Петрушевская: сны о реальности

О Людмиле Петрушевской, новом необычном драматурге, шумно заговорили в 80-е, когда на сценах разных театров появилось несколько постановок по ее пьесам.

Спектакли, сыгранные в знаменитых московских театрах, удивляли публику, наверное, так же, как в свое время пьесы Чехова

«Неприятные» пьесы

Выпускник факультета журналистики Московского государственного университета, Петрушевская работала в газетах и издательствах, редактором на телевидении, по ее сценариям был поставлен ряд мультипликационных фильмов, в том числе таких замечательных, как «Сказка сказок» Юрия Норштейна.

Она стала известна уже в начале 70-х, за 10 лет до театрального бума, который принес ей широкую, хотя и несколько скандальную по советским временам, известность. Но тогда, в 70-е, удалось напечатать лишь малую толику рассказов, пьесы писались в стол.

То, что было невозможно на большой сцене, оказывалось допустимо на сцене самодеятельной, что отвечало статусу автора, который не печатается официально. Сам, помнится, играл в одноактной пьесе Петрушевской «Чемодан чепухи» в провинциальном студенческом театре году этак в 1983-м…

В 1979 году ее пьеса «Уроки музыки», написанная в 1973 году, была поставлена в театре-студии ДК «Москворечье» молодым режиссером Романом Виктюком. Спектакль сразу же запретили, но цензура, как это обычно и бывает в таких случаях, лишь подогрела интерес публики к творчеству Петрушевской.

Эти спектакли, сыгранные на излете советской эпохи в знаменитых московских театрах («Любовь» в Театре на Таганке, «»Квартира Коломбины» в «Современнике», «Московский хор» во МХАТе), удивляли публику, наверное, так же, как в свое время пьесы Чехова.

Вместо привычной театральной условности на сцену выплескивался поток жизни, казалось, неструктурированный, зрителю приходилось по ходу спектакля учиться новой театральной логике.

Предельная обнаженность бытовых житейских ситуаций могла бы пройти по разряду чернухи или резкой социальной критики, если бы не отстраненная позиция автора.

Петрушевская то и дело меняет ракурс трактовки событий, которые разворачиваются на сцене, постоянно смещая акценты и отказываясь от оценки и назидательности, от наделения того или иного персонажа однозначно положительными или отрицательными качествами.

Мощный поток жизни в самых мелочных и низменных ее проявлениях, близких, наверное, каждому зрителю, до сей поры не был предметом театрального искусства, не подвергался такому пристальному вглядыванию, такому изощренному исследовательскому препарированию.

Вместо ожидаемого катарсиса, преображающего и очищающего героев, у Петрушевской обычно наступает лишь новое углубление ситуации, снятие ее очередного смыслового слоя, оставляющее персонажей в гораздо более сложных условиях, нежели в начале действия.

Создается впечатление, что ты присутствуешь на явочном сеансе психоанализа, когда герои и героини вываливают на тебя тонны внутренних и внешних житейских и психологических проблем и заморочек, только вместо кушетки психоаналитика – освещенная сцена.

Выходит, что врачом, который должен помочь героям Петрушевской, становится сам зритель, который должен пропустить через себя все их признания. И проблема катарсиса, очищения и освобождения – это уже проблема зрителя, пусть сам справляется как может.

Страшные сказки для взрослых

На эту тему
• Джентльмен советского киноэкрана
• Самый симпатичный кинозлодей
• Магия реализма и реализм магии
• Буддист Серебряного века
• День Улицкой

Новый театральный язык Петрушевской, как это ни парадоксально, столь же литературен, сколь и театрален. И поэтому логично, что поэтика ее пьес нашла логичное и адекватное продолжение в ее прозе, разве что в предельно сгущенном и концентрированном виде.

Кроме большой прозы, повестей и романов, Петрушевская пишет множество рассказов, которые можно обозначить как «взрослые страшилки».

Эта проза написана предельно простым бытовым языком, а события, о которых она повествует, столь же невозможны и ужасны, сколь и обыденны.

Такое повествование нельзя назвать трагичным, оно скорее абсурдно.

Так грань, где трагедия смыкается с сюрреальностью, выводит текст на новый метафизический уровень, демонстрируя экзистенциальные парадоксы мышления и оценки – опять же, как и в случае с театром – читателя. Он волен сопереживать героям, или смеяться, или просто воспринимать эти тексты как сугубую прозу.

Жизнь в этих рассказах предстает в отсутствие ее сверхзадачи, смысл такого существования невозможен и подменяется мелкими целями – дойти до дома, достать еды или денег, умереть.

Было бы заманчивым возвести скрытый мотив «страшилок» Петрушевской к ее жестокому детству, где были и голод, и детский дом, но выбранная манера повествования – сухая, сбивчивая и аскетичная – выводит мутную бытовую речь в пространство литературы, где неизбежно становится приемом стиля, игрой проницательного автора с языком и речью.

Импульс абсурда идеально вписывается в сказки Петрушевской – лиричные и загадочные, в которых действуют непонятные персонажи, совершающие с непонятными предметами странные действия.

Это как классическая «глокая куздра», развернутая в лирическую прозу, укачивающую и гипнотизирующую читателя.

Палитра жанров Петрушевской необычайно широка – это и драматургия, и проза, и поэзия, теперь еще живопись и музыка.

Зрителю остается наблюдать, как эти разные формы сливаются в конце концов в нечто синэстетическое, уравновешивающее друг друга и создающее новые формы художественной гармонии в постоянном изменении контекста.