«Звезды гасить – не мед водой разводить», - любит Батя наш говаривать. И то верно – важное это дело, государственное. Но сноровки требует, подхода особого. Умное дело, одним словом. И в умных исполнителях нуждается. Каждый раз что-то изобретать-придумывать надобно. Это вам не земские усадьбы жечь…
А расходов у нас, у слуг государевых, без счету. Разве дьяк таможенный, юанями нашпигованный, это понимать желает?
Стало быть, опять в центр еду. Снова по Якиманке переполненной, снова по красной полосе. Въезжаю на Каменный мост. Солнце из-за туч зимних выглянуло, Кремль осветило. И просиял он. Славно, что уж 12 лет как он белокаменным стал. И вместо бесовских пентаклей на башнях Кремля Московского сияют золотом державные орлы двуглавые.
Чуден Кремль при ясной погоде! Сияние исходит от него. Слепит глаза Дворец Власти Российской так, что дух захватывает. Рафинадом белеют стены и башни кремлевские, сусальным золотом горят купола, стрелой возносится в небо колокольня Иоанна Лествичника, строгими стражниками обстоят ели голубые, свободно и гордо реет флаг России. Здесь за стенами белокаменными, ослепительными, зубчатыми – сердце земли русской, престол государства нашего, средостение и средоточие всей России-матушки. За рафинад Кремля, за державных орлов, за флаг, за мощи правителей российских в соборе Архангельском упокоенные, за меч Рюрика, за шапку Мономаха, за Царь-пушку, за Царь-колокол, за брусчатку площади Красной, за Успенский собор, за башни кремлевские не жалко и жизнь свою положить. А за государя за нашего – и другую жизнь не жалко.
Слезы навернулись…
Сворачиваю на Воздвиженку. Теребит меня мобило тремя ударами кнута: тысячник из отряда «Добры молодцы» докладывает, что все готово у них к гашению. Но хочет детали уточнить, утрясти, обмозговать, обкумекать. Не уверен, ясное дело. Так на то я к тебе и еду, садовая голова! Этим отрядом молодой граф Ухов из Внутреннего Круга верховодит, а подчиняются они лично государю. Полное название их: «Союз российских добрых молодцев во имя добра». Ребята они молодые, горячие, правильные, но присмотра требуют. Потому как с руководством у них с самого начала что-то не заладилось – не везет на мозговитых, хоть зарежься! Каждый год государь тысячника их меняет, а толку по-прежнему мало. Мистика… Мы в опричнине этих архаровцев «добромольцами» кличем. Не все у них ладится, ох, не все… Ну, да ничего, поможем. Поделимся опытом, не в первой.
Подкатываю к их управе, богато отделанной. Мозгов у них мало, а вот денег – хоть жопой ешь. Вдруг – красный звонок на мобило. Дело важное. Батя:
- Комяга, где ты?
- У «добромольцев», Батя.
- Бросай их к лешему, дуй в Оренбург. Там наши с таможенниками сцепились.
- Так, это ж левого крыла забота, Батя, я ж в этом деле бывший.
- Чапыж мать хоронит, Серый с Воском в Кремле у графа Савельева на толковище, а Самося-дурак въехал в кого-то из Стрелецкого Приказа на Остоженке.
Вот те раз.
- А Балдохай?
- В командировке, в Амстердаме. Давай, Комяга, дуй, пока нас не обули. Ты же работал на таможне, знаешь их кухню. Там кусок тыщ на сто, серьезная тяга. Сорвется – не простим себе. Таможенники и так обнаглели за последний месяц. Разберись!
- Слово и дело, Батя!
Мда. Оренбург. Это значит – Дорога. А с Дорогой не шутят. За нее биться надобно до крови. Звоню «добромольцам», даю отбой до вечера:
- На вой приеду!
