Слово и Дело

Мир этот - привычная и уже, признаться, поднадоевшая русская антиутопия, где правят бал подчиняющиеся лично Государю опричники, творящие государеву волю с кличем «Слово и Дело!». И где еще сохранились какие-то рудименты технического прогресса, но быт, отношения людей, и даже их язык вернулись в состояние глубокой архаики.

Старояз

Есть повод трезво посмотреть на Сорокина именно как на литературное явление и подвергнуть переоценке его мифологизированный культ

Архаичность речи языка нынешнего Сорокина при этом достаточно условна и даже для уровня пародии весьма примитивна: псевдобылинные интонации да общепонятные, не требующие особых познаний в исторической лингвистике «токмо», «бо» и «зело», а также исключение из словарного запаса любых возможных лексических заимствований, кроме китайских, и в особенности англицизмов (сорокинская антиутопическая Россия отгородилась от всего мира, зато с Китаем фактически объединилась и китайский язык учат в школах, им как разговорным владеет все население независимо от социального статуса), либо их полная русификация.

Компьютеры, таким образом, именуются «умными машинами», интернет - «интерда», а кокаин - «кокошей». Без компьютеров и кокаина, видать, и во времена опричников зело труднехонько жить.

Новеллы «Сахарного Кремля» производят впечатление обрезков, не вошедших в основной текст «Дня опричника» . Для поклонников Сорокина , безусловно, они представляют определенный интерес.

Для тех, кто привык в прозе видеть исключительно публицистику (неважно, какой направленности - сорокинской или, скажем, прохановской) - пожалуй, тоже, хотя уже меньшей в сравнении с «Днем опричника».

В России, которую описывает Сорокин, от одной его книги к другой, мало что меняется. Из главок «Сахарного Кремля», в числе прочего, можно узнать подробнее про телесные наказания, принятые по отношению к заключенным на строительстве Великой Русской стены, про утехи, какими услаждают опричников девушки в домах терпимости, про пытки в Тайном приказе за распространение сатир на Государя и его слуг.

На последнем сюжете стоит чуть остановиться, поскольку в новелле «Кочерга» госбезопасность преследует персонажа за распространение «русской народной сказочки» про Кочергу, которая искала легкой жизни и не нашла ее ни у повара, ни у сталевара, а нашла она ее в Тайном приказе и стала заключенным пятки выжигать.

Помимо бытовых проблем (перебоев с электричеством, постоянных поджогов жилых домов, очередей и т.п.) в мире, описанном Сорокиным, совсем плохо со свободой высказывания.

Насколько всерьез проецирует на себя автор, одновременно «гонимый» (жгут, судят) и провозглашаемый живым классиком, эту ситуацию на себя - непонятно.

Это, кстати, единственный вопрос, которым книга заставляет задаться всерьез: тотальна ли ирония Сорокина или он, как можно заподозрить, действительно впал в учительский пафос, все его обличительные сатиры - не постмодернистский стеб, а правозащитный акт?

Эпиграфы из Велимира Хлебникова и Астольфа де Кюстина заставляют подозревать худшее. Или здоровый цинизм писателя, не признающего ни за кем права на абсолютную истину, распространяется и на них тоже?

Прорва

На эту тему
• Владимир Сорокин: «Перестройка у нас еще и не начиналась…» - 2
• Владимир Сорокин: «Перестройка у нас еще и не начиналась…»
• Разговор о московском концептуализме (1)
• Разговор о московском концептуализме (2)

Сорокин как будто нарочно провоцирует объявить его новую продукцию, пользуясь клише из репертуара литературной критики прошлых лет, «сладкой гадостью» или «ядовитым пустоцветом», до такой степени неоригинальны его сочинения.

Но проблема здесь шире. Специфика русской антиутопии начиная с первых шедевров жанра, появившихся в начале 1920-х годов, в том, что через вымышленное будущее авторы рисовали окружавшее их настоящее.

Если для Хаксли и Оруэлла тоталитарный «дивный новый мир» представлялся возможностью в будущем или, по крайней мере, где-то в ином географическом пространстве, а в настоящем они наблюдали лишь предпосылки для ее осуществления (то есть их антиутопии выполняли функцию «предупреждения»), то для Замятина и Платонова антиутопия была уже свершившимся фактом.

И «антиутопия» их была пусть и несколько гиперболизированным, но вполне достоверным описанием в том числе и их собственного существования в России).

С начала нулевых годов нового тысячелетия в русскоязычной прозе антиутопия укоренилась едва ли не как основной жанр: «Кысь» Татьяны Толстой, книги Пелевина и Сорокина.

«День опричника», уже успевший стать объектом литературно-публицистической пародии (см. «День отличника» Максима Кононенко в этом ряду - сочинение далеко не самое яркое даже по своим публицистическим достоинствам (Сорокину-публицисту далеко до Пелевина).

Стилистически же и «День опричника», и «примкнувший» к нему «Сахарный Кремль» - вещи откровенно вторичные не только по отношению к аналогичным творениям коллег, но и в сравнении с собственными более ранними произведениями Сорокина.

В этом его упрекают, кстати, в том числе и былые поклонники его творчества: мол, Сорокин был лидером своего литературного поколения, но и он «исписался».

На самом деле Сорокин на своем уровне достойно продолжает работать в том же направлении и в том же качестве, что и с самых первых своих шагов в литературе.

