Незолотая середина

И кто только назвал середину «золотой». Гораций? Вот бы подрядить Горация составлять хит-парад текущей толстожурнальной прозы. Поглядел бы я на этого Горация…

Выше середины (от 15 до 7 баллов)

Записки Игоря Алексеева – потрясающий документ реальной беды реального человека, на которого обрушилось тяжелейшее заболевание

15. Игорь Алексеев. Как умирают слоны. Записки из бутылки. «Новый мир», № 5

Удивительное дело: вот уже второй раз лучший прозаический текст – бесспорный нон-фикшен. Наверное, все же жизнь глубже и интереснее писательских выдумок. Особенно если она соприкасается со смертью.

Записки Игоря Алексеева – потрясающий документ реальной беды реального человека, на которого обрушилось тяжелейшее (и в перспективе смертельное) заболевание. Хронометраж убывающего бытия. Красивые успокоительные предания о том, «как умирают слоны», отходят на второй план, а затем вовсе исчезают. Они – атрибут этой стороны жизни. Свидетельствующий о себе – неотвратимо движется по ту сторону, входит в ледяную воду – негодуя, бунтуя, смиряясь, свыкаясь.

Читать Алексеева невыносимо. Но надо. Всем.

14. Андрей Битов. Два рассказа. «Новый мир», № 5

Поэт, писатель, сценарист Андрей Битов

Жутковатые, грозные, покалывающие волчьим электричеством были Андрея Георгиевича Битова; первая – о поразительном происшествии, случившемся в день смерти брата, вторая – о встрече с вдохновенным органистом-импровизатором.

Наверное, в запасе у любого интеллигента есть истории подобного рода, но не всякий умеет их рассказать, как Битов. Кстати, ведь это – тоже нон-фикшен. Правда, не стопроцентный.

13. Марк Харитонов. Седьмое небо. Рассказ. «Знамя», № 3

Новелла Марка Харитонова о мужике, встретившем в вагоне электрички свою судьбу в обличье обтерханного распространителя билетов сомнительной лотереи, занимательна и не без метафизической подкладки. Пожалуй, это лучший текст двух рассматриваемых номеров «Знамени». Но от него уже начинается движение к незолотой середине.

12. Дмитрий Бавильский. Мученик светотени. Из цикла «Праздные люди». «Новый мир», № 5

Опять нон-фикшен (и опять не вполне чистый). Царское село. Павловск. Свадьба с размахом (женится приятель по армейской юности). На фоне свадьбы – многослойное раздумье о сложных индивидуальных взаимоотношениях автора с Ленинградом-Петербургом-Питером. Много экскурсов в прошлое и метафор.

11. Елена Долгопят. Повествование о двух встречах. «Знамя», № 3

К компьютерному дизайнеру Сереже приходит богатый клиент и предлагает Сереже оформить сайт. На самом деле сайта нет и клиента тоже нет; это (судя по всему) дьявол, и он утягивает несчастного Сережу в параллельные миры. А с искусствоведом Сашей случается вот что – он набредает на картины одного художника. Ох, не все просто с этими картинами – в чем Саша скоро убедится. На себе….

В сущности, рассказы Елены Долгопят – жутики, городские былички. Но как изысканно, как стильно они поданы! Что ж, офисные пижоны, системные администраторы, ресторанные критики и модные визажисты тоже в далекие детские годы слушали страшилки у пионерского костра. Ползет-ползет по стенке зеленая рука. Прямо в «Кофе-хаус»…

10. Леонид Костюков. Мемуары Михаила Мичмана. Повесть. «Новый мир», № 5

Леонид Костюков

Щегольской микс на темы русской литературы ХХ века с участием литераторов-классиков и литераторов-современников. То, о чем говорит Костюков, давно известно; поэтому не вполне понятен смысл его работы. Хотя исполнена она мастерски, с блеском (то есть не с блеском, а, напротив, с тинистой зеленцой благородной патины).

Триумф виртуозно-бесцельного стилизма. Высшая стадия постмодерна: аутентичным бунинским языком сказано о том, как некогда Бунин сообщил Михаилу Мичману о том, что литература умерла.

9. Надир Сафиев. Грезы суфлера Вольфа. Рассказ. «Знамя», № 3

Судьба тихого эмигранта, наделенного странной профессией, странными фантазиями и странными приятелями. Все как бы нелепо и нетипично. И очень знакомо – по доброму десятку схожих рассказов «с чудинкой» («с грустинкой»). Незолотая середина все ближе и ближе.