Выруливаю на бульвары, потом – снова через мост Каменный в подземную Калужскую-2. Широка она, гладка. Выжимаю 260 верст в час. И через восемнадцать минут подкатываю к Внуковскому аэропорту. Ставлю свой «мерин» на государственную стоянку, прохожу в зал. Встречает меня девица в синей форме «Аэрофлота» с аксельбантами, с шитьем серебряным, в ботфортах и перчатках белой кожи, приглашает в коридор безопасности. Прикладываю правую руку к квадрату стеклянному. Повисает в воздухе, смолой сосновой ароматизированном, вся моя жизнь: год рождения, звание, место жительства, гражданское состояние, реестр, привычки, телесно-душевные особенности – родинки, болезни, психосома, ядро характера, предпочтения, ущерб, размеры членов и органов. Зрит девица на душевность да телесность мою, различает, сравнивает. «Прозрачность во всем», - как говорит наш государь. И слава Богу: мы у себя на родине, чего стесняться.
- Куда изволите лететь, господин опричник? – спрашивает служащая.
- Оренбург, - отвечаю. – Первый класс.
- Ваш самолет вылетает через двадцать одну минуту. Стоимость билета – 12 рублей. Время в полете – пятьдесят минут. Как предпочитаете заплатить?
- Наличными.
Мы теперь всегда и везде платим только настоящей монетой.
- Какими?
- Второй чеканки.
- Прекрасно, - она оформляет билет, меся воздух руками в светящихся перчатках.
Я протягиваю деньги: золотую десятку с благородным профилем государя и два целковых. Они исчезают в матовой стене.
- Прошу вас, – с полупоклоном она приглашает меня пройти в палату ожидания для пассажиров первого класса.
Прохожу. Тут же человек в папахе белой и белой казачьей форме с нижайшим поклоном принимает верхнюю одежду. Отдаю ему черный кафтан с шапкой. В просторной палате для первого класса народу немного: две семьи богато разодетых казахов, четверо тихих европейцев, старик китаец с мальчиком, столбовой с тремя слугами, какая-то одинокая дама и двое громкоголосых, пьяноватых купчин. И все, за исключением дамы и китайцев, что-то едят. Трактир здесь хороший, знаю, ел не раз. А после стерлядок золотых всегда закусить охота. Присаживаюсь к столу. Тут же возникает прозрачный половой, словно сошедший с гоголевских страниц бессмертных – пухлощекий, красногубый, завитой, улыбчивый:
- Чего изволите-с?
- Изволю я, братец, выпить, закусить и поесть влегкую.
- Водочка ржаная с золотым и серебряным песочком, икорка осетровая шанхайская, балычок тайюаньский, груздочки соленые и в сметанке, холодец говяжий, заливной судачок подмосковный, окорочок гуандунский.
- Давай-ка, серебряной ржаной, груздей в сметане и холодца. Чем покормишь?
- Ушица стерляжья, борщ московский, утка с репой, кролик в лапше, форель на угольях, поджарка говяжья с картошкой.
- Уху. И стакан сладкого квасу.
- Благодарствуйте.
Персонажи нового романа Владимира Сорокина отсылают читателя к архетипам русских былин |
Заказ моментально возникает из стола. Такие вот столы здесь приемистые. Водки подают всегда графин. Выпиваю рюмку, закусываю солеными груздями в сметане. Лучше этой закуски пока ничего не придумано человечеством. Даже нянькины малосольные огурцы меркнут рядом с этим. Съедаю превосходный кусок холодца с горчицей, выпиваю залпом стакан сладковатого квасу, приступаю к ухе. Ее завсегда неторопливо кушать надобно. Ем, по сторонам поглядываю. Купцы приканчивают второй графин, болтают о каких-то «протягах третьей ступени» и «стосильных параклитах», которыми они отоварились в Москве. Европейцы вполголоса переговариваются по-английски. Казахи лопочут по-своему, поедая пирожные и запивая их чаем. Китаец с мальчиком жуют из пакетиков что-то свое. Дама отрешенно курит. Доев уху, требую чашку кофе по-турецки, достаю сигареты, закуриваю. Вызываю наших на Дороге: нужно в курс дела войти. Возникает лицо Потрохи. Перевожу мобило на тайный разговор. Потроха быстро тараторит:
- Двенадцать трейлеров, «Высокая мода», Шанхай-Тирана, сделали им «малый тип-тирип», остановили сразу после Ворот, на отстойник отрулили, а страховщики уперлись – им проплатили по старому ярлыку, новый договор они стряпать не хотят, мы нажали через Палату, а начальник говорит – у них с теми купцами свой интерес, там мокрая челобитная, мы – опять к таможенникам, а те с ними в доле, старший закрывает дело, дьяк свернулся, короче - их через два часа отпустят.
