Сегодня я хотел бы рассказать то, что знал все эти годы, но скрывал. Это признание не имеет юридической силы, у меня нет улик, так что этот текст – не более чем свидетельство участника расследования одного когда-то нашумевшего, но ныне забытого преступления. Короче, Надежду Чайкову, скорее всего, казнили по приказу человека, с которым она поддерживала личные отношения. Ее тело нашли 30 марта 1996 года на окраине чеченского села Гехи, однако, скорее всего, казнь состоялась на два дня раньше – 28 марта, ровно 20 лет назад.
Надя мне запомнилась в свитере с высоким горлом, еще запомнились вьющиеся волосы, большая родинка на щеке
О том, что у Алика был роман с Чайковой, я узнал от него самого и уже после ее гибели, когда в июле 1996 года в Чечне он искал убийцу, а я ему, можно сказать, ассистировал. Отношения у них завязались почти на моих глазах, в самом начале войны, в гостинице в центре Грозного, известной под шутовским прозвищем «Французский двор».
Завязались они на моих глазах, но я этого совершенно не заметил. Помню, вечером 12 декабря, на второй день войны, с Аликом Мнацаканяном мы сидели в номере у Нади, пили чай. И они почему-то время от времени переглядывались между собой и давились смешком, а я – за час до этого приехавший из Москвы очкарик-ботаник – был недоволен их поведением. Мне их лица казались недостаточно пафосными для текущего исторического момента.
За городом, километрах в 15-ти, громыхала канонада, но в Грозном жизнь еще текла относительно мирно – в домах еще были свет и газ, слева под окнами гостиницы, ближе к трамвайным путям на улице Розы Люксембург, еще работал базарчик, а на первых этажах из кранов еще текла вода. Разумеется, только холодная.
Вода, надо сказать, в городе поднималась не выше второго этажа и до войны – после трех лет правления сепаратистов бытовая сторона в Грозном отнюдь не процветала. Постояльцы «Французского двора», а это были только журналисты, носили воду на верхние этажи ведрами. Декабрь в Грозном – как ноябрь в Москве, все время снег с дождем и туманами.
На самом деле «Французский двор» – это был просто один из подъездов обычного жилого дома. В каморке у входа дежурил портье – пацан, он принимал оплату и выдавал ключи. Рядом весь день сидел какой-то мужик в хорошем сером костюме, который читал газеты, но, заслышав шаги, отрывал от них взгляд и с любопытством смотрел на каждого проходившего мимо.
При заселении я подарил ему свежую прессу, купленную утром в Москве, и чеченец с радостью ухватился за нее. Его солидный костюм не вязался с затрапезным видом пацана-портье, но я решил, что это директор гостиницы, пока на второй или третий день Алик не подсказал мне, что это смотрящий из ДГБ. Я еще обратил внимание на его пузцо – оно-то как раз и выделяло его на общем фоне, поскольку на улицах города я не заметил ни одного толстого мужика. И, кстати, ни одного мужчины в очках.
До резиденции Джохара Дудаева было семь минут пешком (фото: Тутов/РИА «Новости»)
|
Надя мне запомнилась в свитере с высоким горлом, еще запомнились вьющиеся волосы, большая родинка на щеке. Она работала тогда на радио, Алик – не помню где, он тогда менял работу каждые несколько месяцев. Только после Надиной гибели он надолго устроился в «Общую газету».
В Чечню Чайкова приехала впервые, ей все было в новинку. Спрашивать мне у нее было не о чем. В номере было уютно, но скучно, мои мысли занимал только ход событий и необходимость искать для редакции материал, и вскоре я ушел. Только полтора года спустя до меня дошло, что Алик и Надя умудрялись тогда радоваться жизни и крутить любовь на таком асексуальном фоне, как декабрьский, полупустой и обледенелый Грозный 94-го.
Через три недели, на Новый год, вдоль по Розы Люксембург развернется полномасштабный бой – именно с этой стороны войска будут три недели прорываться к «президентскому дворцу», в этих самых дворах и на трамвайных путях полягут сотни, может, и тысячи людей. От артобстрела и бомбежек многие соседние пятиэтажки превратятся в продуваемые насквозь руины. Но тогда мы этого еще не знали, пили чай с сушками, хихикали. И до резиденции Джохара Дудаева было семь минут пешком.
