Глиняный пулемет

Если я и утрирую, то самую малость. В девяностые он был первым и единственным культовым писателем. Маринина, Доценко и Бушков не в счет, мы говорим о литературе, не о заменителях.

Хороший писатель?

По Москве гуляли даже фальшивые Пелевины, новые «дети лейтенанта Шмидта», охмуряли девушек: «Позвольте представиться: Виктор Пелевин

В начале девяностых Пелевина охотно печатали в толстых журналах, и читатели покупали вышедшие уже из моды «толстяки», покупали ради Пелевина.

Апрельский и майский номера «Знамени» за 1996 год с романом «Чапаев и Пустота» читатели разбирали, как мороженое в жаркий день. Кажется, это был последний в нашей истории случай ажиотажного спроса на литературный журнал.

По Москве гуляли даже фальшивые Пелевины, новые «дети лейтенанта Шмидта», охмуряли девушек: «Позвольте представиться: Виктор Пелевин».

Пелевина начали переводить на иностранные языки, он стал ведущим автором респектабельного издательства «Вагриус», позднее его переманит к себе более денежное «Эксмо».

Но в начале нового века королю девяностых пришлось потесниться. Костры «Идущих вместе» вознесли до небес тиражи копрофага Владимира Сорокина. Интеллигенция «подсела» на Б. Акунина. Изрядный кусок рынка завоевала Людмила Улицкая. Модным автором стал Евгений Гришковец, еще недавно безвестный провинциальный мим.

«Проект «Пелевин» кончился», – констатировала другой персонаж цикла «Писатель недели» Ольга Славникова несколько лет назад. В чём-то Славникова права: Пелевин уже не тот.

В сиянии чужой славы автор «Чапаева и Пустоты» как-то потускнел, но не исчез вовсе, не растворился. Каждая новая книга Пелевина по-прежнему становится бестселлером, одно за другим выходят его двух-трех-четырехтомные собрания сочинений.

Пелевина издают даже больше, чем в девяностые: первый тираж «Generation П» (1999 год) составил всего-то 35 000, первый тираж «Ампир В» (2006 год) – 150 100. Жив курилка!

Хороший писатель, который плохо пишет

Обложка романа Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота»

Конечно, постоянным читателям Бушкова или Донцовой Пелевин покажется Джойсом, но остальных-то не обманешь.

Сюжет Пелевин сочиняет с натугой, действие буксует, эпизоды затягиваются. Получается неувлекательно и неизобретательно. Даже короткие рассказы Пелевина нередко скучны, тягомотны, неряшливо отделаны. Композиция расползается по швам, что в ранних рассказах, что в поздних романах.

Лирический герой Пелевина кочует из романа в роман, практически не развиваясь. Меняются только имена и профессии.

Рама, начальник гламура и дискурса из «Ампир В» – это реинкарнация банкира Степы («ДПП (НН)», который, в свою очередь, наследует Вавилену Татарскому («Generation П»), Петьке Пустоте («Чапаев и Пустота») и даже Омону Кривомазову («Омон Ра»).

Прочие герои многонаселенных романов Пелевина и вовсе не запоминаются. Захлопнув книгу, еще помнишь трех-четырех, потом и они улетучатся из памяти.

Немногие исключения лишь подтверждает правило: Чапаев, Анка и Котовский – мифологические персонажи, закрепившиеся в массовом сознании задолго до Пелевина.

Иронизировать над стилем Пелевина не хочется, стоит ли повторять трюизмы? Когда-то редакторы «Знамени» и «Нового мира» исправляли за ним стилистические ошибки, но с конца девяностых романы Пелевина выходят в авторской редакции. Результат налицо: откройте любую книгу «позднего» Пелевина, комментарии не потребуются.

Пристрастие Пелевина к разнообразным вариантам жаргона (от лексики «братков» до языка интернет-чата) объяснил филолог Михаил Свердлов: Пелевин просто не способен освоить литературный язык, а жаргон проще, примитивней, с ним легче работать.

За что же читатель полюбил Пелевина? Или гофмановская фея Розабельверде, заколдовавшая некогда злого урода Крошку Цахеса, сжалилась однажды над молодым и не очень одаренным писателем? Сделала так, чтобы очевидные недостатки представлялись читателю достоинствами?