- Понял, - задумываюсь.
В таких делах хорошим шахматистом быть надобно, далеко просчитывать. Не простое дело, но понятное. Судя по тому, что дьяк из Таможенного Приказа свернулся, стало быть у них коридор с поклоном, а договор они сразу после заставы подновили. Значит у казахов они прошли чисто. Ясно: таможенники закрылись, чтобы на Западных Воротах улыбнуться. Второй договор они сдадут, проплатят по-белому, потом порвут страховку, а западные дьяки составят акт о четырех часах, потом крота спрячут, чистый договор подпишут - и уплыли двенадцать трейлеров с «Высокой модой» в албанский город Тирана. И опять таможенники над нами верх возьмут.
Думаю. Ждет Потроха.
- Вот что, парень. Возьми сердечного, договорись с дьяком о белом толковище, возьми на встречу осаленного подьячего, и поставь рядом своих лекарей. Гнилой договор есть у вас?
- Конечно. А на сколько встречу назначать?
Гляжу на часы:
- Через полтора часа.
- Понял.
- И скажи дьяку, что я имею.
- Понял.
Убираю мобило. Тушу окурок. Уже объявили посадку. Прикладываю ладонь к столу, благодарю прозрачного за обед, прохожу по коридору нежно-розовому, акацией цветущей пахнущему в самолет. Небольшой он, но уютный – «Боинг-иценди-797». Надписи везде по-китайски, ясное дело: кто «Боинги» теперь строит, тот и музыку заказывает. Прохожу в салон первого класса, сажусь. Первоклассников кроме меня всего трое – старик-китаец с мальчиком да та дама одинокая. Лежат все наши три газеты: «Русь», «Коммерсантъ» и «Возрождение». Новости я все знаю, а читать с бумаги охоты нет.
Самолет взлетает.
Заказываю себе чай, заказываю кино старое: «Полосатый рейс». Я на дело когда лечу – всегда старое веселое кино смотрю, привычка такая. Хорошое кинцо, веселое, хоть и советское. Смотришь про то, как львов-тигров на корабле везут, а они из клеток вырываются и людей пугают, и думаешь – вот ведь жили люди русские и тогда, во времена Смуты Красной. И не слишком, скажем, от нас отличались. Разве что почти все безбожниками были.
Поглядываю что другие смотрят: китайцы – «Речные заводи», ясное дело, а дама…о, любопытно…- «Великая Русская Стена». Никогда бы не сказал по виду этой дамы, что любит она такое кино. «Великая Русская Стена»…Лет десять тому назад это снято великим нашим Федором Лысым по прозвищу Федя-Съел-Медведя. Важнейшее кино в истории Возрожденной России. Про заговор Посольского Приказа и Думы, про закладку Западной Стены, про государеву борьбу, про первых опричных, про героических Валуя и Зверога, погибших тогда на даче министра-предателя. Само дело вошло в историю российскую под названием «Распилить и продать». А сколько шума вызвала эта фильма, сколько споров, сколько вопросов и ответов! Сколько машин и морд побили из-за нее! Актер, сыгравший государя, ушел после этого в монастырь. Давненько, давненько сию фильму не пересматривал. Но – наизусть помню, потому как для нас, опричных, это как бы вроде учебного пособия.
