В 1981 году эмигрировал в Нидерланды, где в 1988 году основал оркестр «Новая Амстердамская симфониетта». С Маркизом выступали и записывались Леонид Коган, Наталия Гутман, Олег Каган, Элисо Вирсаладзе, Алексей Любимов, Марк Лубоцкий и многие другие.
Среди героев книги также – Андрей Волконский, Рудольф Баршай, Гия Канчели, Мария Юдина, Юрий Янкелевич, Альфред Шнитке, Эдисон Денисов, Мстислав Ростропович, Гидон Кремер – элита отечественной музыки ХХ века.
«Смычок в шкафу» составляют не только мемуарные заметки, но и диалоги, которые вел со Львом Маркизом на протяжении нескольких лет музыкальный критик Илья Овчинников. Первая глава книги посвящена выдающемуся дирижеру Кириллу Петровичу Кондрашину.
…
Толпа разъяренных оркестрантов, отталкивая друг друга, рвалась внутрь. «Кирилл Петрович, что это?!» – в недоумении спросил я. «Кримплен!» – мрачно и односложно ответил Кондрашин
1 марта 1981 года я прилетел в Вену, оставив за спиной пару сотен друзей в аэропорту Шереметьево и пять десятков лет жизни в России со всеми мыслимыми и немыслимыми радостями и горестями.
Благодаря помощи друзей на Западе мы избежали печально знаменитых эмигрантских гостиниц и провели первую ночь в типично венском отеле – пансионе «Мария». Находился он в самом центре, недалеко от оперы.
Ранним утром 2 марта меня разбудил телефон. Не верю своим ушам: «Лева! Это говорит Кирилл. Я тебя не разбудил? Только что вернулся из Америки и узнал, что ты в Вене.
В голландском посольстве для тебя лежит приглашение приехать для переговоров в Королевскую консерваторию в Гааге. «Немедленно оформляй визу и приезжай! Шестого у меня день рождения, постарайся успеть!»
Я был несказанно обрадован, но и крайне удивлен. Отношения мои с Кириллом Петровичем в России не были истинно дружескими – скорее, приязненными, хотя за этим скрывалась определенная теплота. А тут сразу «ты» и заинтересованность в тоне и словах, не позволявшая усомниться в полной искренности говорившего.
Как дирижера я знал его, конечно, много лет, но по-настоящему познакомились мы в 1973 году. Я, как обычно, проводил лето в Салацгриве – маленьком рыбацком поселке в ста километрах от Риги, поблизости от эстонской границы.
Как-то захожу на почту и получаю телеграмму от своего товарища – скрипача Эрика Назаренко, работавшего в оркестре Московской филармонии, кондрашинском. Он писал: «Срочно приезжай в Дзинтари, Кирилл Петрович хочет с тобой поговорить».
Я позвонил в Дзинтари, где каждое лето оркестр с Кондрашиным бывал на «сезоне», и мне объяснили, в чем дело. Один из концертмейстеров, Моня Борок, собрался эмигрировать и был, естественно, немедленно уволен; не обошлось и без традиционной публичной экзекуции «предателя Родины».
Приехав в Дзинтари и переговорив с парой друзей-оркестрантов, посвятивших меня в курс дела, я встретился с Кириллом Петровичем в гостинице. Кондрашин, по-видимому, достаточно знал обо мне и моем музыкальном прошлом.
Он предложил мне с начала нового сезона попробоваться на место концертмейстера. В то время я уже начал понемногу дирижировать и работал с разными оркестрами, но скрипку еще не оставил окончательно. Постоянного места не имел, и финансовое мое положение было весьма нестабильным.
Кирилл Петрович предложил очень выгодные условия в оркестре и обещал помощь в дирижерских делах; предложение выглядело заманчиво.
В сентябре я пришел в оркестр на три недели и сыграл несколько программ. После записи на радио 15-й симфонии Мясковского состоялся наш второй разговор.
Кондрашин сказал мне несколько приятных слов и предложил немедленно занять место концертмейстера. Мой ответ, скорее всего, был для него неожиданностью: я поблагодарил и... отказался.
При этом постарался как можно более мягко объяснить мотивы отказа: оркестровая среда, особенно советская, была мне всегда чужда своей примитивностью, цинизмом и стадным чувством.