Полагаю, на этот раз обошлось без помощи волшебства.

Стратегия

На эту тему
• Пелевин. Сорок пять. 22.11
• Циник или мизантроп?
• Виктор Топоров: Pelevin - cool
• Вы слышите их?

Однажды Пелевин сказал: «Я писатель. Я ни перед кем не ответствен».

Фразу подхватил известный философ-радиожурналист Борис Парамонов: «Это, конечно, революция в русской литературе, в самом облике русского писателя, всегда… бывшего носителем морального сознания общества…»

«Старому» пониманию искусства и литературы Парамонов противопоставил «новое»:

«…мы и ценим искусство – за номера. Пелевин же – особенно искусный клоун».

Как же он не прав! Пелевин – идейный писатель, только к нему в 1991–2001 применим самый почетный для русского писателя титул – властитель дум.

Властителя дум нельзя понять вне контекста эпохи. Белинский, Чернышевский, а позднее Горький были позитивистами и оптимистами. «Исправьте общество, и пороков не будет». «Что делать?» и «Мать», письмо Белинского к Гоголю и «Две души» Максима Горького можно свести к этой нехитрой формуле, позаимствованной у французских просветителей.

Русские писатели-позитивисты ориентировались на людей оптимистичных, предприимчивых, пассионарных, готовых и способных изменить мир. Для таких же людей писал враждебный позитивистам Лев Толстой.

И последователи Чернышевского (а это, по большому счету, вся русская революционная интеллигенция) мир действительно изменили, а толстовцы создали новую религию.

Но в девяностые годы двадцатого века всё было иначе. Страна обанкротившихся заводов и процветающих казино. Предприниматели, от мелких жуликов до вице-премьеров, азартно строили финансовые пирамиды, порядок в городах поддерживали преступные группировки, генералы продавали чеченцам оружие, солдаты выменивали автоматы на тушенку. Улицы оживляли нарядные харинамы кришнаитов и всё более редкие демонстрации «красно-коричневых».

Этот фантасмагоричный мир населяли усталые, апатичные, разочарованные люди, озабоченные либо обогащением, либо выживанием. Традиционный властитель дум был им не нужен. Позднего Астафьева читали мало. Солженицына и вовсе возненавидели: какое право он имеет нас учить?!

Никто не стремился изменить мир (на такую работу сил уже не осталось). Обыватель ждал человека, который смог бы объяснить суть происходящего и подсказать, как лучше устроиться, не более.

Вот тут и появился Пелевин со своим буддизмом.

В любой литературной энциклопедии говорится, что первый рассказ Пелевина «Колдун Игнат и люди» еще в 1989 году напечатал журнал «Химия и жизнь».

Рассказ был, прямо сказать, убогий. И не рассказ даже – анекдот: пасторальные русские крестьяне объявили колдуну Игнату: «Убить тебя думаем. Всем миром решили. Мир завсегда колдунов убивает», – а он им и отвечает: «Мир сам давно убит своими собственными колдунами», – и растаял в воздухе.

Сродни более позднему: «Мир это анекдот, который Господь Бог рассказал самому себе».

Из этого неказистого рябого яйца и вылупился Пелевин.

Как известно, почти в каждом своем произведении Пелевин проповедует одно и то же – буддизм, – но использует при этом разнообразные художественные средства.

В ранних рассказах – это довольно-таки примитивные, плоские притчи, анекдоты, дидактические новеллы, вроде «Затворника и Шестипалого». Но далеко на притчах не уедешь, а потому Пелевин, плохой писатель, но умный человек, пересмотрел стратегию.

Экзистенциальные проблемы бытия и небытия Пелевин начал подавать под острым соусом современности.

Стратегия выбрана правильно. Во-первых, религиозные вопросы излагать языком, максимально понятным целевой аудитории. Меняется target group – меняется и язык.

Во-вторых, оперировать актуальными понятиями, встраиваться в текущий социально-политический контекст. В-третьих, маскировать проповедь игрой, интонацию проповедника – иронией.

Все три задачи Пелевин выполнил блестяще!

Властитель дум

Обложка романа Виктора Пелевина «Омон Ра»

В начале девяностых средой обитания Пелевина были гниющие останки советского мифа. Автор «Омона Ра» и «Принца Госплана» казался этаким веселым могильным червем, одним из многочисленных существ, населяющих помойные ямы, навозные кучи, гумус.

