Борис Кагарлицкий: Глобальный катаклизм

А сейчас просто черт знает что! Весна в декабре! И если бы один такой год! Так ведь год за годом сплошные сюрпризы. То погода как в Западной Европе, с теплым зимним дождиком, то арктические морозы. Никакой логики.

Нет, мы, конечно, все со школьной скамьи помним стихи Пушкина про какой-то год, когда осенняя погода стояла долго на дворе, «зимы ждала, ждала природа»... А в итоге «снег выпал только в январе». Но это все-таки аномалия была. К тому же в конце концов выпал! Теперь же ни в чем уверенным быть нельзя.

Новый год без снега встречать как-то неприлично. Все равно что праздник без шампанского. Или на официальное мероприятие прийти без галстука. Технически новый год, конечно, никуда не денется, но праздник испорчен. Настроение не то...

Однако главная трудность состоит в том, что меры по сокращению выброса парниковых газов, чтобы иметь какой-то эффект, должны быть очень быстрыми и очень масштабными

Про глобальное потепление, которое во всем виновато, теперь уже все знают. Непонятно только, что с этим делать. Еще в 1992 году мудрые государственные мужи придумали Киотский протокол, обязавший подписавшие его страны придерживаться определенного уровня загрязнения. Если бы протокол был выполнен, общий уровень «парниковых газов», считающихся основными виновниками глобального потепления, снизился бы на символическую цифру в 5%.

Лоббисты крупных корпораций тут же завопили, что это катастрофа для промышленности. В России бывший советник президента Путина, а ныне экономический идеолог оппозиции – Андрей Илларионов* – повел настоящую личную войну против Киотского протокола, доказывая, что ограничение загрязнения несовместимо с ростом производства. В итоге Россия все-таки Киотский протокол ратифицировала... и ничего не случилось. Ни хорошего, ни плохого.

Вообще-то, по Киотским нормам, России еще загрязнять и загрязнять – мы еще далеко отстаем от советского уровня, на основе которого устанавливались нормы 1992 года. Крах советской промышленности обернулся у нас впечатляющей «недозагрязненностью» (есть такой экономический термин). Но именно это, как ни парадоксально, сделало киотскую схему совершенно для нас бессмысленной. Согласно ей страна с низким уровнем загрязнения может экспортировать свои квоты. Иными словами, продавать другим право портить воздух. Зарабатывать деньги из воздуха, это же наша национальная идея! Но опять ничего не получается: такого количества квот, какое сегодня может предложить Россия, не нужно никому. Слишком у нас их много.

Впрочем, провал Киотского протокола был в любом случае неизбежен, и наша страна здесь ни при чем. Помню, как один известный экономист, объясняя преимущества этого подхода, рассказывал слушателям, что киотская схема идеальным образом с помощью рыночных механизмов согласует интересы загрязнителей и защитников окружающей среды. Только в том-то и беда, что интересы эти не надо согласовывать. Это все равно что с помощью рыночных методов согласовывать интересы воров и полицейских (на юридическом языке это называется «коррупция»).

Надо принять радикальные меры к сокращению загрязнения. Такие меры, которые заведомо несовместимы с интересами загрязнителей. В свою очередь, понятно, почему Киотский протокол, несмотря на свою очевидную беззубость, вызвал такое сопротивление. Масштабы экологического вмешательства государства, им предусмотренные, ничтожны. Но важен сам принцип, прецедент.

Именно поэтому корпорациями были заказаны многочисленные исследования, доказывавшие, что либо глобального потепления вообще нет, либо оно вызвано совершенно иными причинами, не имеющими никакого отношения к деятельности человека. Выводы (в смысле указания на конкретные причины беды) и методология этих исследований разнились самым удивительным образом. Но в одном они сходились: не надо слушать экологов.

Защитники окружающей среды, естественно, отвергают все эти публикации как «заказуху», проплаченную загрязнителями, не желающими поступаться своими прибылями. В действительности, конечно, все несколько сложнее. Климат представляет собой крайне сложную систему, которую мы понимаем далеко не до конца. Здесь и вправду может работать целый ряд факторов, не имеющих отношения к деятельности человека.

Но даже самые рьяные критики экологических теорий вынуждены признать, что современная экономика усиливает глобальное потепление, даже если не является единственной ее причиной. Вопрос лишь в том, каковы масштабы этого воздействия. Если даже поверить тем, кто доказывает, будто на деятельность людей надо списать «всего лишь» 7-10% факторов глобального потепления, это не делает необходимость срочных экологических мер менее актуальной. Ведь именно эти «последние 10%» могут быть решающими для того, чтобы естественные колебания климата переросли в необратимые изменения и тотальную дисфункцию. Количество переходит в качество.

К тому же воздействие человека на природу является разноплановым и разносторонним, другое дело, что результаты всегда примерно одинаковые. Климатические системы разрушаются не только из-за выбросов парниковых газов в атмосферу, но и из-за массовой вырубки лесов (вот тут изрядная часть глобальной экологической «вины» падает на нашу страну), или, наоборот, из-за строительства искусственных водоемов, неэффективных оросительных систем, даже от потерь в городских водопроводных сетях и т. д.

По большому счету, дискуссия вообще не имеет смысла. Ведь, независимо от окончательных выводов о причинах глобального потепления, никто еще не смог доказать, что загрязненный воздух и отравленные реки лучше для нашего здоровья, нежели чистые. Про этическую сторону вопроса и про то, что природу попросту жалко, уже и говорить не приходится.

