Ольга Кучкина: «В воздухе летали словесные стрелы…»

Накануне этой даты Ольга Андреевна Кучкина, драматург и журналист, ученица Алексея Николаевича, которая последние часы его жизни была рядом с ним, рассказала корреспонденту газеты ВЗГЛЯД Ксении Щербино о студии Арбузова, о ревностных отношениях с Петрушевской и о современной молодой драматургии.

Он любил много разного: ходить на футбол, на выставки, в рестораны, ездить и летать на свои премьеры в разные города и страны. И не захотел ни от чего отказаться

– Как вы познакомились с Алексеем Николаевичем Арбузовым?
– Как познакомилась? Обычным образом. Я работала – и работаю до сих пор – журналистом в газете «Комсомольская правда». И как журналист пришла к Алексею Николаевичу брать интервью.

В то время у меня уже была написана пьеса «Кольцо Б». Эту пьесу я ему оставила. Прошло некоторое время, и Арбузов мне позвонил. Сказал, что создает студию молодых драматургов и приглашает меня войти в нее. Невозможно описать словами, какие чувства обуревали меня.

Приглашение самого Арбузова – а я ухожу в четырехмесячное плавание на научно-исследовательском судне. И это плавание – отдельная потрясающая история. Так всё сошлось.

Пришлось объяснять Алексею Николаевичу, почему в студию я прийти не могу. Тогда он сказал: приходите, когда вернетесь, мы будем ждать. И через четыре месяца я, можно сказать, приплыла прямо в студию, точнее, в Дом литераторов, в Дубовую гостиную на втором этаже, где проходили занятия студии.

Красивая такая, вся в красном дереве гостиная. Я даже представить себе не могла тогда, сколько Арбузовская студия будет значить в моей жизни.

– Долго ли просуществовала студия?
– Пятнадцать лет. У Алексея Николаевича было два инсульта. После первого он – человек яркий, любящий жизнь, с сильным мужским характером – просто не желал смириться с болезнью, изменить образ жизни, успокоиться.

Он любил много разного: ходить на футбол, на выставки, в рестораны, ездить и летать на свои премьеры в разные города и страны. И не захотел ни от чего отказаться.

Ну а после второго инсульта мы уже по очереди дежурили у его постели…

– Сохранились ли отношения с кем-нибудь из студийцев?
– Конечно. Еще бы. Дружеские отношения сохранились со многими. Венечка Балясный, чудесная душа, очень талантливый человек, писавший потрясающие пьесы.

К сожалению, у него как-то не сложилось с признанием, его никто не знает и не ставит, но он сам – особенный человек, ему как будто и не нужно признания. У нас с ним самые нежные отношения.

Отношения с Люсей Петрушевской были сложные, ревностные. Мы как бы соперничали за любовь Арбузова. Но при всей ревности, когда она написала «Любовь», гениальную пьесу, я первая откликнулась на нее рецензией в «Комсомольской правде».

Она действительно гениальна. Арбузов сначала не очень принимал ее «чернушность», ему потребовалось время, чтобы понять и принять совсем для него новую драматургию, но он Люсю очень полюбил, как и ее пьесы.

Я никогда не забуду, как мы хоронили Арбузова и Люся нагнала меня, крепко взяла за руку, и так, не разнимая рук, мы прошли весь долгий, скорбный путь – как родные люди, как близкие.

Виктор Славкин, Марк Розовский, Аня Родионова, Аркадий Ставицкий – мы все дружим. Два наших товарища уже ушли – Саша Розанов и Саша Ремез…

На эту тему
• Петрушевская: сны о реальности
• Под водой
• За разговорами
• Джентльмен советского киноэкрана
• Работа по преображению серости

– Как проходили занятия в студии?
– Алексей Николаевич во всем был удивителен. Он и занятия строил как драматург.

Каждый раз кто-то читал пьесу, и дальше устраивался разбор. Для затравки Арбузов вызывал резкого, несдержанного оратора, потом, наоборот, вежливого.

Разбирали пьесы жестко, но и ласково тоже, любя друг друга и ничего не прощая друг другу, соревновались в остроте реплик, в воздухе так и летали словесные стрелы, просто настоящие сражения шли.

Иногда после такого разбирательства я возвращалась домой, швыряла раскритикованную пьесу под диван и несколько часов лежала лицом к стене, приходя в себя, – такой эмоциональный стресс переживала.

Но теперь, когда прошло столько лет, я понимаю, насколько я была тогда счастлива, что за чудные дни у нас были. Алексей Николаевич никому из нас специально не помогал. Никогда не звонил нужным людям, ни за кого не просил. Всегда говорил: сами, сами.

Но мы всё равно знали, что он любит нас. Как он нас ругал! У меня есть его письмо, где он ругает одну мою пьесу. Читая письмо, я смеялась от счастья. Ну, вообразите: он бранит меня, а я смеюсь.

В его словах не было гнева, а только любовь и желание, чтобы мы росли. Потому, наверное, и росли. Арбузов был очень важным человеком в нашей жизни.

