Центральная экспозиция, названная «Берлин – Амстердам», организована Голландской национальной академией изобразительных искусств. В ее основе – бывшие члены академии, ныне живущие в Берлине. Огромное пространство конгресс-центра, разбитое на огороженные квадратики. В каждом из них ценители искусства или потенциальные клиенты могут общаться с галерейщиками, художниками, налаживать контакты и связи.
У меня ничего нет, в моей мастерской только незаконченные картины. При этом я ничего не пишу на заказ
Но главное – возникает полифоническое поле, звучащая в красках реальность сегодняшнего дня. Завораживает.
Модные тенденции и революционные решения, глубокомысленные абстрактные композиции и конструкции из бумаги. Прожженное во многих местах парчовое платье, висящее на тремпеле-плечиках. Как гласит название, это «Дизайн огня».
Бесконечные близнецы, исполненные в разной цветовой гамме. Повторение одного и того же лица в разных ракурсах. Дама на видеоэкране, нон-стоп творящая движения языком вокруг микрофонной стойки. Голова начала кружиться не от сопереживания – от впечатлений.
После многочасовых блужданий я поймала себя на том, что уже в третий раз оказываюсь в одном и том же пункте, более того, неосознанно стремлюсь сюда, как к выходу из лабиринта.
Чтобы снова вглядеться, проникнуться соблазнительным покоем ярких работ Никки ле Нобел. Современная живопись тревожна и редко дает возможность наслаждаться увиденным. Картинами Никки можно любоваться.
Казалось бы, цветы, листья. Но впечатление обманчиво. Работы стереоскопичны. В них есть осязаемая глубина, образы невозможно обозначить. Мир фантазий художницы гармоничен. Я поняла, что просто обязана познакомиться с автором работ.
Владелец галереи Anderwereld Ян Катаун подвел меня к улыбчивой женщине, одетой в черные брюки и черный же свитер: «Это – Никки ле Нобел. Знакомьтесь».
Мы обменялись координатами и договорились, что для интервью я приеду в мастерскую художницы.
Что оказалось не так-то просто. Никки живет в маленькой деревушке Хеертрауденберг, что неподалеку от Бреды. Полтора часа езды от Амстердама. Тихое живописное место, далекое от суеты. Первый этаж ее дома занимает огромная мастерская. Полки с альбомами. Компьютер и диски. Когда дверь открылась, я увидела на лестнице девчушку лет десяти, которая с любопытством меня разглядывала. Никки улыбнулась:
– Это моя дочка. Я работаю, а она должна делать уроки. А не подглядывать! – девчушка без промедления убежала наверх.
Никки ле Нобел: У меня нормальная семейная жизнь – наверху. Столовая, кухня, спальни. Муж, дочка. Все как у людей. А здесь, внизу, – мой маленький сумасшедший дом. Здесь все иначе.
Иногда мне кажется, что картины в моей мастерской оживают.
– Почему?
– Потому что каждое утро, когда я спускаюсь сюда, начинается диалог. Начатая работа сама мне рассказывает, что делать. Я ее слышу! Она так часто говорит мне: «Нет, это неправильно! Нет, просто абсурд! Что ты делаешь?!»
Я что-то меняю, пытаюсь найти решение – это мучительный и очень интенсивный процесс. Потом вдруг, именно вдруг, работа успокаивается и отпускает меня. Умолкает. Обычно это происходит часов в семь вечера, не раньше. Но это не значит, что завтра не послышится что-то новое. Такой диалог происходит до тех пор, пока я не пойму каким-то образом, что картина закончена. Просто ощущение, и если оно появилось – то я действительно закончила холст.
Я не возвращаюсь к работам впоследствии. У меня к тому моменту уже есть новый сюжет.
Казалось бы, цветы, листья. Но впечатление обманчиво. Работы стереоскопичны |
– Вы так доверяете ощущениям?
– Да, полностью. Но в данном случае это не просто ощущения. Скорее, профессионально обоснованные ощущения.
Ведь я долго ищу, выстраиваю композицию. Знаю, какой элемент станет смысловым центром, – это вижу сразу. Но потом я работаю на компьютере, пробую разные варианты, ищу цветовые сочетания.
Композиция для меня важнее всего. Потом мне нужно выстроить пространство, эмоциональное поле. Я ищу цвет, необходимый для создания напряжения, где нужно, или покоя. Раньше, после окончания академии художеств, я работала в черно-белой гамме.