К тому же я был уже «отравлен» дирижированием и оркестр был для меня шагом назад. Все это я откровенно изложил Кондрашину, который, хотя и был очевидно расстроен и обижен за свой оркестр, оценил мою прямоту и откровенность.
Мы расстались по-хорошему и с тех пор, встречаясь по случаю, всегда обменивались несколькими словами. Я заходил иногда к нему в дирижерскую комнату после концерта, и Кирилл Петрович встречал меня неизменно по-дружески.
В 1975 году еще один его концертмейстер, Виктор Данченко, эмигрировал в Канаду. Ситуация повторилась, и Кондрашин предложил мне поехать с оркестром в полуторамесячную поездку по Европе; я соблазнился такой возможностью. И вот во время этих гастролей в наших отношениях что-то неуловимо начало меняться.
Душевное равновесие Кондрашина было далеким от идеального. Бесконечные заботы и треволнения, связанные с оркестром, причем не относящиеся к музыке, постоянные неприятности с министерством и соответствующим отделом ЦК отравляли ему жизнь.
Его дирижерская карьера за пределами Союза постоянно тормозилась бессмысленными препятствиями со стороны начальства, притом что за рубежом его имя приобретало все бóльшую известность.
Думаю, уже тогда, в 1975 году, Кондрашину стало ясно, насколько абсурдно его положение в Союзе, несмотря на все звания, премии и лауреатские медали. Я увидел усталого, измученного и одинокого человека; он чувствовал себя чужим в оркестре, для которого так много сделал.
Вероятно, я оказался для него неожиданным «просветом»; Кирилл Петрович почувствовал во мне человека, с которым можно было откровенно говорить обо всем, отвести душу.
Мы часто пили чай у него в номере, вместе гуляли, он угощал меня устрицами с белым вином в центре Брюсселя. Много бродили по старому городу и говорили, говорили...
Его доверие ко мне росло. Однажды в Монтрё мы играли Шестую Чайковского, и, конечно, без репетиции: это был «железный» репертуар оркестра, а мне, никогда эту симфонию не игравшему, пришлось читать с листа прямо на концерте.
После я зашел к нему за кулисы, совершенно потрясенный: Кондрашин дирижировал, строжайше ограничив все внешние проявления, и музыка великого композитора предстала во всем ее истинном трагизме. Это был редкий момент полного соответствия душевного состояния артиста исполняемой музыке.
Кирилл Петрович был один в комнате. Мое появление и краткое «спасибо» – я был не в состоянии говорить – сказало ему больше всяких словоизлияний.
«Смычок в шкафу» составляют мемуарные заметки и диалоги, которые вел со Львом Маркизом музыкальный критик Илья Овчинников |
Мы вышли из отеля и пошли вниз по улице, к порту. «Перейдем на другую сторону, – сказал Кондрашин, – я не хочу, чтобы нас увидели».
Пройдя еще сто метров, мы остановились, укрывшись в какой-то подворотне. «А теперь смотрите», – он показал мне маленький магазинчик на противоположной стороне улицы, в ряду других, таких же невзрачных.
То, что я затем увидел, напоминало знакомую сцену перед деревенским магазином, куда неожиданно завезли пиво! Толпа разъяренных оркестрантов, отталкивая друг друга, рвалась внутрь. «Кирилл Петрович, что это?!» – в недоумении спросил я. «Кримплен!» – мрачно и односложно ответил Кондрашин.
Из оркестровых разговоров я знал, что кримплен, необычайно дешевый на Западе материал, очень популярен в Москве – его перепродавали через спекулянтов за большие деньги.
Тогда подавляющее большинство советских музыкантов, артистов балета, циркачей – все, кто имел возможность выехать за границу, – занимались вынужденной спекуляцией.
Тема эта достойна каких-нибудь новых Ильфа и Петрова, хотя веселого тут мало. Кондрашин был далек от осуждения своих музыкантов, экономивших на всем, включая собственное здоровье, и пытавшихся обратить жалкие суточные в рубли, так необходимые для самых острых житейских нужд – например, для приобретения сносного жилья.
