Белоручка

Легкость чтения обманчива. Не стоит стараться прочитать книгу за пару часов. В эту прозу надо вчитываться долго, по несколько минут не расставаясь с небольшим абзацем, или даже предложением. Вникать не столько в смысл (это же не философский трактат!), сколько в музыку слов. Перед нами, собственно говоря, не совсем проза:

В глазах поклонника Перова и Крамского Малевич и Матисс – маляры-неумехи, мазилы, не более

«Наши просьбы – следы на песке. Каждый накладывает на молитву свой след. Души сожженных и заживо сброшенных в ров прорастут сквозь дерн времен и превратятся в деревья из букв. Буквы тянут руки из могилы, из молитвы к живущим. Сокращая сказанные нашими предками слова, мы укорачиваем со словами их души. Проговаривая прегрешения, мы их осязаем во рту. Осознаем НА языке. Заносимые в вотчину Ворда, они трепещут у нас на кончиках пальцев».

Но это не сборник стихотворений в прозе. Собственно проза, кажется, местами автобиографическая (или псевдоавтобиографическая?) плавно переходит в белые стихи, чтобы через некоторое время снова вернуться в свое старое, обозначенное еще первыми страницами, русло. Так построена «Голубая Гвинея», которую лишь условно можно назвать «повестью». На самом же деле ни к одному из классических жанров ее отнести нельзя.

Маргарита Меклина, впрочем, этим не довольствуется, ставя перед собой все новые задачи, все выше поднимает планку, не оглядываясь ни на критиков, ни на читателя:

«Мне хочется взять ноты – и переписать их словами. Не описать свое впечатление от музыки, а именно просто переписать музыкальное произведение - но не музыкальными, а словесными средствами. Хочется синтезировать. У Кандинского есть такая вещь – «Желтый звук» - там светомузыка, пластика, текст. Или взять учебник по физике (одно время я очень интересовалась черными дырами) – и превратить его в текст о любви. Там в общем-то совсем немногое нужно изменить, может быть, пару слов – и произойдет превращенье».

«Четыре руки» – крохотный текст, неполных четыре страницы, но в нем соединены, – держитесь, – проза, драматургия, музыка и даже кинематограф.

Все, кажется, отстали последние читатели, от критиков же слышится убийственное слово «графомания». Теперь пора остановиться и перевести дух.

Маргарита Меклина пока что остается автором элитарным, уверен, пересчитать ее постоянных читателей несложно. Кружок гурманов, любителей изысканной духовной пищи, сложной, вычурной прозы.

Эксперимент, а почти все произведения Меклиной экспериментальны, подчас выглядит странно, даже неказисто. В глазах поклонника Перова и Крамского Малевич и Матисс – маляры-неумехи, мазилы, не более. И Кандинский, и Филонов, и Лентулов с Гончаровой. Не умели рисовать, потому и умничали. Илья Глазунов до сих пор любит задавать поклонникам авангарда вопрос:

«Нарисуете черный квадрат? Нет? Ну конечно, нарисуете, ничуть не хуже!»

Спорить с таким любителем искусства можно и нужно. Есть простой способ. Я, например, поверил, что Филонов великий художник, когда увидел его юношескую реалистическую работу.

Оказалось, Филонов владел техникой живописи не хуже передвижников, но иначе видел мир, искал новые формы, а потому предпочел авангард устаревшей к тому времени жанровой живописи.

Этот же метод применим и в литературе. Сколько раз писатель, прежде чем решиться на эксперимент, создавал, употребляя терминологию средневекового цеха, «мастер-штук», то есть изделие, неопровержимо свидетельствующее: его автор – достоин быть принятым в мастера. Джойс прежде «Улисса» написал «Дублинцев».

Так вот, свой «мастер-штук» может предъявить и Маргарита Меклина. «Техникой письма» она владеет отлично. Почитайте хотя бы ее повесть «Образ отца» в апрельском номере «Урала». Первоклассная психологическая проза.

Но Меклиной, очевидно, не интересно писать «как все».

Поиск новых форм – занятие неблагодарное. Писать, не оглядываясь на читателя, тоже. Маргариту Меклину не без основания сравнивают с Юлией Кокошко. Обе, кстати, получили премию Андрея Белого, одна в 2003-м, другая еще в далеком 1997-м.

Юлию Кокошко я считаю писателем уникальным, непостижимым и, быть может, гениальным. Но ее слава не распространяется за рамки самого узкого круга литературных гурманов, даже книжка в 500 экземпляров расходится долго.

Тем не менее, положение Кокошко в определенном смысле более выигрышное, чем у Меклиной. Юлия Кокошко – идеальное воплощение писателя-анахорета, она работает лаборантом на кафедре провинциального вуза, стоически переносит равнодушие издателей и редакторов, невнимание критики.

Но сам образ ее вызывает уважение и у последнего скептика. Даже самые кондовые коллеги из Союза писателей, не признавая и не читая ее «Воскресный четверг» или «Хвастовство от господина Собаки», с уважением называют имя Юлии Кокошко.

