдокимове: «От их «Головоломки» на внутренней стороне ладони остался незаживающий ожог, а на нёбе – воспоминание о глотке свежей крови…». Еще: «Это фирменная, пожалуй, особенность Гарросов – особое устройство глаза, способность видеть искажения, возникающие в объектах, когда наблюдатель ощущает ненависть или раздражение»;
- «Романы Робски суть культурная колонизация местности…».
И далее везде.
Лоботомия, как и было сказано
Любимая строчка из всего Быкова – «с Колымы не убежишь» |
Ну, допустим. А как же быть с Дмитрием Быковым? Очень просто: своим многогранным существованием в литературе, своей обильностью он как бы захватывает литературное пространство и тем самым пробуждает экспансивное чутье Данилкина. Любимая строчка из всего Быкова – «с Колымы не убежишь».
А Шишкин? Сюжет «Венериного волоса», по Данилкину, выморочный, напрасно автор надеется, что в романной печи язык уголовного сознания разблатняется и цивилизуется, из него вытравляется насилие: «химерический проект М. Шишкина не может не вызывать сочувствия». А чем же тогда глянулся Данилкину Шишкин? Пожалуйста: «По существу, «Венерин волос» – роман про страх перед российской неадекватностью и хтонью; и Шишкин лучше всех, может быть, умеет изображать то насилие, которым проникнута русская жизнь».
А Слаповский? Тоже захватил изрядное пространство, но не только: «Они» – роман про цепную реакцию насилия, мотивированного и немотивированного, которое при передаче не убывает, а усиливается». Но угораздило бедного Слаповского предложить гуманный финал-выход – и тут же он был Данилкиным припечатан – в скобках, походя, стоит ли обращать внимание на такую мелочь! – «на последней странице Слаповский развел-таки богадельню». В целом же «Слаповский готовился к этой панораме войны против всех много лет».
Еще раз: и далее везде. Экспансивный критик преклоняет голову только перед экспансией же (или перед тем, что он принимает за экспансию). Но – Богу Богово, а Данилкину данилкинское, хотя и хочется Богова.
Оценки, которые раздает Лев Данилкин, – отдельная песня. Данилкин любит то и дело поминать «стокгольмский синдром», и сам к нему между тем отношение имеет не косвенное: прибив жертву, он ждет от нее любви и понимания и тут же обильно посыпает раны сахарными комплиментами. «От этих книг, несмотря на все описанные здесь случаи криминала и бабьей дури, исходит ощущение какой-то удивительной стабильности»; «…даже если бы всю оставшуюся жизнь Проханов сочинял тексты про гнилую сперму Гусинского, то все равно остался бы в литературе одним из самых больших художников рубежа веков»; «…она из тех хороших писателей, которые могут себе позволить быть посредственными романистами». Просто гоголевский Собакевич наоборот: прокурор, если правду сказать, свинья, но в целом порядочный человек.
Может быть, состояние Льва Данилкина можно определить как «драйв» (В. Топоров) или как «кураж» (В. Курицын). Я вот предпочла определение попроще: агрессия. Поэтому не буду останавливаться на данилкинских «выводах»: мне абсолютно все равно, к чему он там приговорит русскую литературу.
Какие бы тезисы ни предлагал нам Данилкин, агрессия, экспансия остаются главными, сводя все остальное на нет. Конечно же, потаенный смысл своей работы Данилкин не артикулирует, в каталоге его оценок этих слов нет, что и ставит в тупик критиков. Они или непонятно нервничают, или включают механизм защитной иронии, но и хвалят за талантливость, смелость, широту взгляда и непредвзятость. Смутные сомнения есть, но претензии неконцептуальны, касаются конкретных ляпов. Случается робкий шепот: «Автор хорошо и стилистически верно говорит на давно знакомом ему языке, однако какой-то неведомый акцент, впиваясь в подсознание, раздражает» (некто добрейший Саша Кадушин).
«Парфянская стрела» – это не критика, это стройная система оккупации мозгов, возможно, самим автором не до конца осознанная. Можно, конечно, сказать, что сам характер литературы провоцирует ответные «стрелы». Но я скажу по-другому: нужно быть Львом Данилкиным, чтобы из массы книг минувшего года извлечь то, что извлек он, во всем извлеченном прочитать именно то, что он прочитал, из всего Шишкина полюбить только это: «сильнейший занимает лучшие нары». Бояться Данилкина не надо, но врагу не пожелаешь оказаться с ним в одной камере.