Во второй и последний раз в жизни я увидел Чайкову в Москве через год, опять же вместе с Аликом, в буфете Домжура, где мы столкнулись после чьей-то пресс-конференции. На этот раз мы пили кофе, по-турецки, из маленьких чашек. Опять была зима, совсем темно. На этот раз, помню, разговор не клеился, Алик слегка нервничал, что было ему несвойственно – обычно это был очень уверенный в себе парень, веселый и азартный.
Зато Надя выглядела как другой человек. Серьезная, четкая, скупая на слова, с цепким взглядом, с четкой реакцией. Я не читал ее репортажей, но по ее манере держаться понял, что она теперь обстрелянный, матерый военный репортер. Ее имя было уже на слуху в ряду других военкоров, однако их тогда было довольно много, и я не считал ее звездой. И опять же только после ее гибели, узнав от Алика про их отношения, задним числом я понял, что к моменту нашей встречи в Домжуре их отношения уже разладились.
В третий раз я увидел Надю тоже в Москве, 18 апреля, на Пятницком кладбище, когда нес ее гроб к могиле.
«Слегка присыпана землей»
Труп заметили в семь утра под бетонным водоводом жители села. Его оставили на виду – явно с расчетом, что утром Надю заметят. Палачи могли бы попросту спрятать тело, в марте земля в Чечне уже мягкая. Но они оставили ее на виду. Либо они хотели запугать других журналистов, либо были неравнодушны к ее посмертной судьбе и стремились, чтобы Надю похоронили с соблюдением обрядов.
По этому признаку, а также по другим, которых я сейчас не помню, и местные, и Алик пришли к выводу, что совершившие казнь были чеченцами. Однако это само по себе ничего не доказывает, поскольку война в Чечне была отчасти «гражданской», и на стороне федералов также были чеченцы.
- Бурбулис: Ельцин тяжело переживал во время кризиса 1993 года и начала войны в Чечне
- Закаев: Яценюк не участвовал в чеченской войне
- Кадыров: Готов сесть в тюрьму, чтобы избежать третьей чеченской кампании
На просторах Рунета есть виртуальный «Мемориал погибших журналистов», где оставлена следующая запись о Чайковой: «Специальный корреспондент «Общей газеты», Москва. Погибла при выполнении профессионального долга. 30 марта 1996 г. тело журналистки со следами истязаний найдено у села Гехи (Чечня)». «Денег и документов при ней не было. Она лежала под бетонным желобом и была слегка присыпана землей. Мотивы преступления пока неизвестны», – писал тогда «Коммерсантъ».
На самом деле никаких следов истязаний не было, не было и признаков изнасилования. Об этом позднее напишут ее коллеги из «Общей газеты». Вот как в целом сама «Общая» описала позднее всю свою версию преступления: «21–23 марта 1996 года подразделения внутренних войск проводили так называемую вторую зачистку села Самашки.
Надя была там и снимала на видеокамеру все происходившее. 23-го вечером она вместе с группой боевиков ушла из села. Переночевала в Гехах, а утром автобусом уехала в Грозный. Она направлялась в аэропорт «Слепцовский» к московскому рейсу. До аэропорта она не добралась, камера исчезла бесследно. Свидетели рассказали, что Надю сняли с автобуса на блокпосту при въезде в Грозный. Где она находилась следующие пять дней – так и осталось неясным. Судмедэксперт установил, что за пять дней до смерти Надежда ничего не ела и не пила.
|
И, скорее всего, была в бессознательном состоянии. В ночь на 30 апреля ее на военном уазике привезли на окраину села Гехи, вынесли из машины, застрелили, потом протащили по полю метров сто и подсунули тело под бетонный водовод. В семь часов утра ее нашли местные жители».
Слова «сняли на блокпосту» указывают на вину российских военных. Что убили именно федералы – это первое, что пришло и мне в голову. Когда же я угодил в само расследование ее убийства в конце мая, то окончательно поверил в «федеральный след».
Во второй половине мая я опять уехал в командировку в Чечню. Поскольку в Грозном днем делать было особо нечего, у крыльца Дома правительства я спросил у знакомого телевизионщика, как попасть на территорию боевиков. Оказалось, просто – надо приехать на маршрутке в райцентр Шали и там на главной площади у любого встречного спросить дорогу к «маленькому Асланбеку и большому Асламбеку». Наутро я уже был в Шалях. Обычная маршрутка совершенно незаметно перевезла меня через линию фронта – из центра Грозного, который контролировали военные, через несколько российских блокпостов, в центр села, которым уже заправляли «Асланбеки».
