Благодарности издалека

Собственно, формально-сходных примеров в поэзии не так уж и мало. Из прошлого можно назвать Илью Зданевича, Гертруду Стайн, OuLiPo (то, что Мнацаканова не знала всего этого, в общем-то несущественно). Для своего времени Мнацаканова явилась первооткрывателем неизвестных областей, хотя в изолированности, которая была в те годы (40–70-е), неизвестными оставались параллельные поиски других поэтов, ищущих в сходном в чем-то направлении. Именно в чем-то.

В какой-то неуловимый момент Мнацаканова в каждом своем произведении всегда отходит от «чисто формального» действия, и вдруг мы слышим чистый и простой голос, который в своем устремлении, кажется, собеседует с той древней поэтической традицией, в которой важнейшее – восхождение, высокий пафос.

Но парадоксально, что это совершается иногда методом внешне почти дадаистическим, когда плавное течение знакомой просодии сменяется как бы заиканием (скорее это можно назвать заговором или заклинанием) в ощущении, что надо остановиться, вернуться, повторить только что пройденное, чтобы не потерять память о произошедшем в этом увлекающем потоке стертого, как речная вода, стихотворного размера. Отказ от автоматического повтора и переход к минималистическому, музыкальному повтору (соприкасающемуся с автописьмом как приемом) неожиданно ведет к воспарению, «духовной возгонке».

Величие замысла

По известному высказыванию Ахматовой, значение произведений определяется величием замысла. Но иногда, чтобы понять «именно этот замысел», требуются долгие годы внимания и работы души и ума, ибо открывающиеся смыслы не всегда ясны сразу (может быть, и самому автору). Более того, автор вынужден скрывать свои самые сильные вещи, утаивать их от глаз непосвященных, «потому что еще не пора».

Дело здесь, конечно, не только в политической цензуре. Хотя в нашей прошлой реальности любая «самая сокровенная самоцензура» норовила объявить себя политической, а в условиях тотальной подозрительности любое отклонение от нормы означало неповиновение.

Тем более это прослеживается в столь не похожей «ни на что иное» поэзии Мнацакановой, где классичность музыкальной формы (в стихотворном произведении!) контрастирует с несомненными аналитическими авангардными тенденциями.

Где глубина и простота плача, заговора, колыбельной соседствует с вторжением иноязычных фраз, где минимализм выражения переплетается с графичностью текста, который иногда прерывается в книгах авторскими рисунками и шрифтовыми картинами.

Только сейчас постепенно приоткрывается ее художественная судьба как цепь случайностей, которые носили важный помогающий или даже спасающий смысл. В начале 70-х она пережила клиническую смерть, и ее «Осень в лазарете невинных сестер. Реквием в семи частях» с «Resurgam» («Я воскресну») в последней части – свидетельство реального возвращения в жизнь (и со всей христианской символикой – обращение к ее сестрам по страданию и к тем, чье творчество погибло тогда). Ее стихи могли исчезнуть – Генрих Белль фактически спас их, перевезя через границу в кармане пальто рукописи ее поэм. Михаил Шемякин взял «Реквием» никому не известного автора и проиллюстрировал эту поэму Мнацакановой в альманахе «Аполлон-77» (изданная тогда в Париже, эта книга стала символом неподцензурного искусства того времени с характерной «анатомической» фигурой на обложке – человека, превращенного в дерево нервов, с живыми глазами, с забинтованным ртом).

В конце своей жизни Николай Харджиев удивительно страстно воспринял стихи Мнацакановой, он писал, в частности: «…Без лести Ваш «Hohlied» (заключительная часть поэмы «Das Buch Sabeth». – В.А.) – произведение библейской мощи…» Все эти люди помогли поэзии Мнацакановой выжить и продолжиться во времени.

Новая жизнь стиха

«ARCADIA» (изд. Р. Элинина) – первая ее книга, изданная в Москве, – дает лишь начальное, хотя и существенное представление о ней как о поэте, а также как об эссеисте и исследователе литературы (Мнацаканова – лектор литературы в Венском университете).

