Михаил Соломатин: Новый договор

По многочисленным репликам защитников Pussy Riot вырисовывается образ идеальной Церкви в глазах атеистов и сочувствующих. С их точки зрения, Церковь должна быть конторой, которая:

Ослабление несущей конструкции редко заканчивается чем-то хорошим. И уже неважно, почему так получилось

1) материально поддерживает бедных;

2) одним своим внешним видом укоряет богатых (по всей России, кажется, не найти владельца «Бентли», который не умилился бы, глядя на известную фотографию идущего куда-то пешком сербского патриарха Павла);

3) изобличает преступников, на которых гражданское общество по каким-то причинам стесняется заявить в прокуратуру (долг христианина – погибнуть на арене от зубов диких зверей и жестокости Кесаря);

4) помогает освободиться от остатков совести тем, кому они по каким-то причинам доставляют дискомфорт. Эта функция «скорой психологической помощи», всегда готовой приехать – только свистни – и принять человека таким, каков он есть, – особенно интересная вещь. Новый завет не был договором об оказании человечеству (далее – Заказчик) психотерапевтических услуг, к тому же психотерапевтов всех мастей сейчас навалом, однако общество хочет «повесить» эту функцию именно на Церковь.

Между прочим, есть суфийская притча, будто нарочно придуманная к нынешним скандалам с дорогими часами и автомобилями церковных иерархов. Как-то шейх по имени Баку пришел к мастеру Абу Саиду. Тот восседал на ворсистом ковре, откинувшись на четыре больших подушки. Баку в душе счел предосудительными удобства и роскошь, окружавшие мастера. Он подумал, что все это является неподобающим для суфия. Абу Саид сказал ему: «О шейх, не суди по подушкам и ковру, это поверхностное. Суди по мне и моим поступкам, это сущностное».

На эту тему
• Всеволод Чаплин: Двери покаяния открыты для всех
• Леонид Радзиховский: Что есть Бог?
• Максим Кононенко: Pussy Riot и Большинство

Думать в храме о том, сколько стоят часы на руке священника, – глупость несусветная. Человек, который не может себе представить ничего более достойного, чем предметы роскоши, не должен судить о духовном. Примерно то же имел в виду Пушкин, говоря: «Суди, дружок, не свыше сапога!» – но если суждения пушкинского персонажа были обусловлены его профессией, то наши «сапожники» сами выбирают себе идеалы и шкалу ценностей – никто их не неволит.

Все перечисленное – это довольно стандартный (с поправкой на российскую специфику) список претензий к христианам. Но в нашей ситуации есть одна особенность: либеральное общество закрывает для Церкви возможность объяснить свою позицию, не дает ей снять разногласия. Это напоминает известное замечание Довлатова о том, как в разговоре с женщиной, взывая к здравому смыслу, случается неожиданно обнаружить, что ей противен сам звук твоего голоса. Поэтому я и сказал не о каких-то усилившихся разногласиях, а о внезапном обрушении авторитета РПЦ.

Радоваться такому результату не стоит даже антиклерикалам. Ослабление несущей конструкции редко заканчивается чем-то хорошим. И уже неважно, почему так получилось. Гораздо важнее, что будет дальше.

Я хочу подчеркнуть, что речь идет именно о резком изменении отношения к Церкви, из-за которого изменится и ее место в сложившейся системе общественных связей. Общественный договор состоит из правил, которые никто в точности не осознает, но которым все следуют. Как бы кто ни относился к вере и к православию в частности, но и верующие, и неверующие на самом деле привыкли к определенному месту РПЦ в жизни страны: в политике, в социуме, в культуре, в общественной мысли, в дискуссионном поле, в быту и т. д. Это и есть нормальная, стабильная работа общественного института. Условные православные хоругвеносцы или лесбийские активистки находятся от него по разные стороны, но сам институт занимает примерно одно и то же пространство. Кто-то пьет воду из речки, а кто-то еще и охотится на того, кто пьет, но река остается на месте, притом что она может иногда выходить из берегов или пересыхать. Кто-то привычно ратует за обучение школьников основам православной культуры, кто-то столь же привычно рассказывает про «попов в мерседесах», и привычность обоих этих действий лучше всего свидетельствует о жизнеспособности того института, в связи с которым они производятся.

Это относится не только к РПЦ, но и к правительству, к суду, к правоохранительным органам, науке, культуре, образованию, здравоохранению и ко многому другому. Например, суду в России никогда не доверяли по причине как собственно плохих судов, так и правового нигилизма, однако сам институт суда существовал, и именно в таком виде, в виде «суда неправедного», он устраивал всех. Или, скажем, советская власть устраивала даже тех, кто рассказывал про нее анекдоты. С ней считались, свою жизнь планировали с учетом ее существования, признавая тем самым легитимность режима, – а это главное. Тут ключ надо было поворачивать посильнее, там рычажок тянуть потише, был еще десяток правил, но мы знали, что если все сделать – машина поедет. А сейчас, когда масса самых разных людей вдруг одновременно восклицают: «Как нам дальше сосуществовать с РПЦ?» – вдруг понимаешь, что какая-то опора сложившейся своего рода «экосистемы» рухнула.

Тут бы и поговорить на тему «кто виноват», но мне более важным кажется другое: за последние год-два одновременно начало обрушиваться доверие почти ко всем остальным государственным и общественным институтам. Доверие – не в том смысле, что раньше мы считали суд честным, а в том, что мы знали, как с ним жить дальше, а теперь не знаем. Раньше мы знали, что наука «погибает», а теперь уже и не догадываемся, что про нее говорить. Потому что «погибает» обозначало постепенное финансовое, кадровое и идейное угасание – вещь грустную, но понятную. А как назвать нынешнее бодрое перерождение, когда умиравший на твоих руках человек вскочил, блестя клыками? Тут уже не «друг умирает», а бежать надо. Казалось бы, как только в интернете не ругали то и се, пятое и десятое, но если вспомнить события и разговоры последних месяцев, то повсюду заметно одно и то же: вместо привычной критики – замешательство и непонимание, что со всем этим делать.

Прямо сейчас на наших глазах происходит пересмотр того общественного договора, который был заключен отчасти в советское, отчасти – еще в царское время. Вся система верований в то, что медицина должна быть устроена так, а школа – эдак, рушится, только успевай отскакивать. Очень скоро мы окажемся в совершенно новой реальности. И все пункты прежнего договора придется перезаключать заново.