Алексей Фененко: В мире возникает объективный запрос на крупный военный конфликт

У российских границ создаются очаги военной напряженности, при этом многие видят в этом предпосылку к глобальному военному конфликту, предопределенному попытками ревизии Ялтинско-Потсдамского порядка и мировым финансовым кризисом. О том, как его избежать и зачем такой конфликт может быть нужен США, газета ВЗГЛЯД поговорила с политологом-международником, доцентом факультета мировой политики МГУ Алексеем Фененко.

Почему на Западе так популярна тема сталинизма, хотя Сталин умер в середине прошлого века? Потому, что это задел для трансформации ООН

ВЗГЛЯД: Алексей Валериевич, чего можно ждать от грядущего выступления Владимира Путина на Генеральной Ассамблее ООН?

Алексей Фененко: От него ожидают чего-то судьбоносного, сопоставимого с Мюнхенской и Крымской речью. И это не случайно – в середине 2015 года стало понятно, что украинский кризис, несмотря на все трудности, вступает, видимо, в стадию «подморозки». Отыгран важный этап в отношениях России и стран НАТО, начавшийся на его фоне зимой 2013/2014 годов. Возникает вопрос: как сторонам выстроить отношения в новом, «постукраинском», мире?

ВЗГЛЯД: А каков этот мир? Какие основные тенденции современных международных отношений можно выделить?

А. Ф.: Несмотря на все подвижки, мы продолжаем жить в Ялтинско-Потсдамском порядке: по правилам, установленным державами-победительницами в 1943 году. С тех пор многое изменилось, но четыре базовых принципа мирового порядка остались неизменными. Это формально ведущая роль ООН, состав постоянных членов Совбеза ООН (все они остаются державами – победительницами во Второй мировой войне), стратегический паритет России и США и Бреттон-Вудская система мирового экономического регулирования. Сохраняются и ограничения суверенитета двух побежденных держав – Японии и Германии. Пока действуют эти условия, мир не перешел в новое качество. Как ни парадоксально, но наш мир – это до сих пор «мир 1943 года».

Но с тех пор Ялтинско-Потсдамский порядок пережил две трансформации. Первая произошла в середине 1950-х годов, когда СССР и США демонтировали Британскую и Французскую империи. Только с этого времени началась полноценная советско-американская блоковая конфронтация и их системное соперничество в третьем мире: борьба за британское и французское наследство. Вторая трансформация произошла в конце 1980-х годов в связи с демонтажем «социалистического содружества» и СССР. Позиции России заметно ослабли по сравнению с позициями СССР 1970-х годов. Но радикально соотношение сил не изменилось. Россия сохранила статус постоянного члена Совбеза ООН и ракетно-ядерный паритет с США. Можно сколько угодно повторять мантры об экономической слабости России, но в реальности американцы осознают: создать альтернативный США силовой потенциал можно только на основе российского научно-технического потенциала. Ни Китай, ни Индия такой способностью пока не обладают.

ВЗГЛЯД: Однако современный мировой порядок часто называют «однополярным»...

А. Ф.: «Однополярный мир» пока не более чем фигура речи: он еще не существовал никогда. Для установления полноценного однополярного мира США и их ближайшим союзникам необходимо выполнить три условия: ликвидировать Совет Безопасности ООН в его нынешнем качестве, демонтировать российский военно-промышленный потенциал и добиться международного признания своего права на вмешательство во внутригосударственные конфликты. Минувшие четверть века американцы создавали для этого череду прецедентов, пытаясь утвердить концепции «гуманитарных интервенций», «смены режимов» (с последующим осуждением лидеров суверенных государств) и «принудительного разоружения» определенных стран. Но без решения «российской проблемы» американский проект глобального мира обречен на пробуксовку. Россия, в свою очередь, пытается (насколько позволяют возможности) ограничить американское продвижение. Еще в 1997 году лидеры России и КНР подписали Декларацию о многополярном мире, в которой заявили о своем непризнании проекта «однополярного мира». Создание формата БРИКС стало заявкой на построение экономического центра, альтернативного «группе семи». Были попытки Москвы и Пекина привлечь на свою сторону ряд стран ЕС, причем иногда весьма успешные. Россия также пытается реализовать интеграционные проекты в СНГ, что воспринимается в США как попытка Кремля взять реванш за 1991 год. Присоединение Крыма к России было воспринято в Белом доме как начало пересмотра итогов распада СССР. Между тем вся идеология современного мирового порядка строилась на признании незыблемости итогов 1991 года. 