Убедиться в этом несложно - за несколько месяцев до публикации «Сахарного Кремля» в том же издательстве АСТ вышел представительный сборник ранней прозы Владимира Сорокина «Заплыв», где собраны его повести и рассказы конца 1970-х-1980-х годов.

Норма

Ранний Сорокин берет некий бытовой эпизод или наоборот, ритуально-символическую схему, и наполняет ее иноприродным содержанием, что поначалу действительно может поразить своей парадоксальностью, но приедается очень быстро.

По этому принципу строятся все его тексты, практически без исключения, и то, что сборник «Заплыв» составлен очень удачно, только лишний раз это подчеркивает.

Более того, из разрозненных текстов складывается единый мир. В нем легко угадывается советский образ жизни, причем почему-то в сталинском его варианте. Хотя, казалось бы, со сталинизмом кое-как разобрались предшественники Сорокина, а ему сподручнее было бы обратиться к повседневности, которая окружала его в конце 70-х и была ничуть не менее отвратительна.

В «Розовом клубне» описан мир, где герои, читающие «Истину» и пуще всего опасающиеся, что их объявят «плюющими против ветра» (за это - арест), выращивают на подоконнике клубень, отождествляемый с вождем нации. Над клубнем проводятся ритуальные операции.

Та же схема используется Сорокиным в его последней пьесе «Капитал» хотя там действуют не советские обыватели, а банковские служащие.

В рассказе «Ватник» очень похожая ситуация, только символом вождя и ассоциирующегося с ним режима становится дедовский ватник. Вонючий, живущий собственной жизнью, но как бы он не мешал всем домашним, расстаться с ним они не могут.

В рассказе «Дыра» точно так же самостоятельно, подавляя волю и сознание человеческого существа, ведет себя даже не предмет, а пустота - дыра на спецодежде строительного рабочего.

В рассказе «Заплыв» описан другой ритуал - тысячи пловцов, двигающихся по реке с факелами, огненные точки которых складываются в «цитату из Книги Равенства».

Цитата представляет собой стилизованную под советский лозунг бессмыслицу, бессвязный набор клишированных идеологических терминов, но из-за того, что факел в руке героя лопается, разрушается строй, распадается лозунг, а это в контексте сорокинского вымороченного мира означает катастрофу вселенского масштаба.

В «Сахарном Кремле» условный сталинский антураж меняется на еще более условный средневековый, остальные сорокинские «технологии» продолжают работать в прежнем качестве.

Фетиш, который используется в ритуальных целях, стал в «Сахарном Кремле» заглавным образом. Новеллы, действие которых происходит в разных местах (в Москве по большей части, но также и в Подмосковье, и на дальнем пограничье) и героями которых становятся представители разных социальных групп (зэки, бомжи, офицеры госбезопасности, обыватели), объединены общим мотивом, как объединена общим ритуалом вымороченная жизнь страны, обрисованной Сорокиным.

В каждом из рассказов фигурирует сахарная фигурка московского Кремля, которую обитатели страны получают в подарок на праздник и, бывает, подолгу берегут до случая.

Бережет сахарный Кремль и бомж, бережет и сотрудник Тайного приказа. Но рано или поздно Кремль съедается - и этому процессу придается особый, мифологический смысл.

Любителям творчества Сорокина мотив ритуального поглощения какого-либо фетиша, связанного с государственной идеей, вряд ли покажется свежим - так или иначе мотив этот присутствовал во многих сорокинских опусах, и прозаических, и драматургических.

Обратить внимание стоит лишь на тот момент, что нынешний ритуал - чисто вегетарианский (не вспоминая уже о каннибализме) и ни капельки не антиэстетичный.

Рискну произнести бранное слово - он даже в каком-то смысле гламурный. За «Сахарный Кремль» автора вряд ли назовут «калоедом». С годами Сорокина потянуло на сладенькое. Хотя ритуальная основа осталась прежней.

Норма

Но сходство литературных приемов Сорокина нынешнего и тридцатилетней давности, которые с тех пор не только не стали изощреннее, но напротив, опопсели до стилистики газетного фельетона, можно списать и на верность автора выбранному с молодости направлению и собственному голосу (хотя это тоже звучит как плохая пародия).

Интереснее другое обстоятельство. Перенося реалии современной России в условно-древнерусский антураж, Сорокин и здесь следует дорогой, которую до него уже прошли другие.

Причем Татьяна Толстая в «Кыси» проделала это все же с большей изобретательностью, что все равно не делает «Кысь» как образец беллетризованной публицистики явлением художественной литературы.

Сорокин, имея по старой памяти статус «превосходного стилиста», пишет ныне как будто для стенгазеты. Это вовсе не причина сразу побросать его книжки в костер (к тому же такие акции лишь делают лишнюю рекламу). Просто есть повод трезво посмотреть на Сорокина именно как на литературное явление и подвергнуть переоценке его мифологизированный культ.

Существует же такое понятие, как «писатель-сатирик». Оно, конечно, слегка постыдное для авторов чересчур самовлюбленных - но, в сущности, ничего позорного в нем нет, просто оно позволяет понять разницу между «писателем» и тем, кто пишет забавные вещички на злобу дня, публикуемые в соответствующей периодике или звучащие с эстрады.

Кстати, некоторые новеллы из «Сахарного Кремля» можно легко вообразить в программе юмористических концертов наряду с номерами Евгения Петросяна и «Новых русских бабок».

Если, конечно, Петросян и «бабки» согласились бы опуститься до соседства с Сорокиным.