Маргарите Меклиной хуже, ей могут поставить в вину даже место жительства. Увы. В предисловии она неосторожно коснулась своей эмиграции в Америку, страну, «где даже на зарплату дворника можно было прилично прожить».

Боюсь, многих читателей уже эта фраза настроит против автора. Как будто наше русскоязычное литературное пространство едино года с 1991-го.

В столичных издательствах и в толстых журналах печатаются жители Мюнхена и Хайфы, Иерусалима и Парижа. Но все не так просто.

На эту тему
• Про белошвеек Лямпорта
• Слово и Дело
• Блудо и мода
• Солдат красной империи
• Сестра ее смерть

Неприязнь к эмигрантам не проходит. Самого Солженицына долго упрекали за двадцать лет даже не эмиграции – изгнания. Над потомками русских эмигрантов первой и второй волн у нас посмеиваются, уехавших в девяностые просто не любят.

Только и слышишь: вот у себя в Америке (варианты: в Израиле, в Германии и т.д.) и печатались бы! Автор из Сан-Франциско – не приговор, но и не самая лучшая рекомендация.

Жизнь за рубежом ставит между писателем и читателем и другие преграды. Российский читатель живет в одном времени, а Меклина – в другом.

Меклина в одном из интервью констатировала: постмодернизм в Россию так и не пришел.

Действительно, яркие, талантливые постмодернисты есть, но вот сама ситуация постмодерна для России, кажется, не характерна. Россия живет в другую историческую эпоху, ее ритмы ближе к западным, чем, скажем, ритмы Ирана или Китая, но все-таки они другие.

Поэтому так спешно и с такой радостью «похоронили» русский постмодернизм Владимир Новиков и Павел Басинский , Евгений Ермолин и Сергей Шаргунов. Осенний цветок не распустится в июне.

Маргарита Меклина не только живет в другой стране, она дышит воздухом другой эпохи. Меклина это сознает: «Российский потребитель культуры ищет «как надо», ищет правды, а не заумства или красоты, и не в многоголосии, а в каком-то одном голосе».

Прогресс в искусстве – явление относительное. Новее – не значит лучше. Но мы и в самом деле живем в разных временных поясах, отсюда и непонимание. Что написал бы Белинский, прочти он, скажем, «Школу для дураков» или «Москву-Петушки»? Малер и Шостакович подчас непереносимы для любителя Чайковского и Верди. Если бы Стасов услышал «Катерину Измайлову», он написал бы разгромную рецензию: «Сумбур вместо музыки!»

Но Меклина сама не идет читателю навстречу. Она своеобразный анти-Маканин. Владимир Маканин дальновиден, прагматичен, а главное – чуток к малейшим «колебаниям почвы», примечает самые легкие, почти прозрачные облака, угадывая приближение грозового фронта. Меклиной на эти колебания наплевать, актуальность и социальность для нее не важны.

Более того, сам сборник «У любви четыре руки» составлен так, чтобы отбить у «непосвященного» всякий интерес к творчеству и Меклиной, и Юсуповой.

Книга вышла в издательстве «Квир», последние страницы отданы под рекламу секса по телефону для геев и лесбиянок. Сама книга полна гомосексуальных, лесбийских, бисексуальных мотивов. Не берусь судить, будет ли все это способствовать успеху у «квир-аудитории» (есть, оказывается, и такой термин), но меня все эти розово-голубые фантазии отталкивают.

Тяжким камнем Лида Юсупова тянет Маргариту Меклину на дно. Нет, она вовсе не графоманка. Но гомосексуально-лесбийская окраска, ненавязчивая, не нарушающая приличий у Меклиной, в текстах Лиды Юсуповой выглядит отвратно.

Ее проза безвкусна и манерна. Интерес к розово-голубой тематике у Юсуповой столь велик, что она, кажется, не способна остановиться и перечитать написанное.

Чего стоит одно название: «Суд, или ее женское тело было центром моей души». Скажете, дальше некуда? Нет, ошибаетесь. Как вам такое: «Чудеса с православными. Свидетельство третье». Это знаете, о чем? О чете лесбиянок в блокадном Ленинграде! Причем тут «православные»? О вероисповедании героинь не сказано ни слова. Кстати, ни «первого», ни «второго» свидетельств читатель в книге не найдет. Куда они подевались?

Гомосексуальная тематика появилась в нашей литературе давно, достаточно вспомнить имена Михаила Кузмина и Лидии Зиновьевой-Аннибал. Гомосексуальные коннотации же при желании можно найти у Пушкина, Достоевского и, разумеется, у Марины Цветаевой.

Но и в наши дни, несмотря на все усилия Дмитрия Кузьмина, Ярослава Могутина и К, гомосексуальная литература сохраняется лишь ad marginem, на краях. Не только массового читателя, но и многих подписчиков толстых журналов розово-голубая экзотика отпугивает.

Впрочем, книга ведь не только «про это». Если читатель не испугается издательства «Квир», не станет вчитываться в предисловие, а сразу откроет хотя бы «Голубую Гвинею», то он найдет там не «розовую клубничку», а странную, непривычную, но все же настоящую и даже изысканную литературу.