Вижу, на пузыре голубом лица министра иностранных дел и пособника его, председателя Думы. Составляют они на даче министра страшный договор о разделе России.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ДУМЫ:
Ну, власть мы возьмем. Ну, а с Россией что делать, Сергей Иванович?
МИНИСТР:
Распилить и продать.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ:
Кому?
МИНИСТР:
Восток – японцам, Сибирь – китайцам, Краснодарский край – хохлам, Алтай – казахам, Псковскую область – эстонцам, Новгородскую – литовцам. А уж середку – себе оставим. Все готово, Борис Петрович. Людишки-то уж не только подобраны, но и расставлены. (пауза многозначительная, свеча горит) Завтра! Ну?
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ:
(оглядываясь)
Что-то боязно, Сергей Иванович…
МИНИСТР:
(обнимает председателя, жарко дыша)
Не бойсь, не бойсь! Вместе со мною Москвой ворочать будешь! А? Москвой! (плотоядно прищуривает глаза) Вдумайся, родной! Вся Москва у нас вот здесь будет! ( показывает пухлую ладонь) Ну, подпишешь?
И сразу же крупным планом – глаза председателя Думы. Забегали они сперва пугливо, затравленно, как у волчары загнанного, а потом вдруг в них злость пробудилась, в ярость неистовую переростая. И тут же – музыка грозная, надвинулась, тень пролегла косая, тревожная, занавеска от ветра ночного качнулась, свечу задуло, собака залаяла. И в темноте сжимаются кулаки у председателя - сперва от страха дрожа, а после – от злобы и ненависти к государству российскому.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ:
(скрежеща зубами)
Все подпишу!
Хороший постановщик Федя Лысый. Недаром сразу после фильмы этой государь его главою Киношной Палаты поставил. Но эта дама…по виду она из столбовых. А для столбовых эта фильма – как нож барану. Смотрит дама в пузырь с фильмой, словно и не видит ничего. Словно сквозь пузырь глядит. Лицо холодное, безучастное. Не очень красивое, но породистое. Видно, что не в приюте Новослободском росла.
Не выдерживаю:
- Сударыня, вам нравится эта фильма?
Поворачивает ко мне холеное лицо свое:
- Чрезвычайно, господин опричник.
Не один мускул лица не дрогнет. Спокойна, как змея:
- Вы спрашиваете по долгу службы?
- Отнюдь. Просто, в этой фильме много крови.
- Вы полагаете, что русские женщины боятся крови?
- Женщины вообще боятся крови. А русские…
- Господин опричник, благодаря вам, русские женщины давно привыкли к крови. К малой и к большой.
Во как! Голыми руками ее не возьмешь.
- Возможно, но…мне кажется, есть кино более приятное для женского глаза. А в этой фильме много страданий.
- У всех свои предпочтения, господин опричник. Вспомните романс «Мне все равно – страдать иль наслаждаться».
Как-то она чересчур высокопарна.
- Извините, но я спросил просто так.
- А я вам просто так и отвечаю, - она отворачивается, снова вперивается в пузырь холодным взором.