Главным, как я потом узнал, был «маленький» – Асланбек Исмаилов. Именно он, к слову, потом командовал штурмом Грозного 6 августа, когда боевики отбили столицу у федералов. В штабе «маленького Асланбека» его брат Шарпудди расспросил меня, знал ли я Чайкову, где и когда мы встречались, потом спросил, знаю ли Мнацаканяна. Помолчав, он велел передать, что у него хранится видеокассета с исповедью Чайковой и что ее отдадут в руки только Алику.
Боевики в большинстве своем были колоритными личностями. Попадая в их круг, я словно переносился в сказку Шахерезады – это были самые настоящие средневековые разбойники, бородатые, то вальяжные и самоуверенные, то азартные и бесшабашные. Еще вчера мы все были советскими людьми, все ходили когда-то в школу в темно-синих пиджачках и все пили кефир из одинаковых бутылок с зеленой крышкой.
Но эти люди словно прорвались из ХХ века обратно, в махровое средневековье. Вместо того, чтобы, как прочие жители бывшего Союза, ходить на работу, жить от зарплаты до зарплаты, угождать начальству, а вечерами пить пиво, сидя в белых майках у телевизора, они устроили себе собственную маленькую пиратскую республику.
Они не щадили ни свои жизни, ни тем более чужие жизни, терпели боль и лишения, брали сами себя на слабо, и эта безбашенность, эта готовность каждый день ставить свою жизнь на карту не могла не вызывать восхищения у такого очкарика-гуманитария из Москвы, как я. Они были как взрослые дети – и они могли быть щедрыми, как дети, и безумно жестокими, тоже как дети.
За год до описываемых событий в Чечне погиб мой приятель – Максим Шабалин из газеты «Невское время», а также его напарник, фотограф Феликс Титов. Их тела просто нашли у дороги в юго-западной Чечне, у села Орехово. С Максом мы вместе работали в Госдуме как парламентские репортеры, вместе ходили на дни рождения. Наши коллеги, ездившие на расследование, пришли к выводу, что расстрелять их приказал полевой командир Руслан Хайхороев, командовавший обороной села Бамут. Видимо, его и Титова он заподозрил в работе на ФСК.
Разумеется, я помнил судьбу Макса и осознавал, что и меня убьют, если заподозрят в работе на чекистов. Но я все равно ездил на «мятежную территорию» – это было сродни экстремальному туризму. Возвращаясь домой из очередной командировки целым и невредимым, в заурядный и будничный спальный район Москвы, я испытывал огромный прилив адреналина, чувствовал радость жизни.
Вполне вероятно, что 33-летнюю Чайкову восхищали эти бородатые опасные парни. Ей вообще нравился восточный тип мачо. Она вышла замуж за уроженца Сирии, которому родила сына Дениса. Правда, к началу войны, как я понимаю, они уже были в разводе. Теперь Денис (1989 года рождения) уже должен быть взрослым, поэтому больше ничего не мешает рассказать об этой личной стороне ее жизни в Чечне.
«Заподозрили, что за гонцом ведется слежка»
«Эта видеозапись была сделана 9 августа 1995 года и оставлена Надей у надежных людей в чеченском селе Шали. Надя завещала отдать эту пленку Александру Мнацаканяну. Мы ездили за этой пленкой трижды. В первый раз не смогли попасть в оцепленное федеральными войсками село. Второй раз те, у кого хранилась кассета, заподозрили, что за гонцом ведется слежка.
С третьей попытки кассета оказалась в редакции», – написала «Общая газета», публикуя в октябре 1996 года расшифровку под заголовком «Надежда Чайкова отказалась работать на ФСБ».
|
Впрочем, ее коллеги тут же оговорились, что публикуют лишь часть расшифровки. Они признали, что «симпатии Нади Чайковой к чеченцам были не просто явными, а действенными. Что она им помогала, как могла (рассказ о том, какие поручения чеченцев она выполняла, мы опускаем – он требует обширных комментариев, да и без этого фрагмента все ясно)». Опустив рассказ о поручениях дудаевцев, «Общая» обнародовала лишь часть рассказа Чайковой о том, как ее пытались завербовать российские спецслужбы. Впрочем, в феврале 1997 года «Общая» немного отыграла назад, признав в новой заметке, что на видео вовсе не «исповедь», а допрос в ДГБ.