Потом ощутила, что цвет формирует пространство, что он необходим.
– Как давно вы пишете картины?
– Пишу всю сознательную жизнь. Но в течение 15 лет преподавание занимало основную часть времени.
Я хотела соединить обучение детей и взрослых с творческой работой.
Тут две причины: мне необходимо было зарабатывать, во-первых, а во-вторых, я долго не чувствовала, что самодостаточна творчески. Происходил процесс поиска. Я пробовала многое.
В конце концов – всего, кстати, семь лет назад – поняла, что как художник сформировалась. Работ множество и стиль отшлифован. Сделала книжку и разослала в галереи – во многие. Коллеги утверждали, что это неверный путь, что я ничего не добьюсь. Есть мнение, что художник должен сам ездить и представлять себя. Но это попросту не мое. Я не люблю и не могу это делать, мне чуждо. Я не знаю слов, которые нужно говорить, не люблю, когда смотрят на меня. Работа должна сама себя представлять. Я так считала. А вернее, внутренне я и сейчас с такой позицией согласна. И вы знаете, пришло очень много откликов. Я выбрала три галереи, и теперь мы активно сотрудничаем .
Картины продаются, а я могу теперь просто сидеть в мастерской и работать. Ян Катаун, мой главный пропагандист, галерейщик из Кроненберга, очень крепкий профессионал. И все так странно складывается. Я мечтала, чтобы работы стали известны в других странах. И Ян – по стечению обстоятельств просто – круто меняет жизнь, вскоре галерея переезжает в Испанию, где Ян Катаун, наряду с испанскими художниками, будет представлять и мои работы.
Планы у него далеко идущие, он участвует в крупных европейских ярмарках. Все происходит, как мечталось. Сейчас во всех трех галереях только пять моих работ! Остальные проданы, представляете? Для недавно построенного круизного судна куплена большая работа «Magic colour».
У меня ничего нет, в моей мастерской только незаконченные картины. При этом я ничего не пишу на заказ.
Я хотела соединить обучение детей и взрослых с творческой работой |
– А почему Ян Катаун заинтересовался работами Никки ле Нобел? Как он сам это объясняет?
– Он считает мои картины современными и романтичными, что, по его мнению, редкость. Он устал от конструктивизма, от чистой абстракции, которая сейчас превалирует. Искал очеловеченную живопись, наполненную эмоциями. Но мои картины – истинная абстракция! Абстрактней не бывает.
А он говорит, что одновременно они реалистичны. Это оптический фокус, обман зрения. Я использую элементы, даже фрагменты реальных листьев, цветов – и возникает ощущение, что написана картина природы. А это совсем не так!
Я не хочу ничего зрителю диктовать, хочу заставить работать воображение. Я использую природу как метафору для моих историй. Обозначаю образ. А потом иду вглубь, пишу слои, независимо существующие в пространстве, – эти уровни существуют, как бы и не соприкасаясь.
Писать, моделируя многоуровневость, – мой главный принцип. Потому что, взгляните вокруг, даже простые вещи на самом деле значительно более сложны, под видимой простотой – глубины, загадочные, непостижимые.
«Nothing is what it seems». Я не люблю слово «тайна». Знаете почему? Потому что ассоциативно близко к «сказка», «чудо». Нет, не сказка, не чудо. Реальность. Непостижимая в каждом дыхании, движении лепестка, дуновении ветра.
Вы смотрите на цветы в моих работах и вдруг ощущаете отчаяние, а потом надежду, не так ли? А потому, что я, когда писала, ощущала то же самое. Как сюжет. При этом я более всего не хочу дать конкретный образ чего бы то ни было.
Раньше писала только листья. Потому что они никакими смыслами, традициями не загружены. Цветы – уже привязка. Эти – для свадьбы, эти – для похорон.
Картины, изображающие цветы, часто, возможно это мое предубеждение, скучны, некоторая буржуазность появляется, понимаете? Я не хотела никакой конкретики сюжета.
Но однажды мой друг сорвал садовую розу и протянул мне цветок: «Неужели ты не хочешь написать эту розу? Она прекрасна, ты должна это сделать!»
Вспышка внутреннего отклика, получилось истинное переживание, возникла серия работ «Don't make me paint roses». Последовала совету, но частично.