#{smallinfographicleft=755119}Думаю, мы приближаемся к опасному моменту мировой политики: в мире возникает объективный запрос на крупный военный конфликт. Ялтинско-Потсдамский порядок, его институты объективно исчерпывают свой ресурс. Обратите внимание: в унисон с украинским кризисом лидеры Британии и Франции вбрасывают различные проекты реформы СБ ООН за счет ограничения права вето его постоянных членов. В ближайшие 10–15 лет великие державы будут, видимо, стремиться пересмотреть «правила 1943 года», закрыв соответствующую страницу истории. Подобные трансформации, однако, всегда происходили через крупные военные конфликты. Добавим 70 лет к Венскому конгрессу 1815 года – и попадем в конец 1880-х годов: время, когда великие державы Европы начали подготовку к Первой мировой войне. Не уверен, что ревизию Ялтинско-Потсдамского порядка удастся осуществить без крупного военного конфликта.

ВЗГЛЯД: Как вы прокомментируете ряд заявлений, сделанных главой Совета безопасности России Николаем Патрушевым по поводу нарастающих внешних угроз против нашей страны?

А. Ф.: Еще осенью 1993 года администрация Уильяма Клинтона провозгласила концепцию «расширения демократии»: принятие бывших социалистических стран и республик бывшего СССР (кроме России) в общие трансатлантические институты. Американцы тем самым закрепляли геополитические итоги распада ОВД и СССР. Поддерживался тот сегмент элит этих стран, который выступал за максимальное дистанцирование от России. Вот почему американская дипломатия сквозь пальцы смотрела на возрождение националистических и даже откровенно профашистских движений в Прибалтике, на Украине и в Грузии: главным для Белого дома было сократить российское влияние в бывшем соцлагере. Между Россией и НАТО появилось спорное пространство – Балто-Черноморский регион. Ситуацию взорвала программа ЕС «Восточное партнерство», которую активно поддерживала администрация Барака Обамы. На первый взгляд речь шла о технической проблеме: подписать соглашения о свободной торговле Евросоюза с шестью странами (Азербайджан, Армения, Белоруссия, Грузия, Молдавия, Украина). На деле это была заявка на передел границ в Балто-Черноморском регионе. Во-первых, перед Россией и странами Евразийского экономического союза вставала задача выстроить таможенную границу с государствами – партнерами ЕС. Во-вторых, обострялась проблема «непризнанных» (Приднестровье) и «частично признанных» (Абхазия, Южная Осетия) государств, которые не хотели ассоциации с Брюсселем. Где должна проходить таможенная граница между партнерами ЕС и странами Евразийского союза?

Украинский конфликт вывел проблему на новый уровень. В 1997 году был подписан Основополагающий акт Россия – НАТО, в котором страны альянса заявили об отсутствии у них намерений размещать крупные воинские контингенты на территории новых членов альянса. Уэльский саммит 2014 года постановил, что НАТО отказывается от этого подхода. В Балто-Черноморском регионе начинается размещение реальной военной инфраструктуры США, а в перспективе, возможно, Британии и Германии. Но Балто-Черноморский регион насыщен реальными и потенциальными этнополитическими конфликтами. Американская поддержка дает националистическим силам в этих станах надежду (мнимую или ложную – другой вопрос), что можно проводить жесткую антироссийскую линию и даже вернуть контроль над «непризнанными государствами». Американцев в данном случае такие воинственно-националистические режимы вполне устраивают: они и создают проблемы с Россией, и ссорят ее с Германией как с главным инициатором расширения сферы влияния Евросоюза на Восток. Последнее выгодно также Британии, которой российско-германская ссора помогает укрепить собственные позиции в ЕС.