«Третья попытка», упомянутая в статье, – это и была наша с Аликом миссия. Она состоялась в середине июля 96-го, через два месяца после того, как в Шалях мне сообщили про кассету. Разумеется, в Москве я тогда же нашел Алика и передал ему все слово в слово.
Тем не менее в первые два раза – в июне – за кассетой отправился не он сам, а его начальник. Кассету в Шалях ему не отдали не из-за «слежки». Боевики велели приезжать только Алику. Но к июлю, когда надо было ехать в третий раз, у «Общей газеты» попросту иссяк командировочный фонд. Зато у «Вечерней Москвы», где я тогда работал, деньги еще были. Редакция согласилась оплатить нашу с Аликом командировку – взамен в «Общей» пообещали, что итоги расследования выйдут потом в двух газетах одновременно.
Всех сразу перестреляли. Они почти не успели ответный огонь открыть
Алик был тертый парень, побывавший во всех горячих точках бывшего Союза, именно он и вел реальное расследование. Но от меня ему все же была польза и помимо денег – в Грозном мы поселились бесплатно у моих друзей. Да и вообще считалось правильным ездить в Чечню по двое, чтобы напарник страховал на случай чего-нибудь.
Ночью я не выспался – за окном время от времени гремела пальба. А вот Алик вообще не просыпался, только переворачивался на другой бок и время от времени во сне стонал. Он перенес контузию в Сухуме в 93-м, и с тех пор у него болел позвоночник.
В Шали Алик поехал один, без меня. Вернулся веселый и собранный, с кассетой, которую там же, в штабе, успел и посмотреть. Узнав от него ее содержание, я лишний раз убедился, что убили Надю федералы – в отместку за ее публикации и за отказ сотрудничать.
В отличие от Шалей, в Гехи мы уже отправились вместе. Поймали тачку и сперва заехали в Урус-Мартан, в райцентр, к которому относятся и Гехи. Мы зашли во дворе РОВД – у Алика там были друзья, поэтому нас спокойно пропустили во двор. Алик долго был внутри, я преданно ждал на улице. Рядом во дворе стоял пазик – пыльный, со спущенными колесами, с окнами и стенами, дырявыми, как дуршлаг, от пулевых пробоин.
Чужая рука на бедре
Алик вышел не один – с ним был молодой, очень спокойный, но с ироничным взглядом чеченец. Алик представил его как сотрудника районной прокуратуры, и я даже взглянул на его удостоверение, не помню уже зачем – вряд ли я не верил Алику на слово.
Видимо, именно он вел Надино дело, пока это дело не затребовали незадолго до этого наверх. Надо сказать, что Урус-Мартан всегда был пророссийским селом, и здесь российский флаг на РОВД был настоящим, а не бутафорским, как в Шалях.
– Знаешь, что это за автобус? – спросил меня Алик. – Автобус Доку Махаева. Он со своими людьми на нем пытался вырваться из Гехов во время зачистки. Войска оставили коридор, и по нему выходила целая колонна легковушек, грузовиков и автобусов, типа мирные жители, и этот пазик среди них затесался.
– Во всю высоту – чуть ниже уровня окон – они заложили в пазик оружие и боеприпасы, – добавил следователь. – Но снаружи не было видно.
– Интересно, – воскликнул я. – А можно открыть?
|
Гармошка-дверь пазика отодвинулась. Резиновый пол оказался весь в темных пятнах крови и пустых гильзах.
– В общем, они пытались проскочить. На блокпосту Махаева через окно узнали в лицо, – сказал следователь. – Всех сразу перестреляли. Они почти не успели ответный огонь открыть.
Из райцентра мы отправились в Гехи. Светило солнце, улицы села были забиты народом, правда, я заметил, что лица у всех прохожих были очень напряженные. В самом селе боев не было, не было ни пепелищ, ни руин, и оно выглядело совершенно мирным. Махаев был здешним «маленьким Асланбеком» – до 11 июля он контролировал Гехи, пока не угодил в окружение, из которого не смог вырваться. В иерархии Ичкерии он, бывший советский офицер, назывался «командующим юго-западным фронтом». Мы приехали на окраину, вдоль улицы тянулся бетонный арык, приподнятый на высоту, кажется, метра в полтора, за ним тянулось поле.
Следователь кивнул – вот здесь нашли тело. Почему-то Алик не выказал к месту никакого интереса, и мы даже не стали выходить из машины. То ли его мысли были заняты другим, то ли он не хотел, чтобы местные заметили нас тут вместе с «легавым». Уже не помню, где мы высадили нашего сыщика, но, когда мы вернулись в Грозный, было еще светло.