Я стала вводить элементы цветов, хотя они вначале воспринимаются как настоящие цветы. И символизируют эти цветовые всплески целые истории, которые я придумываю по ходу. Заложена передача информации.
Мои работы интерактивны. Они в диалоге создаются и, если все удалось, несут энергию замысла. В них есть коммуникативность. Понимаете, потом вы не знаете историю, но ощущаете какое-то странное беспокойство, глядя на мои картины. Не так ли?
Я несильна в словах, я потому и картины пишу, что говорить не умею |
– Да, это правда. В памяти вздрагивают строчки Пастернака: «Что делать страшной красоте,/ Присевшей на скамью сирени,/ Когда и впрямь не красть детей?/ Так возникают подозренья», – но Никки ле Нобел не знает о расцвете в русской поэзии первой трети XX века. Хотя невольные созвучия возникают постоянно. – Но есть имена художников, которые оказали на вас влияние? Или стиль возник из одних видений?
– Профессиональных видений, я хочу подчеркнуть, – смеется Никки. Она вообще на редкость смешлива. Образ плохо связывается с отшельничеством. Хотя и отшельничество какое-то странное – с мужем и дочерью, вокруг – соседи. – У меня есть любимые художники, знаменитые имена всем известны. Выдающийся немецкий мастер Герхард Рихтер, американец Терри Винтерс.
– Но их работы не имеют ничего общего с тем, что пишете вы! Они концептуально перегружены, в них гораздо больше тревоги, страха, неуверенности. Позволю себе замечание, что художникам не нравится мир, в котором они живут. Вам, Ники, он нравится! Можно ли сказать, что ваша живопись – женский взгляд? Что женская интуиция движет вашим творчеством?
– Ну почему непременно женский? Я, как художник, использую ту образность, которая мне близка. Вот и все.
Я несильна в словах, я потому и картины пишу, что говорить не умею. Но во мне нет никакой тревоги за мир. У меня есть творческие задачи, я их решаю. А насчет женской интуиции…
Я не знаю, какая интуиция, женская или творческая, будит меня по утрам, заставляя спуститься вниз и работать. У меня нет выходных. Но у меня есть масса еще не воплощенных сюжетов. Которые только задуманы. Мои картины – это не натюрморты и не пейзажи. Это истории.
– Вам необходимо общение с коллегами, творческое единомыслие?
– Я понемногу осваиваю тяжелую повинность иногда все-таки присутствовать на больших выставках, на биеннале, на ярмарках современного искусства. Никакой радости от того, что меня лично узнают люди, я не чувствую.
Картины – главное, я уже говорила. И общение с коллегами на совместных акциях случается – и прекрасно.
Я доброжелательна, открыта. Но необходимости постоянно тусоваться у меня нет. Это по молодости, наверное, необходимо, пока непонятно, что и как делать. А у меня столько драгоценного, невозвратного времени истрачено на преподавание. Наверное, за тот период процесс осмысления закончился, пришло время действовать.
С какими-то необходимыми вещами, как профессионал, я могу смириться, но общение как источник вдохновения мне не нужно. Понимаю, звучит странно, но это так.
– А вы не боитесь, что эта линия заведет вас в тупик? Что исчерпаете то направление, которое избрали?
– Нет, не боюсь. Пока что в голове тесно от сюжетов, которые ждут своего часа. Бесконечная история. Как природа. Неисчерпаемая, полная недосказанности, если вглядеться. Но страх у меня и правда есть.
Что однажды утром я проснусь, спущусь в мастерскую – и начатая картина мне ничего не скажет. Что диалог не начнется. Что вдохновение улетучится.
Да, это страшно. Поэтому каждый день работаю. Иначе внутренняя паника начинается. Места себе не нахожу.
Уже попрощавшись и выходя из дома Никки, я поняла, что беседа завершилась вовремя. Из подъехавшей машины вышел вполне симпатичный моложавый мужчина в очках. Может работать бухгалтером, может заниматься строительством. Никки представила мне Ханса. Все как обычно. Муж вернулся с работы – к женщине, которая показалась мне не собирающейся взрослеть Алисой, постоянно живущей в Стране чудес.
Впрочем, Никки сказала мне десятью минутами ранее, что он никогда над этим не задумывался, но такое мнение ему наверняка понравится.