ВЗГЛЯД: Есть ли связь между попытками пересмотра послевоенной системы и тем, что целая плеяда политиков резко усилила антироссийскую риторику применительно к празднованиям 70-летия окончания Второй мировой войны?

А. Ф.: Разумеется. Тема Второй мировой войны до предела политизирована, ведь вся легитимность современного мирового порядка завязана на ее итоги. Если страны Запада берут курс на ликвидацию Совбеза ООН в его нынешнем качестве (а сигналы к этому есть), то необходимо создать для этого идеологический задел. Почему на Западе так популярна тема сталинизма, хотя Сталин умер в середине прошлого века? Потому что это задел для трансформации ООН. Если мы на мгновение признаем, что «Сталин и Гитлер одинаково ответственны за войну», следом сразу встанет вопрос: а что, собственно, делает Россия в Совете Безопасности ООН? В Германии и Японии, думаю, встанет еще один вопрос: а справедливы ли границы, установленные Сталиным?

Нечто подобное уже было в истории. В XIX веке не меньший раскол вызывала фигура Наполеона Бонапарта. Разбитого императора обожали и всячески романтизировали во Франции – стране, мечтавшей пересмотреть итоги Венского конгресса 1815 года. Бонапарта боготворили национальные движения – итальянские, польские, венгерские, ирландские, коль скоро у них не было шансов создать свои государства без нового потрясения в Европе. И наоборот, Наполеона не любили державы-победительницы: Россия, Великобритания и Австрия. Дело было не в Наполеоне, а в спорах о необходимости пересмотреть итоги Венского конгресса. Сегодня мы инстинктивно ощущаем подобную опасность от споров вокруг проблем сталинизма и начала Второй мировой войны: речь идет не о Сталине как таковом, а о возможности трансформации Совбеза ООН в объективно невыгодном для России ключе.

ВЗГЛЯД: В рамках военных учений в Европе НАТО отрабатывает практические сценарии военного конфликта с Россией. То есть европейских членов НАТО готовят к военному конфликту именно на их территории?

А. Ф.: Боюсь, угроза вооруженного конфликта между Россией и НАТО в ближайшие 10–15 лет будет возрастать. Ситуация сейчас даже более опасная, чем в годы холодной войны. Тогда у лидеров СССР и США был устойчивый дефицит причин для начала настоящей войны. У каждой из сверхдержав был свой мир: у нас – «лагерь социализма», у них – «страны демократии». Спорных территорий, затрагивающих интересы друг друга, между нами не было после частичного разрешения «немецкого вопроса» при Вилли Брандте. Вести войну друг с другом СССР и США было предельно сложно ввиду географической отдаленности. Единственным сценарием советско-американской войны мог быть только иррациональный обмен ядерными ударами без возможности их капитализации в политическую победу. Но ни в США, ни в СССР не было политиков-фанатиков, готовых рискнуть всем ради призрачной победы в «ядерном Армагеддоне».

Американцев воинственно-националистические режимы вполне устраивают: они и создают проблемы с Россией, и ссорят ее с Германией как с главным инициатором расширения сферы влияния Евросоюза на Восток

Теперь ситуация изменилась. Россия и США выстраивают отношения в едином «глобальном мире», притом что Москва не признает претензии Вашингтона на лидерство. Меж тем американцы со времен первой войны в Заливе 1991 года отработали новый тип войн: «война-наказание» неугодного режима (по-английски это называется peace-enforcement operation – операция по принуждению к миру). Есть и прогресс в технических средствах. Создание военно-транспортных самолетов большой грузоподъемности, крупных воздушно-десантных подразделений, неядерного высокоточного оружия и различных типов региональных систем ПРО делает российско-американский региональный конфликт технически более возможными, чем в 1960-х годах. Не исключаю, что войны в Грузии и на Украине были только репетицией, отработкой сценария будущего российско-американского конфликта.

Ситуация в самом деле напоминает конец XIX века. Как писал замечательный французский писатель Марсель Пруст, «войны еще не было, но мы росли, осознавая с раннего детства ее неизбежность». В Европе началась «игра без правил», военные примеривались, как будет выглядеть новый военный конфликт. Аналогия слишком очевидна, чтобы заострять на ней внимание. Можно, конечно, уповать на всесилие ядерного оружия. Но давайте вспомним опыт Второй мировой войны: все ее участники в Европе имели большие арсеналы химического оружия, только его никто ни разу не применил даже под угрозой полного разгрома и потери суверенитета.