Заинтриговала. Снимаю ее на мобилу, даю сигнал, чтобы наша служба безопасности пробила даму сию. Ответ приходит мгновенно: Анастасия Петровна Штейн-Сотская, дочь думского дьяка Сотского. Мать честная! Это тот самый дьяк, что составлял с председателем Думы зловредный план «Распилить и продать». Меня в те годы боевые еще в опричнине не было, я тихо работал на таможне с антиквариатом да ценными металлами…Понимаю, понимаю почему она так смотрит фильму сию. Это же история ее семьи, елки точеные! Ведь дьяка Сотского, коли мне память не изменяет, обезглавили тогда на Красной площади вместе с девятью главными заговорщиками…
На моем пузыре – тигры в клетках, советские поварихи, а я их в упор не вижу. Здесь рядом – жертва государства российского сидит. Как же с ней-то обошлись? Фамилию даже не сменила, взяла двойную. Гордая. Заказываю подробную биографию: 32 года, замужем за Борисом Штейном, торговцем текстилем, в те годы 6 лет прожила в ссылке вместе с матерью и младшим братом, по образованию юрист, ядро характера – «Бегущая Сестра-18», левша, ломала ключицу, слабые легкие, плохие зубы, дважды пережила выкидыш, третий раз родила мальчика, живет теперь в Оренбурге, любит стрелять из лука, играть в шахматы и петь под гитару русские романсы.
Выключаю своих тигров, пытаюсь задремать.
Но мысли сами в голову лезут: вот сидит рядом человек навсегда обиду затаивший. И не только на нас, опричных, а и на самого государя. И с человеком этим уже ничего поделать нельзя. А ведь она сына воспитывает, да, небось, по четвергам у них со Штейном семейные приемы, интеллигенция оренбургская собирается. Поют они романсы, пьют чай с вишневым вареньем, а потом – разговоры ведут. И не надо быть Прасковьей ясновидящей, чтобы догадаться, о чем и о ком они говорят...
И ведь таких людей после всего – сотни сотен. А с детьми да с мужьями-женами – тысячи тысяч. А это уже сила немалая, учета требующая. Тут думать наперед надобно, просчитывать ходы. И то, что их с мест нажитых столичных посогнали, да по Оренбургам-Красноярскам распихали, это не выход, не решение. Одно слово: милостив государь наш. Ну, и слава Богу…
Все-таки задремать удалось.
Даже во сне что-то мелькающее и ускользающее видел. Но не белого коня – мелкое что-то, рассыпчатое, тоскливое…
Очнулся, когда уж посадку объявили. Глянул краешком глаза на пузырь с фильмой исторической: а там уж развязка, допрос в Тайном Приказе, дыба, щипцы каленые, искаженное злобой лицо министра:
- Ненавижу…как я вас ненавижу!
И – финал, последние кадры: стоит государь, еще молодой, на фоне пейзажа родного, залитого солнцем восходящим, стоит с первым кирпичем в руках, смотрит на запад и произносит сокровенное:
- Великая Русская Стена!
Приземляемся.
Главный герой романа «День опричника» Андрей Данилович Комяга словно богатырь несет государеву службу |
- Здорово, Потроха.
- Здорово, Комяга.
Все мы с друг другом завсегда на «ты», одна семья опричная. Хоть и раза в полтора я Посоху старше.
- Что вы тут мышей не ловите? Стоило Чапыжу отъехать, все у вас встало.
- Не кипятись, Комяга. Тут дело сальное. У них крюк в Приказе. Чапыж с Приказом до последнего в хороших был. А я для них – никто. Плечо нужно.
- Так тебе левое плечо нужно, я ж из правого!
- Теперь неважно, Комяга. Главное – у тебя Печать. При спорной нужен опричник с полномочиями.
Знаю, проходили. Опричник с полномочиями. А это – Печать. Токмо у двенадцати опричных Печать имеется. В левой руке она, в ладони, под кожей. И отнять ее у меня токмо с рукою можно.
- Дьяку назначил?
- А как же. Через четверть часа белое толковище.
- Лекари?
- Все в норме.
- Поехали!
Потроха лихо выруливает, выезжает из ворот аэропорта на тракт, дает газу. Несемся мы из аэропорта не в Оренбург, своими пуховыми платками да красавицами узкоглазыми, русско-китайскими знаменитый, а в противоположную сторону. По дороге Потроха мне дело поподробнее излагает. Давненько не работал я с таможней, давненько. Много нового за это время появилось. Много того, о чем мы раньше и не догадывались. Появились, например, прозрачные нелегалы. Возник таинственный «экспорт пустых пространств». Морской воздух теперь в Сибири в цене, - гонят объемы с этим воздухом. Гонят из Поднебесной какие-то приставки со свернутыми желаниями. Загадка! Слава Богу, нынешнее дело попроще.