В книге представлены ее работы о Хлебникове, Чехове, Достоевском. Из этих эссе можно понять ее принцип, – опровергающий многие устоявшиеся в литературоведении представления, – состоящий в том, что искусство можно понять методами только самого искусства: «…Тайны искусства могут быть разгаданы (если вообще могут быть разгаданы) только и единственно с помощью искусства». Эта книга получила в прошлом году премию имени Андрея Белого, но только сейчас выходит полным тиражом, и этому событию посвящен вечер в салоне Елены Пахомовой («Классики XXI века»), куда придут друзья поэзии Мнацакановой, исследователи ее творчества.

Лишь в последние годы «осторожно и несмело» стали проявляться признаки внешнего внимания к ее поэзии. В прошлом году в Гарвардском университете прошла посвященная ей конференция (впервые при жизни русский поэт удостаивается такой чести). Ее «Реквием» был напечатан в «НЛО», она принимала участие в работе Франкфуртской книжной ярмарки, выступая с чтением своих стихов.

Сейчас в издательстве «НЛО» готовится том «Избранное». О ней пишутся статьи, в вечере примут участие те, кто осознает поэзию Мнацакановой как важное и серьезное явление. Предполагаются выступления Татьяны Михайловской, Анны Альчук, Натальи Фатеевой, Юрия Орлицкого, Ильи Кукулина, Вадима Руднева, Дмитрия Кузьмина. К сожалению, сама Елизавета Аркадьевна не сможет приехать из Вены, где она живет сейчас, так что все слова этого вечера будут посланы ей по воздушным путям.

До последнего времени Мнацаканова как явление оставалась на периферии «поэтического общественного мнения» (об официозе речь не идет, в СССР ее стихи не печатались). Эта поэзия оказывалась как бы дважды уязвимой.

Для многих современных ей авангардистов она была слишком пафосной и не расставшейся с «консервативными» ценностями, для классицистов – слишком радикальной в своем формотворчестве, пугающе нетрадиционной. Мнацаканова нарушала и негласную «средне-постмодернистскую установку», когда подразумевается, что литература, в сущности закончена и все сводится к простым перестановкам без приращения смыслов.

В прошлом году после присуждения ей премии недовольные голоса раздавались и «справа» и «слева». Для обозревателя «Времени новостей» ее поэзия «элитарна» и «заумна». Для комментатора из «Коммерсанта» речь ее, посвященная Андрею Белому, слишком возвышенна и потому скучна. Впрочем, она словно и не подозревает об этом, стремясь следовать традиционным и общим для русской и мировой поэзии путем – художественного очищения, эстетического восхождения. Поэтому для нее имена, допустим, Кеплера (с его «De Harmonices mundi»), Гете, Достоевского, Пауля Клее не есть просто собрание законченных цитат и методов тех, кто способен помочь советом в творчестве, для нее это горячие, еще нерешенные проблемы.

Для большинства критиков совершенно непонятно, как можно собеседовать со столь возвышенными идеями и именами «на равных», но «уравнивает ее с ними в правах» не отсутствие почитания ценностей, но серьезная заинтересованность в самой глубине проблем общефилософских и художественных.

Ситуация Мнацакановой

Безусловно, «ситуация Мнацакановой» осложняется тем, что понять ее устремления и замыслы (скромная в жизни, она совершенно нескромна в художественных притязаниях), по-видимому, нельзя полностью, если оставаться только «в рамках литературы».

Мнацаканова соединяет в своей практике и графические, и музыкальные формы внутри более широких поэтических подходов. Ведь она участница международных фестивалей визуальной поэзии. На вечере будет представлена композиция, где ее графические работы, страницы из книг сопровождаются музыкой венского композитора Вольфганга Музиля и голосом самой Елизаветы Мнацакановой, читающей свои стихи.

Будет также в отрывках представлена композиция по «Реквиему» (музыка Вольфганга Музиля, саксофон – Мартина Цишек). Но главное здесь ее голос – особый инструмент, ведь она выпускница Московской консерватории, где поэтесса училась по специальностям «фортепьяно» и «теория музыки». Она профессиональный музыковед, писала статьи о классических и современных композиторах, о композиторах венской школы, о Шостаковиче, Брамсе, Малере, она автор, например, книг об операх Сергея Прокофьева «Война и мир» и «Похищение в монастыре».

Для Мнацакановой отдельные сферы искусства не разделены – во всяком случае, в своем творчестве она стремится найти их взаимопроникновение. Проблема выхода поэтического изображения за пределы только стихотворные поставлена здесь и практически – как предложенные варианты открытых форм, и теоретически – в неявном апеллировании к музыкальному, живописному, математическому опыту созерцания.