ВЗГЛЯД: Почему власти США хотят видеть в России именно врага, а не партнера?

А. Ф.: Англосаксонское мышление резко отличается от нашего, евроконтинентального. Для русских и немцев «безопасность» – это неугрожаемое состояние. Для англосаксов – это комплекс мер, чтобы угроза не появилась на перспективу. Британская и американская политика строилась на том, чтобы выявить наиболее сильную державу Евразии и заранее разукрупнить ее ресурсы. И здесь приоритет американцы отдают России, а не Китаю. Ведь Россия остается единственной страной мира, обладающей потенциалом для уничтожения США и ведения с ними войны на базе обычных вооружений. Холодная война кончилась для американцев плохо: советский военный потенциал не был демонтирован по образцу Германии или Японии после Второй мировой войны. Поэтому в «Обзоре ядерной политики США» 1994 года указывалось, что приоритетной угрозой национальной безопасности остаются российские стратегические ядерные силы.

#{smallinfographicleft=742919}Показательно отношение американцев к фигуре Бориса Ельцина. Администрация Клинтона поддерживала его в противостоянии с Верховным Советом, надеясь получить два дивиденда. Первый: быстрое сокращение российского ядерного потенциала через реализацию договора СНВ-2. Второй: доступ к приватизации российского ТЭК. Как только Ельцин отказался от выполнения этих условий, он в американских СМИ сразу превратился из «первого демократа» в «нового царя» и «русского империалиста». Интересный вопрос: какого президента России хотели бы видеть американцы, если Ельцин образца 1995 года уже виделся им «русским империалистом»?

У любого претендента на лидерство есть две стратегии. Первая: наращивать свои ресурсы. Вторая: подрезать возможности потенциальных конкурентов. Примерно до середины 1970-х годов Соединенные Штаты действовали согласно первой стратеги. Затем перешли ко второй – и следуют ей до настоящего времени.

ВЗГЛЯД: Во всех предыдущих мировых войнах отчетливо прослеживается финансовая подоплека. Каждой из них предшествовал глобальный кризис, выходя из которого некоторые государства серьезно укреплялись и обогащались. Декабрь 1913 года – создание Федеральной резервной системы США, июль 1944 года – Бреттон-Вудская конференция, закрепившая статус американского доллара в ранге мировой резервной валюты. Еще один финансовый кризис мы наблюдали совсем недавно...

#{interviewpolit}А. Ф.: Все верно. Финансовый кризис 2008–2009 годов поставил проблему: как далеко мы готовы идти в реформировании нынешней финансовой системы. Американцы в рамках «группы двадцати» реализовали вариант «косметических реформ»: усилили контроль за банковским сектором и допустили часть развивающихся стран к обсуждению финансовых проблем при условии, что те признают незыблемость принципов свободной торговли. Иной подход предложили станы БРИКС. Еще на саммите в Екатеринбурге в июне 2009 года тогда еще БРИК поставил вопрос об изменении принципов деятельности МВФ и введении альтернативной доллару мировой резервной валюты. В июне 2010-го на саммите «двадцатки» в Торонто американцы заблокировали этот проект: дискуссии отложили на более поздний срок. Вместо реформы на Сеульском саммите в ноябре того же года был принят набор положений, который назвали Сеульским консенсусом. Название было громким, но по сути это был набор декларативных обязательств: «Да, надо что-то менять в мировой финансовой системе». Итоги саммитов в Торонто и Сеуле закрыли путь к легальной реформе Ямайской валютной системы. Это подтолкнуло страны БРИКС действовать самостоятельно, выстраивать альтернативу вроде «банка БРИКС», «азиатского банка» и так далее.