8. Анатолий Азольский. Посторонний. Роман. Окончание. «Новый мир», № 5

Елена Долгопят

Куда податься бедному советскому интеллигенту? Все академики-профессора, хранители Тайны Времени – убиты (излишне говорить кем). От убийц в погонах бедняга бежит в психушку – а там убийцы в белых халатах: зловещие картотеки заводят, опыты над больными устраивают. Вылетает чел из психушки, берется править воспоминания блокадника – а это записки немецкого шпиона, причем как-то прихотливо, через вторые-третьи поколения лично связанного с ним, с правщиком. Это переполнило чашу моего терпения: с сего момента драматические перипетии, обрушивающиеся на героя, стали восприниматься мной с улыбкой, типа одеяло убежало, улетела простыня, и на лавке, и под лавкою – кровавая гэбня. Завершился роман на том, что рассказчик смирился с соввластью и стал творить жизнеописание Белы Куна (почему Белы Куна, почти не упоминаемого при Брежневе, а не стандартных Бабушкина или Красина, мне неведомо). Не поможет, полагаю. Совок – праздник, который всегда с тобой, и сюжет у Азольского вышел об этом (не знаю, в согласии с авторским замыслом или вопреки ему).

7. Юрий Буйда. Книга левой руки. «Знамя», № 3

Больно за талант Буйды, используемый не по назначению. Открывается «Книга левой руки» прелестными пейзажно-импрессионистичными миниатюрами, но затем мы опять проваливаемся в тухлую буйдинскую «Йокпатнофу» со всеми ее обыденно-затейливыми артефактами – трамваями, ратушами, алкашами, шлюхами, дебилами, уродами, инцестами и суицидами.

Мерзости-ужасы-девиации тщательно нагнетаются, к финалу их концентрация становится терминальной; но все это вызывает такое же досадливое безразличие, с каким относишься к передвижной галерее восковых курьезов и преступлений, выставляемой в провинциальном ДК. «Впервые! Иван Грозный, Клеопатра, маньяки, а также сенсация – мужской половой член с ногтем». Ну с ногтем. И что с того?

Середина (от 6 до 3 баллов)

На эту тему
• Полёт пчелы
• Олигархи и раздолбаи
• Остатки сладки
• Толстый слой литературы
• На аллеях Гайд-парка
• Художники, гэбисты, овцеводы…

6. Андрей Дмитриев. Бухта Радости. Роман. «Знамя», № 4

Вот она – самая что ни на есть незолотая середка. Умеренная, аккуратная, творимая с высунутым от старания языком. Все ресурсы «творческой лаборатории писателя» пущены в ход, каждому существительному дан нетривиальный эпитет, среднестатистическая длина предложения достигает четверти страницы, однако все это некстати, и вместо настойчиво вызываемого Набокова является совсем иной швейцарский житель.

Судите сами: разношерстная компания замысливает выманить на шашлыки одинокого гуманитария Стремухина, там запугать его и отобрать у него права на квартиру; но вмешиваются мелочи – два раза злоумышленники проходят мимо Стремухина, не заметив его, затем один из них ломает ключи от автомобиля, у него сдают нервы, и он смывается, да тут еще подваливает спецназ… Добрый день, Рене Брабазон Реймонд, более известный как Джеймс Хэдли Чейз! Нет орхидей для мисс Блэндиш, не так ли?

Добавлю, что написан роман Дмитриева донельзя интеллигентно (то есть брезгливо и брюзгливо), политкорректно, конъюнктурно и местами ритмической прозой. Все в нем как положено – «отсталый зав, растущий пред и в коммунизм идущий дед»: сталинский палач на покое, скинхеды, погромы, убиенный кавказский старец, романтический вертолетчик и юная парочка влюбленных как символ грядущего.

Можно хоть сейчас давать «Букера».

5. Евгений Касимов. Парикмахер Яша. Рассказ. «Знамя», № 4

Чудаковатого цирюльника послевоенные дети принимают за Гитлера, а он – герой войны, только никому не говорит об этом – из скромности.

4. Алексей Алехин. Рукопись, найденная в метро. Роман в прозе. «Знамя», № 3

И не роман вовсе – четыре странички. Хотя действительно «в прозе»: жеманная «проза поэта» – все же проза, а не стихи.

3. Георгий Балл. Крик. Притча-плач. «Знамя», № 3

Человек попросил Господа даровать ему другую жизнь. Господь дал человеку волчью жизнь. Волк угодил в навоз и был убит проходящими мимо мужиками. Засим конец притчи.

Ниже середины (от 2 до 1 балла)

2. Юрий Петкевич. На Радоницу. Рассказы. «Знамя», № 3

Образец того, что М.Л. Гаспаров называл «бихевиористской литературой»: даются действия и слова персонажей без их мотиваций и без описаний. Увы, Петкевич – не Хемингуэй. Герои его рассказов – люди, живущие однообразной деревенской жизнью и полностью лишенные индивидуальности. Непонятно, на какого читателя рассчитан этот вязкий кисель из «я пошел» и «она сказала». Впрочем, Наталье Ивановой нравится…

1. Наталья Рубанова. Короткометражные чувства. Рассказы. «Знамя», №4.

Если есть одноразовые стаканчики, наверное, должны быть и одноразовые рассказики, забывающиеся на следующий день после прочтения. Из всего щебечущего короткометражного гламура Рубановой мне помнится только то, что в одном тексте какая-то Гертруда поехала в Прагу, а в другом – тинейджеры в банданах кричали: «Жри, жри ржаной корж, рожа!». Все остальное – смыло летейскими водами.