Небольшую часть архива Чайковой Алик отдал мне уже потом, в 2002 году, когда я пообещал все же однажды написать ее историю, как будет повод. У меня, например, остался рукописный черновик репортажа из Бамута, в котором она с восторгом описывала боевиков. Большую часть архива я видел в гостях у Алика.
В частности, помню ее недописанную повесть, напечатанную на машинке, где в третьем лице описана командировка корреспондентки в Чечню. При этом в повести под собственным именем фигурировал генеральный прокурор Ичкерии Усман Имаев, в гости к которому, в его родовое село Кулары, героиня попадает в июне 1995 года. Была там и сцена, где героиня просыпается солнечным утром в его доме. В спальню заходит сам Имаев и кладет ей руку на бедро. На этом сцена обрывалась.
Отдал мне Алик и черновики собственных заметок про ход расследования. Вот, например, к первой годовщине убийства, в № 12 «Общей» за 97-й год он подготовил заметку, из которой ручкой кто-то вычеркнул комментарий шефа ДГБ Ичкерии Абу-Супьяна Мовсаева (в черновике он записан как Мавсаев), одного из ближайших соратников Басаева.
Вот этот зачеркнутый кусок: «В новенькое, недавно отстроенное здание ДГБ нас пропустили без особых проблем – имя Нади, похоже, действует как пароль. Десять минут спустя мы уже беседовали с Абу Мавсаевым, директором департамента: «Последний раз мы виделись с Надеждой в Первомайском. Честно сказать, у меня не было ни доверия, ни неверия ей. Только потом, после ее смерти, ее записи, которые были напечатаны, дали мне понять, что Чайкова была честным человеком и журналистом. Самая большая ее мечта была попасть в фильтрационный лагерь, где содержатся женщины. Я ей говорил, смотри, если тебе удастся туда попасть, ты не вернешься живой. Скорее всего, она все же решила пойти на это. И после этого ее уже не стало».
Вторые слезы
Но это было уже потом, а тогда, в июле 96-го маршрутка довезла нас с Аликом до площади «Минутка», а дальше, домой, на другой конец проспекта, мы решили идти пешком – кажется, чтобы сэкономить денег, или просто Алику хотелось выговориться.
Теперь я догадываюсь, почему Алик не пошел на место, где нашли Надежду. Когда шли по «Минутке», у него вдруг покраснели глаза и дрогнул голос. Именно тогда он поделился со мной своим выводом, кто убийца. Срок давности закончился, и я могу теперь пересказать его слова.
Он признался, что плачет уже второй раз за последние дни. Первый раз был, когда в штабе в Шалях он смотрел видео. Тут я вспомнил, что наше расследование было не совсем обычным – Алик не был просто сыщиком. С жертвой его все еще связывали личные чувства.
– У нее был роман с Абу Мовсаевым, – сообщил мне Алик. – Я уверен, что именно он и приказал ее убить. Она слишком близко влезла в его дела. Слишком много про них про всех узнала. А Мовсаев не был в ней полностью уверен, опасался, что ее могли перевербовать. А год назад, летом, у нее был еще роман с Имаевым.
– Но она тебе, наверное, по-прежнему верила больше всех. Именно тебе она завещала кассету, – напомнил я.
Мы шли по центральному проспекту Грозного, в конце которого и жили тогда – в пятиэтажке между театром и памятником русско-чечено-ингушской дружбе, это три статуи, известные в просторечии как «Два вайнаха русского ведут». Алик уже пришел в себя и снова повеселел.
Я же был ошарашен. До того момента я сам был уверен, что убийство совершили федералы. Так что выводы Алика меня потрясли. Скорее всего, он сделал их, опираясь на разговор со следователем в Урус-Мартане.
В пользу этой версии, добавил Алик, говорит то, что Гехи в то время полностью контролировал Доку Махаев. Федералы не стали бы так рисковать и приближаться ночью к селу, только чтобы просто сбросить труп.
Позднее я уже узнал, что базой Абу Мовсаева были Шали, поэтому, видимо, там и проводили допрос Нади, там и хранилась кассета.
Алик решил, что публиковать пока нечего, пока нет никаких улик против Мовсаева. По возвращении я доложил своей редакции, что публиковать нечего. Но редакции Алика его выводы не понравились. Вопреки его желанию, расшифровка потом так все же вышла. Стоит ли говорить, что никто с «Вечерней Москвой» делиться ничем не стал, хотя один из руководителей «Общей» перед командировкой лично мне давал такое обещание в присутствии Алика.