Под видом развенчания советского мифа Пелевин доказывал иллюзорность всего сущего. Он так удачно вписался в эпоху всеобщих разоблачений, что даже студенты-филологи начала девяностых всерьез полагали, будто в советских летных училищах курсантам отпиливают ноги (см. «Омон Ра»).

Этапной вещью стал для Пелевина роман «Чапаев и Пустота». Пелевин здесь перешел к открытой проповеди дзен-буддизма и фактически отмежевался от приписываемого ему постмодернизма: деконструкция мифа о Чапаеве – не самоцель, не игра ради игры, но только средство, ракетоноситель.

После «Чапаева» Пелевин окончательно забросит притчи и перейдет к политической и социальной философии. Еще до публикации «Чапаева» в «Огоньке» появляется рассказ-фельетон «Папахи на башнях», написанный по горячим следа Буденовской трагедии.

Шамиль Басаев захватывает Кремль, но не находит там ни министров, ни депутатов, ни военных. Вокруг только журналисты и поп-певцы. Средоточие власти оказывается пустотой, а эфемерный мир шоу-бизнеса – понятным, доходчивым образом майи, морока, принятого за мир.

Через несколько месяцев после дефолта выходит роман «Generation П» с посвящением: «Памяти среднего класса». Одним из первых Пелевин осваивает язык яппи, своей основной target group.

Этот корявый, изобилующий уродливыми варваризмами и матерщиной язык – в сущности, бездарная пародия на язык Тургенева и Толстого – вполне подходит автору: читатель его понимает, а это для властителя дум – главное.

Вам надобно песен – их есть у меня! Позднее Пелевин освоит и совсем уж убогий язык интернет-чата («Шлем ужаса»).

Зрелый Пелевин афористичен. Это тоже хорошо. Сложные умозаключения читатель не усвоит, а вот афоризмы ему – в самый раз. Коротко и ясно, как рекламный слоган:

«Солидный Господь для солидных господ».

Или чуть длиннее:

«Антирусский заговор, безусловно, существует – проблема только в том, что в нём участвует всё взрослое население России».

Покров майи принимает форму современного общества, управляемого через телевизор неизвестно кем и неясно зачем.

«Но какая же гадина написала этот сценарий?»

Очевидно, не Бог. Боги Пелевина живут по тем же непонятно кем данным законам. Любопытно другое: боги-то – вавилонские.

Автор «Generation П» и «Ампир В» действует в русле иудейско-христианской традиции, где Вавилон, халдеи и весь шумеро-аккадский пантеон во главе с Мардуком и Астартой (Иштар) символизировали ложное, враждебное, порочное – «мерзость сидонская».

«Generation П» раскупали быстрее детективов Александры Марининой, которая была тогда на пике популярности.

С тех пор творческий метод Пелевина мало изменился. Пелевин «нулевых» только более социологизирован и политизирован, чем прежде. Он пишет о ФСБ, о нефти, о чеченцах, о гламуре и дискурсе, но всё это – лишь новые формы бесконечно изменчивой майи.

Пелевин не устает напоминать: этим псевдомиром управляют вампиры и оборотни, пусть даже в погонах, а создала его Великая Мышь, она же Иштар, только вот уже забыла – зачем. Да это и неважно, ведь главной причиной «плачевного состояния человека в жизни является прежде всего само представление о существовании человека, жизни и состоянии плачевности».

Осознав это, герой либо становится равным богам – вступает в брак с Иштар, воплощенным мороком, либо обретает освобождение: Омон Кривомазов покидает фальшивую «Луну», лиса-проститутка А Хули превращается в радугу (привет другому персонажу цикла «Писатель недели» Александру Проханову), герои «Чапаева и Пустоты», уничтожив иллюзорный мир, растворяются в сияющем потоке Условной Реки Абсолютной Любви (Урала), то есть из одной пустоты переходят в другую, из ниоткуда в никуда.

Пелевин продолжает проповедовать одно и то же, и до сих пор ему никто не скажет: «Замолкни, зануда». Значит, проповедник он хороший. «Великий борец за освобождение человечества Сиддхартха Гаутама» мог бы гордиться им.