Считается, что холодная война началась ровно 72 года назад, 5 марта 1946 года.

В тот день подданный Его Величества сэр Уинстон Леонард Спенсер-Черчилль прочел лекцию «О международных отношениях» в Вестминстерском колледже, расположенном рядом с заштатным городком Фултон в штате Миссури, США. Такие места у нас называют «глухоманью», американцы – «посередине нигде».

Фултон был родным городом президента Гарри Трумэна, человека, который еще год назад не знал не только о Манхэттенском проекте, но и о том, зачем влиятельные боссы Демократической партии сделали его вице-президентом при смертельно больном Франклине Рузвельте.

Но Трумэн быстро освоился в Овальном кабинете. Выступление Черчилля было пиар-акцией, которую он разработал лично, чтобы окончательно утвердить свою власть и проводить собственную политику.

Новоиспеченному британскому другу нельзя было предоставить трибуну в Вашингтоне по двум причинам.

Во-первых, он тогда уже не был премьер-министром. Учитывая программный характер речи, ее произнесение, скажем, в стенах Конгресса или в Гарварде было бы воспринято новым британским правительством как проявление неуважения.

Во-вторых, западное общественное мнение было настроено в целом позитивно по отношению к СССР. В либеральных кругах территориальные и иные международные претензии Москвы первых послевоенных лет рассматривались как вполне обоснованные, а большинство американских консерваторов (а это было еще их старое поколение) вообще мало интересовались тем, что происходит в Восточном полушарии после войны.

Экспертное сообщество в 1946 году также в основном проявляло миролюбие к недавним союзникам. Замгоссекретаря Дин Ачесон, будущий соавтор доктрины Трумэна, был тогда почти «голубем». Его очень беспокоила возможность развязывания ядерной войны.

В докладе Ачесона – Лилиенталя, разработанном для Белого дома и Конгресса, предлагалось отказаться от монополии на атомное оружие и установить международный контроль над радиоактивным топливом. Это был очень сырой и наивный документ, но истеблишмент принял его хорошо.

Сторонник жесткой линии госсекретарь Джеймс Бёрнс настаивал на разговоре с СССР с позиции силы, не исключая и ядерный шантаж. Бёрнс имел огромное влияние на Трумэна еще со времен их совместной работы в Сенате. Он-то и определил во многом позицию президента относительно послевоенной роли США и «советской угрозы».

Трумэн высоко ценил взгляды Бёрнса, но не мог положиться на него.

Хозяин Белого дома очень быстро понял, что его бывший наставник пытается формировать внешнюю политику Вашингтона с узкой группой советников (считается, что ключевую роль в ней играли Бенджамин Коэн и Дональд Рассел), игнорируя и Госдепартамент, и самого главу государства.

У Гарри Трумэна в его первый срок не было вице-президента (процедура назначения, а не избрания второго лица государства тогда еще не была разработана), так что Бёрнс был первым в линии преемства в случае, если бы с президентом что-то случилось. Многие исследователи утверждают, что на этой почве у Трумэна развилась настоящая паранойя.

Однако заменить госсекретаря-ястреба было пока некем. Да и не обладал тогда президент тем авторитетом, который позволил бы ему отправить в отставку влиятельного политика с обширными связями в Конгрессе.

Ему нужен был союзник. Харизматичный, уважаемый и с лаврами победителя. Ведь самого Трумэна (и вполне справедливо) считали непричастным к победе союзников во Второй мировой войне. То ли дело Черчилль!

Готовить мероприятие надлежало так, чтобы могущественный Бёрнс не смог перетащить одеяло на себя. И тогда Трумэн обратился за помощью к своим землякам.

В октябре 1945 года экс-премьер Великобритании получил письмо от руководителя Вестминстерского колледжа Фрэнсиса Маклюэра с приглашением прочесть лекцию о международных отношениях для преподавателей и студентов. В конце письма стоял неожиданный постскриптум: «Это прекрасная школа в моем родном штате. Надеюсь, Вы сможете приехать. Я представлю Вас лично. С наилучшими пожеланиями, Гарри Трумэн».

