То есть формально заговорили, разумеется, о том, что обнаружены наконец останки цесаревича Алексея. И, стало быть, даст Бог, долгий и не очень понятный мне спор на тему признавать – не признавать, хоронить – не хоронить будет благополучно завершен.
И все придут к согласию – и Романовы, и церковь, и наши души. И мертвые обретут покой.
Однако ж формальный повод потому и назван формальным, что вызывает к жизни то сокровенное, что волнует по-настоящему. И дальше – уже совершенно понятно почему – зашел разговор о праве власти на это самое отречение.
Проблема как таковая занимает меня давно. Несколько лет назад затеяла было писать роман о последних днях Российской империи, взяв за основу записки и письма, которые много лет назад передала мне питерская бабушкина подруга, Мария Михайловна Мещерякова.
Дело было в конце 70-х, я заканчивала школу и – с самонадеянностью провинциальной отличницы – мучилась выбором между журфаком МГУ и режиссерским факультетом ВГИКа. Узнав об этом, Муся (все без исключения звали ее, 80-летнюю, только так и никак не иначе) принесла перевязанные шелковым шнурком тонкие пожелтевшие страницы – записки и письма, которые писала в Крыму в 1917–1918, со словами: «Пусть будут у тебя. Может, когда-нибудь пригодятся…»
Надо сказать, ее всегда считали дамой со странностями. И безумное по тем временам предположение вполне укладывалось в канву этого общего суждения.
Затеяв роман, я назвала его «Дневником Муси», но это был не дневник в классическом понимании, а разрозненные, обрывочные записки. Я попыталась повторить их стилистику, воспроизвести некоторые детали и подробности той петербургской жизни, которые Муся приводила, но писала уже от себя.
Иными словами, в этом фрагменте, собственно, сформулировано мое собственное отношение к отречению императора. И к политическим отречениям вообще.
Голос командира: «Полк, смирно, палаши вон!» – тонет в зычном реве конногвардейцев, которые приветствуют государя в подманежнике.
Потом – внезапно – все стихает.
Звенящая тишина...
Двери распахиваются.
И вот он, в конногвардейской форме, в сопровождении брата великого князя Михаила Александровича.
В тот же миг в ложу вошла императрица, улыбнулась слабо, натянуто, будто сама того не желая.
Мне было все равно – горло перехватили спазмы восторженных рыданий. Я обожала его, и ей – осененной радостью этого обожания – готова была простить все: холодную неживую улыбку, испуганные – навек застывшие – светлые глаза.
Если бы знать…
С той поры прошло не так уж много – всего-то двадцать лет. Не срок для истории, для России и уж тем более для любви.
Самодержец всея Руси отрекся от данной Богом власти из-за того, что в столице недостаток хлеба и на улицах беспорядки |
Но как все изменилось.
Эти трое… При виде которых тогда, в манеже, у меня, десятилетней, восторженно перехватило дыхание. Я, маленькая девочка, – подумать только! – ради каждого готова была немедленно умереть. Что это – патриотизм? Вера? Любовь?
В ответ – два предательства. Одно за одним – отречения.
Отреклись.
Слово-то какое: оскорбительное, подлое, безысходное…
Отреклись, отвернулись, оставили один на один с обезумевшей чернью.
О первом не могу ни думать, ни писать – так больно. И до сих пор не укладывается в голове.
Самодержец всея Руси отрекся от данной Богом власти из-за того, что в столице недостаток хлеба и на улицах беспорядки. Изменил петроградский гарнизон? Ах ты Боженька, какая напасть!
А армия числом пятнадцать миллионов? Еще готовые развернуться штыки?
А люди, простые русские – не горстка злобствующей интеллигенции, не семья, погрязшая в распрях и разврате – народ, для которого он – всё, помазанник Божий на земле?..
Не Романовы отрекались, отдавая Россию на попрание, – уходило последнее, что могло удержать, сплотить те самые штыки, – идея, тысячу лет скреплявшая Русь.
Не идеология – вера.
Как в Бога, которого никто – прости Господи! – никогда не видел.
В царя, который – спору нет – живой, обычный человек, не чуждый слабостей и ошибок. Но царь!..
Как странно, именно в эти часы, когда решалась судьба России, едва не сбылось древнее пророчество. Впрочем, почему едва? Именно что сбылось. Сказано было: как только воцарится на Руси царь Михаил, русские возьмут Константинополь. Позже, уже в Крыму, мы узнали: те несколько часов, что Милашка размышлял, войска генерала Юденича стояли у ворот Стамбула. Победа была близка.
Однако ж время побед, похоже, закончилось для России…
Роман так и остался ненаписанным.
А проблема?
Мне кажется, она периодически терзает всех нас – независимо от того, что там и как регламентировано самыми что ни на есть серьезными правовыми нормами.
Потому как есть они, нормы.
И есть она, жизнь.