Недавнее открытие памятника императору Александру III, на котором выступил президент России Владимир Путин, выглядит как свидетельство понимания важности консервативных ценностей. О России часто говорят как о «консервативной» стране – на фоне западного мира (прямо сейчас все глобальные социальные сети забиты «месячником гордости») она производит такое впечатление. Верно ли оно? Отчасти да – у нас есть заметные консервативные тенденции. У нас строят церкви, а не превращают их в спортзалы или книжные магазины; в Конституции упоминается – к ужасу прогрессивных сил – Бог, а также семья, как союз мужчины и женщины.
Но этот консерватизм у нас часто носит довольно стихийный, неотрефлексированный характер. Стоит обдумать – что значит быть консерватором? Слово «консерватизм» обычно воспринимается как страх перемен, желание во что бы то ни стало сохранить то, к чему люди привыкли. В то время как человечество движется по пути прогресса к светлому будущему, консерваторы вставляют палки в колеса. Этот взгляд нуждается в уточнении – о каких именно переменах идет речь? На самом простом и очевидном уровне консерватизм – это стихийное сопротивление попыткам тех или иных идеологов запрячь вас в свой великий проект, навязать вам другой образ жизни, другие ценности и даже другую идентичность. Если вам говорят «сожгите ваш позорный дом, полный клопов и тараканов, пусть из пепелища родится прекрасный дворец», а вы не хотите – вы проявляете консерватизм. Когда вы не ведетесь на соблазнительные предложения, за которыми подозреваете мошенников – тоже. Обычно, когда речь идет об интересах нашей семьи, мы все – стихийные консерваторы.
Консерватизм бывает трудно сформулировать как идеологию именно потому, что он противостоит идеологиям – простым, стройным и неверным объяснениям мира, адепты которых точно знают, как построить светлое будущее. Именно идеологически мотивированным переустройствам он и противится – а не переменам вообще. Для консерватора общество – это организм, и его будущее растет из его прошлого. Для прогрессиста – механизм, который нужно сломать и заменить новым. При этом у прогрессиста обычно есть чертеж дивного нового мира, в который он свято верит – надо переделать общество по этому чертежу, и светлое царство справедливости и братства непременно наступит.
Разные виды прогрессистов – как, например, коммунисты и либералы – могут предлагать разные проекты и при этом питать друг к другу острую неприязнь. Но они сходятся в том, что общество нужно переделать в соответствии с неким набором идей, которые, если их воплотить, должны принести столь великое благо, что это окупит все страдания и преступления, допущенные по дороге. Конечно, грандиозный коммунистический эксперимент кончился грандиозным же провалом; эта идеология оказалась опровергнута собственным критерием – практикой. «Продвижение демократии» в Ираке, Ливии и на Украине привело к меньшим по масштабам, но не менее очевидным неудачам. Это, однако, не подрывает веры тех и других в свои идеи, потому что в рамках прогрессивных идеологий идеи обладают безусловным приоритетом перед реальностью. Консерватизм же, напротив, есть здравая настороженность к идеологиям.
Его можно назвать антиутопизмом – там, где раздаются обещания «наш, новый мир построить», консерватор помнит, что такие обещания кончаются плохо, великие проекты осчастливливания человечества – и избавления его от всех зол и бед – приводят только к умножению зла и страдания в мире. Консерватор не склонен доверять вдохновенным ораторам, обещающим, что за разрушением существующего порядка явится дивный новый мир. Такая осторожность находит себе прочные основания в трагическом опыте человечества вообще – и нашей страны в особенности. Консерватизм – это духовный иммунитет, противостоящий тому, что в «сне Раскольникова» из гениального романа Достоевского названо «трихинами».
Это пророчество, предвещающее и русскую революцию, и другие катастрофы ХХ века, и киевский майдан, стоит процитировать: «…Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих, избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя такими умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать.
Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии уже в походе вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться – но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Всё и все погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса…».
- Чай станет символом русского консерватизма
- Бог консерваторов и Бог либералов – это два разных Бога
- Как Голливуд попал в жернова ГУЛАГа
Консерватор отдает себе отчет в том, что люди склонны массово сходить с ума – причем чем ужаснее их состояние, тем непоколебимее их уверенность в то, что они-то добры, мудры и открыли, наконец, рецепт тысячелетнего счастья. Мы видели это и у нас, в России, и в Германии, и в Китае, в других странах мы видим это прямо сейчас, когда англоязычный мир проводит «месячники гордости», кастрирует собственных детей и вывешивает на посольствах флаги Содома и Гоморры. Консерватор – это тот, кто отказывается сдаваться трихинам и сходить с ума.
Дело тут не только в опыте. Консерваторы и революционеры расходятся в своих самых базовых представлениях о человеке и о природе зла. Корни консервативной позиции лежат в христианской доктрине первородного греха – человеческая природа глубоко повреждена в результате мятежа человека против Бога, и человек склонен ко всякому злу и безумию. Факт этой поврежденности могут признавать (и нередко признают) даже лично неверующие люди. Это не значит, что жизнь нельзя улучшить – можно и нужно. Если человек страдает хронической неизлечимой болезнью, его нельзя вылечить – но ему можно помочь. Вполне реально подобрать режим, диету и лекарства таким образом, чтобы максимально смягчить симптомы. Так и человеческое общество можно устроить так, чтобы наилучшим образом сдерживать зло и поощрять добро.
Революционеры – от деятелей «национального конвента» до нынешних активистов Black Lives Matter – исходят из другого взгляда, который восходит к французскому мыслителю Жан-Жаку Руссо: человек от природы добр и разумен, зло – результат давления неправильно устроенного общества. В том, что люди совершают, например, грабежи и убийства, виноваты их социальные условия – «среда заела», как говорили у нас в России. Стоит переменить условия, и явится новый человек – добрый, честный и глубоко преданный общему благу. Самым грандиозным экспериментом по выведению «нового человека» был советский (и китайский) коммунизм, и кончился он неудачей.
Попытки превратить землю в рай превращают ее во что-то гораздо больше похожее на ад. Российская империя определенно не была раем. Но попытка снести ее, чтобы водворить на ее месте утопию, привела к катастрофическому ухудшению жизни – достаточно сопоставить статистику смертных казней при царе и при коммунистах. Она отличается (буквально) в сотни раз. Консерватор сразу исходит из того, что рая на земле не будет, мы всегда будем глубоко несовершенными людьми, создающими глубоко несовершенные институты. Миссия государства, как заметил Владимир Соловьев, не в том, чтобы устраивать на земле рай – а в том, чтобы не допускать ада.