14 января 1946 года Черчилль прилетел в США. Официальной причиной визита стала рекомендация врачей в течение шести недель находиться в теплом морском климате. Бывшего британского лидера с распростертыми объятиями встретила солнечная Флорида. Он дефилировал перед кино- и фотокамерами в светлом костюме и соломенной шляпе, не вынимая изо рта свою вечную сигару.

21 января он дал небольшую пресс-конференцию, но ни словом не обмолвился о своих планах. Более того, он, похоже, водил журналистов за нос.

Экс-премьер много говорил о британских делах и выражал озабоченность тем, что правительство лейбористов чрезмерно «увлеклось коллективизацией». Во всяком случае, так это было представлено в коротком документальном ролике производства Universal Studios. Впрочем, возможно, тогда еще ничего окончательно не было решено — Трумэн все еще колебался.

22 февраля в Госдепартамент поступила так называемая длинная телеграмма от поверенного в делах США в СССР Джорджа Кеннана, в которой он изложил свое видение советского режима как принципиально не способного к мирному сосуществованию с Западом ввиду его «невротического взгляда на международные отношения» и «инстинктивного чувства незащищенности, присущего русским».

Через много лет Джорджу Кеннану будет стыдно за эти русофобские пассажи. К концу своей профессиональной деятельности он станет внешнеполитическим реалистом, призывающим, как бы сказал Трамп, наладить отношения с русскими.

Но тогда Кеннан стал автором концепции «сдерживания» Москвы. Его непосредственный начальник Джеймс Бёрнс в тот же день начал пропагандировать эту концепцию как свою собственную.

Трумэн, видимо, именно в этот момент решил: сейчас или никогда.

4 марта Черчилль прибыл в Вашингтон, откуда в сопровождении президента США сразу же отправился в Фултон. До самого прибытия в родной город Трумэна пресса полагала, что освещает частный визит в рамках курортного тура уважаемого британца.

Последние правки к своей речи Уинстон делал уже в поезде, поэтому первоначальный вариант речи, заранее тайно размноженный для прессы, отличался от того, что он зачитал с трибуны.

Даже название речи менялось несколько раз: «Сухожилия войны», «Мир во всем мире», «Для долгого и прочного мира»…

Окончательным вариантом стало «Сухожилия мира».

Но пресса дала свое название: «Железный занавес», хотя пассажи о железном занавесе, равно как и о будущей Единой Европе, Черчилль добавил уже в трумэновском спецпоезде.

В небольшом зале Вестминстерского колледжа яблоку было негде упасть. Журналистов было чуть ли не больше, чем учеников и учителей. Кинокамер было столько, что, казалось, проходит международный саммит. Речь записывалась инженерами фирмы Audio Scription, которая позже «очистила дорожку» по своей запатентованной методике и передала запись газетам, благодаря чему не попавшие в изначальный релиз фрагменты стали доступны широкой публике.

Трумэн похвалил речь именитого британца, но своего отношения к его позиции не высказал. Согласно расхожей точке зрения, президент США все еще колебался и не мог решиться на агрессивную риторику в отношении Москвы. Он предоставил это Черчиллю, чтобы посмотреть на общественную реакцию.

На самом деле для Гарри Трумэна речь экс-премьера Британии была недостаточно агрессивной. Он «не подписался» под ней, потому что уже думал о собственной речи, которая прозвучала в стенах Конгресса год спустя, в марте 1947 года. Но тем эффектом, который произвела Фултонская речь, он, несомненно, воспользовался.

Дин Ачесон приступил к разработке новой внешнеполитической доктрины, отказавшись от выводов своего мирного доклада. Президент стал центром принятия внешнеполитических и кадровых решений.

Когда из Китая вернулся пятизвездный генерал Джордж Маршалл (там он безуспешно пытался примирить гоминьдановцев и коммунистов), Трумэн, сместив наконец ненавистного Бёрнса, сделал Маршалла госсекретарем, а Ачесона назначил его замом.