За четверть часа домчал Потроха до Дороги. Я ее уж поди года три как не видел. И каждый раз, когда вижу – дух захватывает. Дорога! Мощная эта вещь. Идет она из Гуанчжоу через Китай, ползет через Казахстан, через Южные Ворота в Южной Стене нашей, потом – через Россию-матушку и до самого Бреста. А там – прямиком до Парижа. Дорога «Гуанчжоу-Париж». С тех пор как все мировое производство всех главных вещей-товаров потихоньку в Китай Великий перетекло, построили эту Дорогу, связующую Европу с Китаем. Десятиполосная она, а под землею – четыре линии для скоростных поездов. Круглые сутки по Дороге ползут тяжелые трейлеры с товарами, свистят подземные поезда серебристые. Смотреть на это – загляденье.
Подъезжаем ближе.
Дорога вся тройной защитой обнесена, охраняется от диверсантов, от кибер-панков отмороженных. Въезжаем на отстойник. Красивый он, большой, стеклянный, для шоферов-дальнобойщиков специально обустроенный. Тут тебе и сад зимний с пальмами, и баня с бассейном и харчевни китайские и трактиры русские и тренажерные залы и дом терпимости с блядьми искусными, и гостиница, и кинозал, и даже каток ледяной.
Но мы с Потрохой в толковищную направляемся. А там уже сидят-ждут-пождут: дьяк из Таможенного Приказа, подьячий оттуда же, нами осаленный, двое из Страховой Палаты, сотник из Подорожного Приказа и двое китайцев-представителей. Садимся с Потрохой, начинаем толковать. Входит китаянка чайная, заваривает чай белый, бодрость тела повышающий, разливает с улыбкой каждому. Дьяк таможенный упирается слонярой:
- Поезд чистый, у казахов претензий нет, договор сквозной, правильный.
Ясное дело, дьяку просалили весь поезд, все двенадцать трейлеров до самого Бреста. Наше дело – задержать китайцев, чтобы они подорожную страховую просрочили, а тут и наша страховка навалится. А наша страховочка – 3%. Это на Дороге каждая собака знает. На эти-то 3% казна опричная хорошо поправляется. Да и не только опричная. Всем правильным хватает, перепадает. Эти самые 3% многие правильные расходы закрывают. А расходов у нас, у слуг государевых, без счету. Разве дьяк таможенный, юанями нашпигованный, это понимать желает?
Сотник подорожный наш. Начинает раскачивать:
- У двух трейлеров китайский техосмотр липовый. Нужна экспертиза.
Китаец заступается:
- Техосмотр правильный, вот заключение.
Возникают в воздухе светящиеся иероглифы подтверждения. Я китайский разговорный освоил, ясное дело, как теперь без него. Но с иероглифами – болото. Потроха зато сноровист в китайском, выкопал заключение о замене второй турбины, высвечивает его хаврошечкой:
- Где сертификат качества? Адрес производства? Номер партии?
- Шаньтоу, завод «Красное Богатство», 380-6754069.
Мда. Турбина «родная». С техосмотром не получается. Сложно стало работать на Дороге. Раньше эти трейлеры просто калечили: то шину проколят, но стукнут, то водиле в харчевне в лапшу дури подсыпят. Теперь за этим смотрят. Ну, да ничего. У нас есть свое, старое-доброе. Чай-то подает осаленная сяоцзе*. * Девушка (кит.)
- Господа, считаю разговор исчерпанным, - дьяк произносит, а сам – за сердце.
Засуетились: что такое?
- Приступ сердечный!