Рубежным стал саммит БРИКС в Дурбане в 2013 году. После него американцы стали осознавать, что проекты БРИКС – это серьезно. Встал вопрос: как сыграть против них? Инструмента, судя по всему, у Вашингтона два. Первый: торпедировать российские интеграционные проекты в СНГ и китайские в Восточной Азии. Второй – отвлекать страны БРИКС от финансовых проблем, усиливая кризисы на Украине или в Южно-Китайском море. Ставки в игре повышаются. Но одно можно сказать точно: без крупного конфликта США не сдадут статус доллара как мировой резервной валюты. Точно так же, как сто лет назад Великобритания не сдала статус фунта как мировой резервной валюты без Первой мировой войны.

Кстати, о фунте. Мы как-то забываем, что формально он до сих пор – вторая мировая резервная валюта. Недавно в интернете массово иронизировали над заявлением Владимира Путина о возможности «дедолларизации» СНГ. Спрашивали: «В какой валюте будем продавать нефть и газ?» Один из возможных ответов – в фунтах стерлингов. Здесь у БРИКС может начаться интересная игра с Британией. Напомню, что Дэвид Кэмерон провозгласил осенью 2011-го курс на всемерное возрождение «британского величия». Не факт, что получится, но поразмышлять можно.

ВЗГЛЯД: Каким образом Россия может минимизировать общие международные угрозы и разрядить этот мировой накал страстей?

Войны в Грузии и на Украине были только репетицией, отработкой сценария будущего российско-американского конфликта. Без крупного конфликта США не сдадут статус доллара как мировой резервной валюты

А. Ф.: Тут важно определиться – что мы считаем «угрозой» и для кого это «угроза». С конца 1980-х годов американцы активно распространяли тезис о наличии в мире «общих угроз». Идея была проста: перед лицом «глобальных проблем» все страны должны сплотиться под американским лидерством. Примерно с середины 2000-х годов и у нас, и в странах ЕС начались дискуссии: а так ли это? Есть ли в мире в самом деле «общие угрозы» – или это угрозы для определенной группы стран?

Американская дипломатия за минувшие четверть века раскрутила проблему нераспространения ядерного оружия до уровня одной из глобальных угроз человечеству. Для США это верно: коль скоро они в 1993 году провозгласили себя гарантом режима нераспространения, любое распространение ядерных технологий будет провалом Вашингтона. А для России? Сильно ли нам будет угрожать, например, создание ядерного оружия Бразилией, Германией или Южной Кореей? Или, допустим, если Израиль оставит политику «ядерной непрозрачности» и провозгласит себя ядерной державой? Лично я не вижу прямой угрозы российским интересам. В том же ряду проблема «ядерного терроризма». Десять лет американцы нас пугали, что «террористические сети» вот-вот захватят ядерный арсенал Пакистана. Ни одной попытки, правда, зафиксировано не было. Зато ради борьбы с «ядерным терроризмом» нам активно предлагали ввести самоограничения на поставки ядерных технологий. Поэтому пора самим определять, что для наших интересов угроза, а что – в лучшем случае периферийная проблема, которую, однако, можно эффективно использовать как козырь на переговорах с США, коль скоро американцы так чувствительны к этой теме.

ВЗГЛЯД: Но можем ли мы вообще на что-то претендовать с сырьевой экономической моделью, полностью зависящей от мировой финансовой системы, которой заправляют наши антагонисты?

#{weapon}А. Ф.: Это преувеличение. Россия – не только страна с сырьевой экономикой. Это еще и страна с монополией на пилотируемые космические полеты и лидер вывода спутников на орбиту. Россия обладает единственным в мире ВПК, альтернативным американскому. Россия – третья страна в области атомной энергетики после Франции и Японии. Как я уже упоминал, в современном мире есть только две страны, покрывающие весь спектр фундаментальных наук: Россия и США. Попытки Франции создать подобный третий спектр в 1970-х годах закончились неудачей. «Гиганты Востока» тоже пока не создали своих фундаментальных научных школ, они ведут только прикладные научные исследования, копируют американские или российские технологии. Китайский «рывок в космос» 2003 года был бы невозможен без российско-китайского межправительственного протокола 1996 года, который открыл Поднебесной доступ к российским ракетно-космическим технологиям. Почему, говоря о российской экономике, мы стесняемся вспоминать об этом?