Кеннан также получил повышение и стал полноценным послом в Москве. В 1949 году Маршалл, завершив создание НАТО, подал в отставку, а Дин Ачесон возглавил Госдеп. Впереди была корейская война, период маккартизма и долгая холодная война.

То, что начал ее именно Черчилль в Фултоне, – по меньшей мере преувеличение. В американском политическом классе хватало влиятельных фигур, стремившихся обострить отношения с СССР.

Но Уинстон Черчилль привез в Америку страх перед красной угрозой – неумолимо распространяющейся силой, надвигающейся на Запад и другие страны мира, использующей военные и экономические меры, а также пятые колонны, чтобы окончательно поглотить Европу, а может быть, и США.

СССР в Фултонской речи предстает не как государство-агрессор и не как нация со своими геополитическими интересами, а как глобальная сила, стремящаяся подавить все, что свято для Запада. Эта угроза казалась вполне реальной: в Греции начиналась гражданская война, во Франции и Италии все большее влияние получали компартии, Восточная Европа становилась коммунистической.

Черчилль не призывал считать русских врагами, он даже назвал Сталина своим «боевым товарищем». Кроме того, экс-премьер, как бы сейчас сказали, выразил полное понимание интересов «партнеров».

В частности, Уинстон заявил в Фултоне: «В Британии испытывают глубокую симпатию и стремятся проявить добрую волю – как и здесь, я надеюсь – ко всем народам России. Мы полны решимости преодолеть все наши разногласия и трения для достижения долгой дружбы. Мы понимаем, что русским необходимо защитить свои западные рубежи за счет ликвидации любой возможности германской агрессии. Мы салютуем России на том месте, которое она по достоинству заняла среди лидирующих стран мира. Мы салютуем ее флагу на всех морях. Мы приветствуем регулярные, частые и укрепляющиеся контакты между русскими и нашими людьми по обе стороны Атлантики».

Дальше следует «но», которое перечеркивает всю симпатию и добрую волю.

Так иногда сегодня из России обращаются к Западу. Мол, мы вас понимаем, мы готовы учитывать ваши озабоченности и вообще хотим жить в мире, но что ж вы напираете на нас, двигаетесь к нашим границам, навязываете нам свои ценности и финансируете пятую колонну?

Тогда подобным глобальным злом Черчиллю казался мировой коммунизм – безликий, вненациональный и безбожный.

Защищал британец вовсе не некий «либеральный мировой порядок», а западную аутентичность, которую он понимал вполне определенно – как «христианскую цивилизацию» и «англоговорящий мир».

Это совсем не та западная идентичность, которую мы видим сегодня.

Абсолютно дехристианизированная Европа, где никем не избранная бюрократическая верхушка легализовала однополые браки и почитает права мусульманских мигрантов выше прав коренных народов, где секулярная глобализация уничтожает не только рабочие места, но и само человеческое достоинство…

Я думаю, что если бы Черчилль перенесся в наше время, он не только поддержал бы Brexit и избрание Трампа президентом США, но и отправился в Россию, чтобы искать здесь союзников в защите традиционных ценностей.

Он бы и Национальный фронт Франции поддержал и, выступая в пригороде Санкт-Петербурга, призвал к созданию новой Антанты.

Дарю сюжет – неплохой фантастический роман выйдет!

Его автору, правда, следует учесть, что в наши дни мейнстримные СМИ попытались бы политически уничтожить легендарного британского премьера. И «русские связи» у него бы обнаружились, и женщины нашлись бы, обвиняющие Уинстона в харассменте…

В Фултоне Черчилль говорил то, во что верил. И это отличает его от большинства нынешних европейских и американских политиков – циничных и коррумпированных.

Хорошая новость состоит в том, что западный истеблишмент сегодня не в состоянии начать и эффективно вести против России полноценную холодную войну.