Ведь их зарплата была мизерной, как ни бился Кондрашин за ее повышение. Теперь, в новой русской действительности, ситуация мало изменилась – разве что квартиры стали в десятки раз дороже, а заработки подавляющего большинства музыкантов по-прежнему нищенские. Кондрашин с горечью взглянул на часы и сказал: «Вот с ними я должен через час играть Первую Малера».
В конце поездки мы играли в Концертгебау. Кондрашин был там частым гостем, и вскоре его пригласили на место постоянного дирижера рядом с Бернардом Хайтинком.
После возвращения в Москву он позвонил мне и пригласил к себе домой на обед. Вместе с его друзьями из артистической среды мы смеялись, шутили, ели и пили; было очень вкусно – он понимал толк в застолье.
Иногда я звонил Кондрашину и просил советов по той или иной дирижерской проблеме, а их у меня хватало! Он всегда с удовольствием уделял мне время – педагог он был замечательный.
В 1976 году он ушел из оркестра филармонии, «своего» оркестра, которому отдал лучшие годы жизни!
Отношение высоких инстанций резко ухудшилось, и ему всячески вставляли палки в колеса, когда речь заходила о заграничных гастролях, – часто под фальшивым предлогом заботы о его здоровье.
Вот как звучал, например, довод против поездки Кондрашина в Америку в устах известного монстра Василия Кухарского, управлявшего музыкой в Министерстве культуры: «Ну а что будет, посудите сами, если вы вдруг скончаетесь там? Представляете, во что обойдется тогда ваше «возвращение» на родину?»
Итак, 2 марта 1981 года Кондрашин позвонил мне в Вену. Его голос – взволнованный, заинтересованный – вдохнул в меня новые силы.
В течение трех дней я проделал немыслимое: зарегистрировался в Толстовском фонде, договорился о хранении багажа в «Адрии» и, самое главное, получил австрийский «паспорт иностранца», подкупив чиновника альбомом Моцарта в собственном исполнении.
Получив голландскую визу, 5 марта вечером я сел в поезд и на следующий день вышел на перрон амстердамского вокзала.
Около семи вечера я позвонил в дверь квартиры Кондрашина на Бетховен-страат, 155. Дверь мне открыл сам Кирилл Петрович; мы обнялись.
Я увидел его как бы впервые. Он превосходно выглядел, похудел, глаза совсем молодые! В гостиной сидело довольно много народа, в основном его новые голландские друзья.
С облегчением я увидел среди гостей Розу Файн – московскую скрипачку, давнего друга Кирилла Петровича, которая с мужем приехала на его день рождения из Дюссельдорфа.
Был там первый валторнист оркестра Адриан Воуденберг – он играл еще с Менгельбергом – большой поклонник Кондрашина. Особенно симпатичным показался мне высокий блондин Арт ван Бохове.
Этот человек оказал неоценимую помощь многим музыкантам – выходцам из России. В труднейшую минуту он поддержал Кондрашина, когда тот принял решение остаться на Западе.
Повторю: теперь Кирилл Петрович производил впечатление другого человека – гораздо более простого, непосредственного и внимательного к собеседнику.
У него начисто исчезли несколько надменные манеры советского артиста, стоящего на высших ступенях иерархической лестницы. На Западе ведь не было ни народных артистов, ни ленинских и сталинских лауреатов.
Я с интересом весь вечер украдкой наблюдал за ним и его голландской подругой Нолдой – они вели себя как молодая влюбленная пара. Нолда прекрасно говорила по-русски и была незаменимой помощницей во всех его деловых контактах и переговорах.
В суматохе праздничного вечера Кондрашин несколько раз подходил ко мне, расспрашивал о Москве. Сказал, что уже договорился с Концертгебау и в следующем сезоне я буду дирижировать вместе с ним Военный реквием Бриттена.
Он сразу предложил перейти на «ты», но мне это никак не удавалось.
«Я прекрасно понимаю твое теперешнее состояние – ты потерял все, у тебя все неопределенно, наконец, элементарно нет денег. Не сомневайся! Ты поступил правильно, и все со временем наладится, я помогу тебе! Начнем с того, что в понедельник пойдем в банк, возьмем деньги. Отдашь, когда сможешь, а если и не сможешь, то это не имеет ровно никакого значения».