Исполнение своих произведений – особая тема в случае Мнацакановой. Представление произведений – часто второстепенный элемент для многих поэтов, но для Мнацакановой – один из важнейших. И поэтому вопрос симультанности, полифонии – один из центральных для понимания ее творчества в целостности.

Линейное представление поэтического текста ее не удовлетворяет, и она часто развертывает текст на листе в сложном нелинейном единстве слов, слогов и отдельных букв. Вот что пишет Джеральд Янечек (американский славист, исследователь русского поэтического авангарда и сам композитор) об «Осени в лазарете невинных сестер» Мнацакановой: «…Поэма существует в сложном визуально-звуковом пространстве, и чтение ее только глазом или только вслух обкрадывает восприятие… безмолвный взгляд способен быстро охватить всю картину, в то время как одному читающему голосу это недоступно».

Характерно, что, выходя из музыкальной стихии и соседствуя и перекликаясь постоянно с ней, поэзия Мнацакановой в больших формах стремится к музыке снова (к внешним звукам музыкальных инструментов) не для того, чтобы раствориться в ней, но чтобы усилиться в еще большей степени.

Наконец, прозвучат записи ее чтения своих переводов из австрийской поэзии: в Вене она выпустила антологию, где присутствуют и Рильке, и Тракль, но есть и совсем новые имена – ситуацию современной австрийской поэзии она знает изнутри. Переводы – это тоже часть исполнительской деятельности. Недаром, например, по-английски «interpreter» означает и «переводчик» (устный) и «исполнитель» (музыкальный).

Прозвучат записи стихов, пожалуй, наиболее близких ей поэтов: Ингеборг Бахман, Ханса Карла Артманна, Пауля Целана. Некоторые переводы Бахман были напечатаны еще в Москве до ее эмиграции в 1975 году (почти единственные ее публикации на родине в то время). С Артманном – одним из основателей «Венской группы» – она участвовала в совместных чтениях в конце 70-х, когда уже была в Вене.

Мнацаканова и Целан

С Паулем Целаном поэзию Мнацакановой роднит не только углубленный поиск абстрактных или трудноуловимых звуковых многозначных поэтических форм. В 60-е годы она была дружна с другом Целана Эрихом Айнгорном, жившим тогда в Москве, и переводила стихи Целана, которые получала почти «из первых рук».

В этой отдаленной перекличке двух больших поэтов через посредника, который для Целана много значил (намек – в его стихотворении «Шибболет»: «Einhorn» по-немецки – «единорог»), видится нечто символическое.

Важно, что Мнацаканова была всегда открыта европейской и мировой поэзии, появление ее в Вене только подтвердило это. Вообще эмиграция ее именно в Вену – многозначительна. Не только потому, что с детства она знала немецкий язык, а австрийская классическая музыка – предмет ее непосредственных исследований. Пауль Целан своей судьбой странно перекликается в чем-то с жизненным путем Елизаветы Мнацакановой.

Она тоже родилась на окраине огромной многоязыкой страны – в Баку (Целан родился в Черновицах, правда, уже после распада Австро-Венгрии, но там еще сохранялась смесь многих языков, вер и представлений, которые создали тот странный, во многом разрушительный, но в чем-то плодотворный «австро-венгерский» космополитический конгломерат). Баку тоже ведь соединял в себе многоязычие, многоголосие, сохранявшееся до поры.

Вена новая, забывшая об имперских иллюзиях, сохранила отсвет удивительного культурного феномена, выбросившего в XX век целый сонм новаторских идей, которые лишь через многие годы были осознаны в полноте. Это касается не только литературы, искусства, но и науки, психологии, логики, философии. Достаточно назвать имена Музиля и Кафки, Больцмана и Маха, Фрейда и Адлера, Малера и Шенберга, Берга и Веберна, Витгенштейна и Геделя, Рильке и Тракля.

Целан может быть приписан к австрийской (так обычно и делается) поэзии достаточно условно – в самой Вене он жил очень недолго. Но некий отмеченный отсвет в нем сохранился и преобразился в послевоенные годы. Для Мнацакановой эти культурные, часто незримые связи тоже, вероятно, были очень и очень важны.