Бывает так, что прошлое с течением времени расплывается в туман, а тут наоборот, время словно не расфокусирует эту фигуру, а укрупняет ее. Он существовал как-то отдельно от советской власти, не сочетался с ней, хотя никогда не выступал против, не писал антисоветских пьес.

Но при этом всем существом, даже внешним обликом своим ее отрицал. Какой-нибудь яркий клетчатый пиджак, шарф, берет или кепи: он выглядел не так, как все; он выглядел иначе.

Другие ходили застегнутые на все пуговицы, такие времена, а он был другой – легкий, небрежный, свободный.

К нему как к драматургу относились по-разному.

В моде была социальная драма, а он писал про человеческую душу. Кто-то считал, что он уходит от острых конфликтов, что он сказочник, а не реалист. А он был поэт, поэт человеческого.

– А что для вас значила его драматургия?
– Я сразу приняла и полюбила его. У него – чеховское понимание драмы. И для меня он шел сразу вслед за Чеховым. Я никогда не подражала ему. Но я слышала и слушала его интонацию, его мерцающую реплику, и это каким-то образом прорастало во мне.

– Есть ли какие-то принципы Арбузова, которые воплотились в вашей жизни?
– Он как-то надписал мне на одной из своих книг: «Милая Оля! Живите весело и с удовольствием. Работайте с наслаждением и отчаяньем. Не злитесь. Необходимы ирония и жалость… Действуйте! Алексей Арбузов».

Я была грустным, рефлектирующим человеком, да и сейчас, наверное, остаюсь такой же. Он чувствовал это. В его словах – словно энергетический посыл: действуйте, а не кисните.

Что-то я всё же восприняла. Я действую.

Русский драматург Алексей Арбузов (фото:ИТАР-ТАСС)

– Какие ваши пьесы нравились Алексею Николаевичу больше всего?
– Думаю, самая первая – «Страсти по Варваре». Она шла в театре-студии Олега Табакова. И вторая пьеса – «Корабль». Я написала ее по следам того моего плавания. Арбузов ее выделял. Он говорил: если бы она у вас пошла, вы бы уже жили в другой квартире и с другим мужем.

Помню, я испытала какой-то мистический ужас от этих его слов. Но пьеса так и не пошла и не была опубликована, хотя практически все мои пьесы публиковались, и вышел сборник пьес «Белое лето».

Пьеса «Белое лето» была поставлена в театре Ермоловой. А самой большой популярностью пользовалась пьеса «Иосиф и Надежда, или Кремлевский театр», история любви Сталина и Аллилуевой, она ставилась в Англии, Франции, скандинавских странах, Японии, Словакии, но это было уже после смерти Арбузова.

– За что он вас ругал?
– За литературщину. И справедливо. Когда я начинала, я абсолютно ничего не умела. Книжная девочка. Была начитанна, и только. Литература забивала жизнь.

У Люси Петрушевской – природный, магнитофонный, как это называют, слух. Я недавно перечитывала Островского и подумала: как интересно он звучит, Люся – из него. Мы его забыли, а у него тот же природный слух на слово.

И Люся потрясающе чутко слышит слова, у нее удивительно живая речь. Я училась у Люси, у Арбузова, у самой жизни, как пробиться к себе, как выразить свое.

– Вы были в жюри премии «Дебют» по драматургии. Что вы можете сказать о молодом поколении?
– Они очень интересные молодые драматурги. Интересные тем, что странные.

Многие молодые авторы пишут очень профессионально, так, словно они проработали в театре долгие годы. Но это тоже признак литературности, когда пишут с холодным носом. А вот странные пьесы вскрывают реальность с новой стороны.

Одну из премий «Дебюта» получила Ксения Жукова. В представленной ею пьесе много несовершенства, непрофессионализма, но при этом решительная нестандартность.

Среди действующих лиц как живые, так и мертвые, которые ведут себя так же, как живые, и в этом такая полифония, такая глубина и трагизм, что невозможно остаться безучастным.

– Как вы думаете, как бы Алексей Николаевич отнесся к молодым драматургам? Есть ли среди новых авторов кто-нибудь, кто продолжает его традиции?
– Думаю, он принял бы современных драматургов – принял через преодоление себя. С нами так тоже было. Не принимал сначала – потом принимал.

Он молодел вместе с нами. И не мы, а он написал пьесу «Жестокие игры». О молодых и их проблемах. И посвятил эту пьесу студийцам. Он был развивающийся организм. И не останавливался в развитии.

А вот кто ему наследует…

Я этого просто не знаю. Но я знаю, что одному из его героев принадлежит признание: «Жить, чтобы не умереть – вот как бы я хотел жить. Жить и оставить после себя дела, мысли, вещи, которые бы имели сердце и думали моими мыслями. Жить и остаться в памяти людей своим делом, своими вещами, которые бы своей жизнью зачеркивали мою смерть».

Можно сказать, что так и случилось. Между прочим, на один день рожденья мы подарили ему чайный набор, и на каждой чашке выгравировали имя и фамилию студийца, всего тринадцать или пятнадцать. Даже эти вещи зачеркивают его смерть. Мы жили рядом с ним интуитивно, но точно.