Мы договорились, что на следующий день, в субботу, я снова приеду в Амстердам и мы уже без помех поговорим о том, что и как я должен делать, чтобы заново начать свою музыкальную жизнь на Западе. Поздно ночью я уехал в Утрехт, а наутро около одиннадцати раздался звонок. Это был Кондрашин.
«Ты знаешь, я совершенно неожиданно должен дирижировать сегодня днем в Концертгебау. Заболел Клаус Теннштедт, меня попросили заменить его в Первой Малера. Ты еще успеешь. Собирайся и приезжай на концерт, после пойдем к нам и спокойно поговорим».
Около двух я уже был в Амстердаме и за полчаса до концерта встретился с Нолдой около артистического входа в Концертгебау. У Кирилла Петровича была очень короткая репетиция с оркестром, буквально полчаса, – на остальное не было времени.
Кстати, Теннштедт вовсе не был болен, просто во время турне у него произошел конфликт с оркестром Северогерманского радио (NDR) и он отказался дирижировать в Амстердаме.
Субботние концерты в Концертгебау начинаются в 14.15. Мы с Нолдой сидели в амфитеатре, позади оркестра, у самой лестницы, по которой спускаются на сцену дирижеры и солисты. Кондрашин спустился быстрым шагом и, проходя мимо нас, улыбнулся.
За прошедшие 25 лет я десятки раз спускался и поднимался по ней и пытался иногда сосчитать ступени – выходило около сорока. Когда поднимаешься, довольно чувствительно – все-таки два этажа!
Я очень волновался; может быть, роль сыграло то, что я еще находился в некотором шоке – ведь только за неделю до этого прощался в Шереметьеве с друзьями.
Потом – сумасшедшие первые дни в Вене, и вот я уже сижу в зале, ожидая первых звуков Малера, а внизу на сцене передо мной Кондрашин, встреча с которым в Амстердаме взбудоражила меня и пробудила надежды на будущее!
Первую Малера я играл, сидя в оркестре во время описанной уже поездки с оркестром Московской филармонии. Уже тогда я почувствовал, что для человека, выросшего и созревшего в совершенно иной среде и атмосфере, Кондрашин в каком-то «патологически-нервном» смысле чрезвычайно близок этому композитору.
Теннштедт – превосходный музыкант и истинно малеровский дирижер: симфония была с ним тщательно отрепетирована – абсолютно ясная и четкая концепция, что свойственно его стилю работы.
И вдруг перед оркестром – музыкант с совершенно иными идеями, иным ощущением формы и без репетиции дирижирует это колоссальное произведение. Подобные эксперименты могут весьма плачевно закончиться – оркестр рискует попросту «развалиться»!
Но на том концерте произошло чудо. Кондрашин был настолько убедителен и ясен, что оркестру не составило ни малейшего труда пойти за ним в мельчайших деталях партитуры и принять его интерпретацию.
Оркестр ощутил душевное состояние дирижера и, что самое главное, его временные представления – то, что в музыке играет в конечном итоге решающую роль.
Был огромный успех, прямо на сцене дирижеру преподнесли подарок от оркестра – роскошный старый коньяк. Кондрашин многократно выходил кланяться, и каждый раз, когда он проходил по лестнице мимо нас, сидевших с краю, Нолда сжималась от тревоги.
Затем мы поднялись в артистическую; Кирилл Петрович сидел очень усталый, с лицом серого цвета и запавшими глазами.
После поздравлений он сказал: «Знаете что? На следующей неделе я дирижирую «Колокола» Рахманинова, у меня сегодня назначена репетиция с певцами. Она займет час, не больше. Оставайтесь здесь и подождите меня. Рассаживайтесь поудобней и откройте эту бутылку! Когда я закончу, поедем к нам ужинать».
Он ушел, тем для разговоров хватало, и коньяк был превосходен. Время пролетело незаметно. Вернулся Кондрашин. Никому в голову не могло прийти, что мы видели его на пороге трагического конца.
Кирилл Петрович был молчалив. Я хотел откланяться и уйти, но он сказал: «Знаешь, подожди, не уезжай, я пойду немного прилягу и отдохну, ведь нам нужно еще о многом поговорить» – и ушел в спальню. Через некоторое время мы все же решили уехать и оставить его в покое; приезжаем в Утрехт в начале двенадцатого.