Другое дело, что наш бюджет сильно зависит от экспорта углеводородов. Все попытки изменить положение, предпринимавшиеся со времен пребывания у власти Андропова, пока закончились неудачно. У нас принято винить в этом правительство, но давайте будем честны сами с собой. «Слезание с нефтяной иглы», о котором у нас не говорит только ленивый, предполагает некую форму мобилизации. Однако мобилизация – это снижение стандарта потребления, снижение оплаты труда и урезание личных свобод (прежде всего – за счет сокращения свободного времени). Готовы ли мы к «новым 1930-м» или хотя бы к «новым 1950-м»? Другого пути отказа от сырьевой экономики у нас нет: у России нет ни дешевой рабочей силы (как в Восточной Азии), ни контроля над мировыми финансовыми потоками (как у стран ЕС и США). Некоторые эксперты надеются на «креативный класс» как на потенциальный источник модернизации. Однако при этом забывают, что в российских крупных городах именно средний класс ведет «антимобилизационный» образ жизни. Работа часто совмещается с пребыванием дома или в кафе, высокий стандарт потребления (от свободного общения в интернете до путешествий в экзотические страны) рассматривается как естественный образ жизни. Готов ли такой «средний класс» к мобилизационным проектам? Не уверен. Возможно, что сырьевой сектор выступает своего рода страховочным поясом социальной ситуации в России: доходы от углеводородного сырья позволяют держать потребительский рынок.

ВЗГЛЯД: А насколько актуальна так называемая прогрессивная ресоветизация, выстроенная на базе опыта достижений СССР?

А. Ф.: Я бы поставил вопрос шире: во всем мире происходит осторожный поворот к социалистическим идеям. Американский политолог Иммануил Валлерстайн метко заметил: крах КПСС привел к глобальному кризису левой идеи. С конца 1970-х годов сначала в США и Британии, а затем во всем мире стала утверждаться либертарианская модель экономики, предполагавшая демонтаж социального государства («сброс неэффективных обязательств»). На этом, собственно, и строился Вашингтонский консенсус 1989 года, который предполагал доступ развивающихся стран к кредитам МВФ только при условии проведения ими либертарианской политики. Но к началу 2000-х стало понятно, что либертарианство с его идеями возвращения в XIX век столкнулось с пределами. Латинская Америка ответила бунтами и формированием модели «ресурсного социализма». Китай и Япония сохранили модель социального государства – настолько, насколько позволяют условия. В России и других бывших республиках СССР большинство населения не приняло результаты приватизации 1990-х годов, то есть отвергло основной либертарианский лозунг: «Победитель всегда прав». Думаю, одной из причин греческого кризиса было стремление ведущих стран ЕС осуществить на примере самой слабой страны – Греции – демонтаж социального государства. Но не получилось: греки отвечают массовым протестом, точно так же, как британцы в 1980-х годах.

Ситуацию изменил мировой финансовый кризис. Поворотный момент настал в сентябре 2008 года, когда министр финансов США Генри Поллсон заявил, что государство должно корректировать и контролировать банковскую систему. За американцами последовали остальные: все антикризисные планы в той или иной форме дублировали «план Поллсона», а «двадцатка» постановила расширить контроль за движением транснационального капитала. Идея государственного вмешательства в экономику была реабилитирована. На очереди – реабилитация идеи социального государства. Все это не случайно. В современном мире есть серьезная проблема – падение темпа научно-технического прогресса. Мы говорим об инновациях, но живем на научном потенциале 1940-х, в лучшем случае – 1950-х годов. Новых фундаментальных открытий почти нет. В этом смысле «инновационной экономики» сегодня нет нигде. Инновационной была экономика первой половины ХХ века с ее гонкой открытий и технологий. И это не случайно. Совершать технологические прорывы могут только крупные государственные проекты – самостоятельно (как в СССР) или во взаимодействии с крупным бизнесом (как в США и Германии). Только государство и крупный бизнес могут финансировать долгосрочные проекты, которые сразу не будут приносить отдачи. Если мы в самом деле хотим «инновационной экономики», нужно возрождать систему финансирования крупных долгосрочных проектов, которые будут прибыльными далеко не сразу.