Вот те раз. А сяоцзе даже и не покраснела. Кланяется, уносит свой чайный столик. Лекари возникают, уносят дьяка. Стонет, бледый. Мы успокаиваем:
- Поправитесь, Савелий Тихонович!
Конечно поправится, а как же. Китайцы встают – дело кончено. Ан, нет. Теперь – наш черед: последний вопрос к осаленному подьячему:
- Кстати, господин подьячий, а подорожная-то похоже задним числом подписана.
- Что вы говорите? Не может быть! Ну-ка, ну-ка… - таращит подьячий бельмы на подорожную, наводит хаврошечку на документ. – Точно! Синяя метка смазана! Ах, разбойники! Обвели, вокруг пальца доверчивого Савелия Тихоновича! Обмишурили! Объегорили! Цзуйсин* (*Преступление! (кит.)
Вот так теперь дело-то оборочивается. Забормотал китаец:
- Не может быть! Подорожная заверена обеими погрануправами!
- Ежели представитель российской таможни заметил несоответствие, требуется двусторонняя экспертиза, – отвечаю. – При спорной ситуации нашу сторону в этом случае представляю я, опричник с полномочиями.
Китайцы в панике: времени на это уйма уйдет, страховка китайская истечет. А новую подорожную составить – это вам не пирог с визигой состряпать. Тут и санинспекция требуется, и техосмотр и опять-таки пограничный досмотр, и виза Антимонопольной Палаты. Ну и все к одному:
- Страхуйтесь, господа.
Китайцы – в вой. Угрозы. Кому, кому ты грозишь, шаби*? * Мудак (кит.) Жалуйся кому угодно. Сотник из Подорожного Приказа китайцев сопливит:
- Российская страховка – наилучшая защита от кибер-панков.
Китайцы скрежещут:
- Где Печать?!
Так, какого рожна я, спрашивается, летел сюда? Вот Печать: левая ладонь моя ложится на квадрат матового стекла, оставляя на нем Малую Государственную Печать. И нет больше вопросов. Перемигиваемся с Потрохой: 3% наши! Выкатываются китайцы с мордами перекошенными, уходит дьяк, свое сальное дело сделавший. Выходят и все остальные. Остаемся токмо мы с Потрохой.
- Спасибо, Комяга, - сжимает мне запястье Потроха.
- Слово и Дело, Потроха.
Допиваем чай, выходим на воздух. Здесь у них похолоднее, чем в Москве. С таможенниками у нас, опричных, старая война. И конца ей не видно. А все потому, что таможенные под братом государевым Александром Николаевичем ходят. И будут еще долго ходить. А Александр свет Николаевич нашего Батю на дух не переваривает. Что-то там у них было такое, что сам государь помирить их не в силах. И ничего не попишешь – была война, есть и будет…
- Отдохнуть бы надобно, - Потроха чешет свой чуб перепозолоченный, сдвигает шапку соболиную на затылок. – Поехали в баньку. Там массажист ухватистый. Есть две гуняночки*. (*Гунян – девица (кит.)- авт)
Достает мобило, показывает. В воздухе возникают две очаровательные китаянки: одна голая едет на буйволе, другая голая стоит под струящимся водопадом.
- А? – подмигивает Потроха. – Не пожалеешь. Лучше ваших московских. Девственницы вечные.
Смотрю на часы: 15.00.
- Нет, Потроха. Мне сегодня еще в Тобол лететь, а потом в Москве звезду гасить.
- Ну, как знаешь. Тогда – в аэропорт?
- Туда.
Пока он меня везет, смотрю расписание рейсов, выбираю. Попадаю в часовой перерыв, но задерживаю вылетающий самолет: подождут, ядрен корень. Прощаемся с Потрохой, сажусь в самолет «Оренбург-Тобол», связываюсь со службой безопасности Прасковьи, предупреждаю, чтобы встречали. Вставляю наушники, заказываю «Шахерезаду» Римского-Корсакова. И засыпаю.