Теща Марка Лубоцкого встречает нас в дверях и говорит: «Позвоните Кондрашиным, только что была на автоответчике Нолда. Она говорила очень странным голосом. По-моему, там что-то случилось».
Мы набрали номер в Амстердаме. Трубку подняла Нолда: «Кирилл полчаса назад умер, – сказала она ничего не выражающим голосом. – Если можете, приезжайте».
Последующие три дня вспоминаю как фильм и себя как одного из его персонажей.
Масса людей, знакомые и незнакомые лица, растерянность. Тихие разговоры. Приехали импресарио Кондрашина из Лондона и вместе с Артом ван Бохове пытались помочь Нолде, которая оказалась в трудной ситуации: они с Кондрашиным не были официально мужем и женой, а ведь на Западе юридические формальности дело серьезное.
Церемония в Концертгебау: струнные играют Малера. За пультом Неэме Ярви – он прилетел заменить Кондрашина в очередной программе оркестра Концертгебау. Жизнь продолжалась!
Я еще тогда мало кого знал в Голландии. Помню горестное выражение на лице у Хайтинка. Они с Кондрашиным не были друзьями, но их, безусловно, многое объединяло – прежде всего полное отсутствие стремления к внешним эффектам в дирижировании.
Мне кажется, они были идеальной парой для оркестра. Хайтинк всегда повторял: «Когда я прихожу в оркестр после Кондрашина, то всегда застаю его в идеальной форме».
Не стоит говорить, что смерть Кирилла Петровича стала для меня ужасным ударом. Приехав в Амстердам, я словно увидел радостный сон, внушавший надежды, но тут же был разбужен и перенесен в жестокую реальность.
Однако Кондрашин не бросил меня и после смерти! Когда после похорон близкие вернулись с кладбища и по русскому обычаю сели за стол, меня позвали Арт и импресарио Кондрашина; они расположились в спальне и обсуждали дела, оставшиеся после его смерти.
«Садись, – сказал Арт, – мы знаем, что Кондрашин хотел помочь тебе материально. Нолда и мы считаем себя обязанными исполнить его желание».
Он вручил мне конверт, где была очень значительная сумма денег. Спустя несколько лет я перевел их анонимно в Фонд Кондрашина, который регулярно проводит дирижерский мастер-класс и конкурс его имени в Хилверсюме.
Через несколько дней после похорон я поехал для переговоров о работе в Гаагскую консерваторию. Там встретился с ее тогдашним директором, композитором Яном ван Фляйманом.
За неделю до смерти Кондрашин виделся с ним по поводу приглашения занять профессорскую должность в дирижерском классе консерватории. Само по себе это говорит о многом: ведь в Голландии по достижении 65 лет все профессора уходят на пенсию, как бы значительны ни были их заслуги. Лишь в исключительных случаях разрешается продолжить преподавательскую деятельность.
Во время разговора с ван Фляйманом Кирилл Петрович рассказал обо мне и настоятельно рекомендовал пригласить на работу в консерваторию.
Ван Фляйман встретил меня очень радушно, показал консерваторское здание и после обстоятельного разговора сказал: «Я очень хочу пригласить вас к нам, но помимо всего прочего считаю своим долгом сделать это в память Кондрашина».
Недолгие годы жизни на Западе были для Кирилла Петровича чрезвычайно плодотворными. Он дирижировал лучшими мировыми оркестрами.
Начиная с сезона-1981/1982, он должен был сменить Рафаэля Кубелика во главе оркестра Баварского радио, оставаясь при этом постоянным приглашенным дирижером в Концертгебау вместе с Хайтинком.
Он наконец сбросил вериги вечной зависимости от чиновников и партийных функционеров и теперь сам отвечал за свою жизнь! Его дирижерское искусство достигло подлинных высот.
Надо было его видеть и слышать, чтобы осознать, насколько этот музыкант с его огромным талантом и опытом раскрылся в новых, естественных условиях жизни и работы на Западе.
Печально, что ему было отведено столь недолгое время в новой жизни. Но, сколь оно ни было коротко, эта была настоящая жизнь большого артиста!