Расшифровка вышла в октябре, хотя кассету Алик привез еще в июле. Мне он потом сказал, что «был в ярости», по его словам, расшифровку начальство вынуло из его письменного стола, пока он был в отпуске. Почему он так ни разу не обнародовал свои подозрения об истинном убийце, я не знаю.
Возможно, он не хотел подыгрывать российским силовикам, которых горячо ненавидел. В 97-м в «Общей» вышло еще несколько заметок о расследовании за его подписью, но они уже были выдержаны в беспристрастном духе, и намеков на чью-либо вину там нет.
|
Но ни о каких «свидетелях», видевших, как Надю забрали на блокпосту, не упоминалось и в публикациях самой же «Общей газеты» в 1997 году, подписанных Аликом. Пока мы были в Чечне, Алик ни разу не упоминал о них, и к силовикам в Грозном вообще не ходили, хотя очевидно, что надо было хотя бы попытаться ее проверить – поискать зацепки начиная с блокпоста.
«Тридцатое мартобря»
А главное – заметка, которую я процитировал в начале колонки, та, в которой вина за убийство Чайковой снова возложена на федералов, вышла уже в феврале 2000 года, спустя четыре года после убийства, и на самом деле посвящена истории с Бабицким. В ней Андрей Бабицкий изображен как борец за правду, жертвующий своей жизнью, как «вторая Надежда Чайкова».
Но заметку автор явно писал впопыхах, просто по памяти. Там перепутана даже дата убийства – вместо 30 марта указано «30 апреля». Перепутано и название аэропорта – в Грозном он назывался «Северным», а «Слепцовским» назывался аэродром в соседней Ингушетии. Чего не забыл автор, так это снова обвинить российских силовиков в убийстве.
Большинство персонажей этой истории уже на том свете – Абу-Супьян Мовсаев, и «большой Асламбек», и «маленький Асланбек», и его брат Шарпудди, сообщивший мне когда-то про кассету, и Хайхороев, все они были перемолоты спустя пять–семь лет жерновами второй чеченской. Только Имаев бросил воевать, ударился в религию и стал в Куларах простым имамом, и еще до второй чеченской войны куда-то исчез.
С Аликом мы дружили еще несколько лет, но потом наши пути разошлись, и с 2002 года я его не видел.
В этой истории для меня остался загадкой только один момент – за несколько суток до казни, как говорил мне Алик, Наде вкололи наркотики. Как выяснилось на вскрытии, мочевой пузырь был полон, несколько суток она провела без сознания. Однако, судя по углу, под которым прошла пуля, перед смертью ее поставили на колени, а палач в это мгновение стоял.
Кто бы ни был ее палачом, что творилось в его душе в эти последние несколько суток? Либо он ждал отмашки сверху, а отмашка не проходила, потому что не было связи. Либо связь работала нормально, но кто-то наверху никак не мог принять решение, колебался.Я никогда не встречал Мовсаева, только видел в Сети запись плохого качества, как он допрашивает пленного российского солдата. Досмотреть до конца я не смог от отвращения. Я не знаю, что в нем нашла Чайкова, в чем был его животный магнетизм. Мовсаев выглядит там просто как тупой зверь. Формулируя вопросы пленному, он не может связать даже нескольких слов между собой.
Неизвестно, был ли тогда, 30 марта, Мовсаев лично в Гехах. Впрочем, в этом не было необходимости, радиосвязь у боевиков работала и команду можно было отдать дистанционно. Если действительно именно он дал приказ на ликвидацию, то почему не сразу?
Этому человеку не положено было колебаться, да и по складу ума было не свойственно. Может, в подоплеке были вовсе не подозрения, что Чайкова заложит его чекистам? Может, причиной стали сами по себе отношения, в ходе которых даже в такой душе зашевелилось что-то светлое? Он не боялся федеральных снарядов, не боялся снайперов – в этом окружавшие его боевики могли не сомневаться.
Но он мог испугаться того, что сам теряет хватку, что отношения с русской корреспонденткой грозят изменить его самого изнутри. Это была угроза оттуда, откуда не ждал, и начальник контрразведки – если все так и было – устранил ее. Так, как умел. Надю поставили на колени и всадили ей пулю в лоб.