Экологические вопросы стали влиять на политические дискуссии в западных странах уже в начале 1970-х годов, когда глобальное потепление еще не воспринималась как серьезная угроза. Больше того, на первых порах корпорации по этому поводу не слишком переживали, даже делились небольшой частью своих сверхприбылей с различными экологическими фондами, занимающимися спасением разных редких животных и сохранением экзотических заповедников.

Вреда от них никакого, а имидж компании улучшается.

Но именно вопрос о глобальном потеплении резко изменил политический климат вокруг экологии. Ведь речь шла теперь не об общей и довольно абстрактной заботе о природе, а о борьбе с конкретной угрозой, которая требует жестких и масштабных мер, причем немедленно, в течение ограниченного и весьма сжатого срока.

Эксперты оценивают оставшееся время до глобального катаклизма в 50 лет. Но эти прогнозы постоянно пересматриваются – в сторону сокращения. Перефразируя знаменитое обещание программы КПСС, можно сказать, что уже нынешнее поколение имеет шанс жить в условиях климатического хаоса.

Вопрос из теоретической плоскости перешел в практическую, вызывая бурные дебаты и разногласия в самих правящих классах. Ведь жертвовать будущим своих детей ради сегодняшних прибылей готовы далеко не все даже среди представителей современной элиты. А, например, страховые компании, подсчитав рост убытков в связи с участившимися тайфунами и ураганами, активно стали поддерживать экологов.

В конце концов, изготовление очистительной аппаратуры и нового, соответствующего более жестким стандартам оборудования – важный источник роста. Выступать против этого может только тот, кто верит, будто Россия может «догнать и перегнать Португалию», выжимая последние ресурсы из старого советского оборудования и не внедряя ничего более современного. Такое вот экономическое варварство.

Беда в том, что одними лишь энергосберегающими технологиями и сокращением вредных выбросов на единицу производимой продукции проблему не решишь. Все прекрасно помнят, что произошло, когда подешевели тарифы на звонки с мобильных телефонов. Мы стали не тратить меньше, а говорить больше. С технологическими новациями происходит примерно то же самое.

Экологический ущерб, причиняемый изготовлением каждого конкретного предмета, сокращается, но пропорционально этому увеличивается производство и потребление, причем в значительной мере мы изготавливаем и приобретаем совершенно ненужные вещи. Общество организовано таким образом, что, поощряя бесполезные (но поддерживающие экономический рост) траты, провоцирует бессмысленные, но соответствующие общепринятым нормам, действия и т. д.

Однако главная трудность состоит в том, что меры по сокращению выброса парниковых газов, чтобы иметь какой-то эффект, должны быть очень быстрыми и очень масштабными. Известный английский журналист Джордж Монбио (George Monbiot) в недавно опубликованной книге «Жара» (Heat) приводит данные, согласно которым для того, чтобы добиться какого-то климатического эффекта, выбросы парниковых газов надо сократить на 60-90%.

Задача далеко не такая утопическая, как кажется на первый взгляд, поскольку, по данным того же Монбио, около 30% выбросов сегодня приходится просто на потери, связанные с технологической и организационной неэффективностью при использовании уже имеющихся технологий.

Если эти потери будут устранены, мы этого вообще не почувствуем, не считая только того, что товары и услуги подешевеют. Элементарное наведение порядка на транспорте и более эффективное управление движением в крупных городах – ликвидация дорожных пробок – приведет к радикальным сокращениям потерь (мысль, понятная любому московскому автомобилисту).

Замена одних технологий другими (и, соответственно, отказ от одних видов ресурсов в пользу других) была нормальным явлением, регулярно повторявшимся на протяжении человеческой истории. Другое дело, что, как замечает сам Монбио, многие технологии, которые продвигают как «экологические», на самом деле порождают больше проблем, чем решают, да и экономически не слишком эффективны. Весьма критически отзывается он о солнечной энергетике и о переводе автомобилей на спиртовое топливо.

Технические новации необходимы, но гораздо большую роль могут сыграть организационные и экономические меры.

В любом случае, постепенные улучшения не помогут. Мы находимся в чрезвычайной экологической ситуации, требующей чрезвычайных мер. А это значит, что рыночные механизмы оказываются совершенно недостаточными для решения проблемы. Даже если они соответствующим образом будут перенастроены, им требуется время. А его как раз нет. Больше того, под вопросом оказывается и экономический суверенитет корпораций, имеющих сейчас право свободно распоряжаться ресурсами, находящимися в их частной собственности.

Необходимо своеобразное «принуждение к эффективности», причем эффективность, которая сегодня на рынке измеряется прибылями, должна теперь измеряться сокращением затрат. И не только на единицу продукции, но и «по валу». Госплан с его системой «валовых показателей» посылает нам горячий привет из загробного мира.

Впрочем, ирония здесь неуместна. Советская система планирования, кстати, как раз для работы в чрезвычайных условиях первоначально и была создана. Просто теперь с чрезвычайной ситуацией сталкивается не одна отдельно взятая страна, а все человечество. А опыт советского планирования демонстрирует, что в руках бюрократии любой подход будет обречен на окончательную неэффективность.

И все же какие-то формы планирования на национальном и глобальном уровне становятся не просто необходимостью. Их создание оказывается для человечества вопросом жизни и смерти. Большая часть существующих законов и международных соглашений противоречит такому подходу. А методы, с помощью которых может быть решена проблема, пугают корпоративные элиты куда больше, чем сама проблема.

Ведь если глобальное потепление и является катастрофой для человечества, то ликвидация корпоративного суверенитета является для правящего класса ничуть не меньшим бедствием, чем для нас наводнения, цунами и ураганы.

Здесь никакого примирения интересов не получается. На этом месте экология заканчивается и начинается политика.

* Признан(а) в РФ иностранным агентом