Всякое серьезное политическое действие начинается с реформы языка, с введения новых слов. События 91-го года сопровождались появлением новых англоязычных терминов: «омбудсмен», «дефолт». Они до сих пор используются для обозначения российских реалий.
Изобретая термин, ты изобретаешь явление
Мы шли в этом направлении, потому что считали, что американский и англосаксонский языки могут быть востребованы на нашей почве. Но в последнее время стало ясно, что у нас существует дефицит политического языка. Мы не можем объяснить собственные проблемы, реалии, исходя только из имеющихся терминов. Например, нам мало что скажет термин «разделение властей», потому что мы не понимаем философско-интеллектуальный бэкграунд, который стоит за этим separation of powers, термином, который имеет такое важное значение в США. Мы употребляем термин «большое правительство» и тоже все время ищем аналоги в западном языке, ошибочно намекая, что это хоть как-то связано с американским термином big government. Но речь-то идет, скорее, о термине open government. Возникает явная путаница. Приходит понимание, что в России нужно что-то совсем иное.
Особенно важно появление нового языка именно сейчас. На глазах происходит политическая перестройка системы власти. Говорят, что она будет неизменна, она будет такая всегда, а между тем она очень серьезно меняется. Меняются партии, меняются правительства, как-то должна поменяться администрация президента. Возникают новые структуры типа «большого правительства», и все это не имеет языка описания.
Когда Медведев впервые сказал «большое правительство», тысячи комментаторов его неправильно поняли, даже те, кто стал членом этого правительства, не сразу поняли, где они находятся.
Между тем, то, что президент Медведев имеет в виду, не имеет даже английских аналогов – речь идет о некоей специфической социальной сети, объединяющей правительственные институты, органы общественного мнения, социальные среды. Это гибкая структура реагирования на социальные запросы.
Кстати, президент Медведев – серьезный реформатор, в том числе и языка. Он начал вводить большие институты в России, но столкнулся с тем, что не знает, как это выразить. Вспомните евроатлантическую инициативу: идея была прекрасная, даже ввиду своей нереализуемости. Но в России она не получила никакого обсуждения, не говоря уже о понимании. Это произошло именно потому, что сфера наших международных отношений довольно ригидна даже для того, чтобы описать некоторые подобные гуманитарные инициативы. Думаю, последующие проблемы нашей международной политики связаны отчасти и с тем, что нет экспериментов в языке.
Я очень хотел ввести в России моду на изобретение новых терминов. Американцы очень любят изобретать новые термины: «постамериканский мир», «столкновение цивилизаций», они постоянно осуществляют экспансию терминов. И это правильно. Изобретая термин, ты изобретаешь явление. Пока ты не изобретешь точный выражающий явление термин, само явление не может быть описано, понято и подвергнуто критике или встречено одобрением.
В России этого не происходит. Как правило, наши термины – либо калька с англосаксонского с крайне условным смыслом из-за невозможности перевода, либо результат попыток покопаться в собственном языке. Сейчас модно копаться в советском языке.
Необходим поиск. Мы в свое время в «Русском журнале» придумали термин «интеллектуальный класс», нам казалось, что он отражает реалии, но ничего не получилось, он не пошел. Нам казалось, надо вытащить термин «интеллигенция», который слишком сильно завязан на реалиях 19-го и отчасти 20-го века. Нам казалось, что кургиняновский термин «когнитариат» является плохой анаграммой «пролетариата», вызывает раздражение этим пародированием. Без понимания, что на латинском означает слово «пролетариат». Вообще-то, это «люди, не имеющие ничего, кроме собственного потомства».
Сегодня речь идет не столько о реформе языка, сколько об изменении отношения к концептуальному творчеству. Его почти нет. Именно поэтому в нашем сознании сохраняется очень мало идей. Большой труд, большая сложность состоит в том, чтобы не просто опубликовать интересную статью или интервью, а в том, чтобы протолкнуть в общество новую идею. Американцы научились это делать с помощью терминов вроде «конец истории», хлестких заголовков, жесткой подачи контента.
У нас нет внутреннего рынка идей отчасти потому, что у нас нет языка для их описания, актуализации. И в целом очень маленький социальный заказ на новые идеи.
В интервью газете ВЗГЛЯД