Несколько месяцев читая воспоминания и монографии о кануне Февральской революции, я с сожалением вынуждена была принять одно коренное обстоятельство: в феврале 1917 года рухнула страна, которую никто не держал.
На судьбе России снова и снова сказывалось отсутствие политической нации
Ощущение бессилия, бессмысленности, беспомощности буквально пронизывало воздух.
Правительство? «Никогда еще Россия не имела такого слабого и бездарного правительства» (министр иностранных дел Н.Н. Покровский).
Дума и Временный комитет? «Можно ли себе представить что-либо более слабое, чем князь Львов, этот оппортунист и фаталист, убежденный, что государством правит фатум…» (депутат, секретарь Бюджетной комиссии А.В. Еропкин).
Армия? «Акт отречения был принят в армии совершенно спокойно… одной из главных причин быстрого разложения армии была полная неподготовленность офицерского состава в политическом отношении» (генерал-лейтенант Генштаба В.Н. Минут).
Общество? «…удивительная косность русских людей, как-то бессознательно предпочитающих быть обывателями, а не гражданами, стадом, а не обществом… такая государственная невоспитанность огромного большинства, даже в образованных кругах, была выгодна правительству, когда население боялось, не будет ли от новшеств еще хуже...» (прокурор Петербургской палаты С.В. Завадский).
Десятки решений, зависящих от конкретных облеченных властью людей, – Солженицын концентрированно анализировал эти «если бы» в статье «Размышления над Февральской революцией» – напряженно ждали своего момента истины, но так и не состоялись.
В огромном количестве нарождались всевозможные партии малых народностей Российской империи – но общероссийской русской партии не было, а то, что маскировалось под нее, опиралось на истасканную уваровскую триаду, в которой «православие и самодержавие» истлели, а народность никогда не понималась глубже казенного патриотизма.
В феврале 1917 года рухнула страна, которую никто не держал (фото: Фотохроника ТАСС)
|
Это касается прошлого – но ведь и сегодня пишутся сотни «патриотических статей», все по одному и тому же плану:
1. Русский народ веками живет духовной жизнью, материальные ценности для него значат мало, такова уж его неизбывная природа.
2. Внезапно русский народ бессмысленно и беспощадно бунтует, хочет земли и воли, государство разваливается.
3. Русский народ опять совершает духовный подвиг, долготерпит и несет великие духовные смыслы всему человечеству.
4. Внезапно русский народ «продается за джинсы, жвачку и колбасу», государство разваливается.
5. Русский народ отказывается «от потребительства» и готовится совершать духовный подвиг, ведь такова его неизбывная природа.
Эта бессовестная схема загоняет большой и совершенно нормальный в плане потребностей народ в прокрустово ложе, из которого он не может не желать вырваться – и, натурально, всякий раз вырывается усеченным.
Историк Сергей Сергеев в своей только что вышедшей книге «Русская нация» исчерпывающе перечисляет догмы, существующие у нас на месте идеологии:
«1. Русские – не конкретный этнос, а таинственный сверхнарод, не имеющий этнического содержания. Русский – прилагательное, а не существительное.
2. Русским не нужны материальные блага и политические права, они должны думать только о высокой духовности и о том, как выполнить свою вселенскую миссию – спасение человечества.
3. Русские – не хозяева России, а «раствор», скрепляющий ее единство; не цель в себе, а средство для исполнения великих предначертаний начальства.
4. Что бы ни случилось, русские должны терпеть и молча сносить любые притеснения от начальства и иноплеменников – иначе все рухнет.
5. Без строгого начальства с плеткой русские ни на что хорошее не способны».
Не ограничиваясь описанием механизма, Сергеев стремится дать хотя бы внешнюю форму объяснения «почему так сложилось», признавая здесь определенную логику империи, желающей казаться привлекательной для всех, кроме тех (вернее – за счет тех), кто и так никуда от нее не денется, – русских.
Однако из его же книги видно, что унижение русских не применялось при интеграции в русское государство, к примеру, Казанского ханства – и это присоединение прошло успешно.
Иными словами, то, что некий судьбоносный выбор власти можно обосновать, отнюдь не значит, что это был единственно возможный выбор.
В нашем же случае это был выбор с отложенным крахом государства. Сделанный дважды, если считать 1917 и 1991 годы, и трижды, если продлить указанный вектор в будущее.
Так или иначе (это, разумеется, не открытие Сергеева, но он последовательно показывает, как эта слабость давала о себе знать в разные периоды истории), на судьбе России снова и снова сказывалось отсутствие политической нации и подавляющее преобладание самовластной личности, с ее качествами, привычками и мотивами.
А личность во власти, даже самая превосходная, дальновидная и разумная (что само по себе случается нечасто), – смертна.
Убийство Столыпина могло заронить в умы современников фаталистическую мысль, что погиб (именно насильственно уничтожен!) единственный человек, имевший видение будущего и готовый брать на себя ответственность за него; чем ближе к революции – тем четче проявлялось это настроение, как инфантильная мечта о взрослом, о человеке-деятеле.
Но успей укрепиться, увериться в собственных силах русская нация – такого не могло бы произойти.
М.О. Меньшиков, сам расстрелянный большевиками на глазах своих детей, подчеркнуто рассматривал нацию как триединство, указывая, что в настоящем проявлена лишь средняя треть ее. Первая необъятная треть уходит в прошлое, еще одна – в будущее, и значит, мы – «лишь делегаты бывших и будущих людей», и в этом смысле бессмертны.
Русская нация, осознающая себя хозяином и субъектом российского государства, и сто лет назад была несбывшейся мечтой тех, кто с содроганием смотрел, как страна сползает в террор.
Чтобы увидеть это сегодня, необязательно читать «белогвардейцев» или «либералов».
Можно взять «10 дней, которые потрясли мир» Джона Рида – сам Ленин считал эту книжку правдивой и рекомендовал «распространять в миллионах экземпляров». Однако в ней хорошо видно, как на место общей расслабленности и даже выражаемой в застольных посиделках готовности «предпочесть большевикам Вильгельма» приходит нескончаемый истерический ор, паранойя и прогрессирующая жестокость.
Было ли это «единственной альтернативой»?
Вопрос далеко не праздный, ибо нам и сегодня подсовывают тот же исторический выбор – по выражению Сергеева, «антидемократический национализм vs антинациональный либерализм». Пожалуй, главным достоинством его книги выходит то, что она не о лозунгах и теориях, а об их осуществлении. Что на самом деле имеют в виду, когда говорят о русском долготерпении, русской миссии и русском почтении к начальству.И когда Розанов хлестнул словцом – дескать, тысячелетняя монархия «слиняла в два дня» – ведь не юродство же это? И не глумление на пепелище отечества, где главным врагом объявлен младенец, задушенный в колыбели, – «русский великодержавный шовинизм»?
Нет, Россия даже и в феврале 1917 года не была руиной, не была несостоявшимся государством, и, по воспоминаниям германских офицеров, даже прямо накануне русской революции они могли надеяться на нее (и надеялись!) – но никак не могли на нее рассчитывать.
Россия была полна прекрасных, разумных, компетентных людей, и каждый из них по отдельности знал, какие улучшения могут быть полезны в его сфере деятельности, которую он знает.
Но эти люди, лишь очень смутно понимая ценность своей общности, только-только начали учиться разговаривать друг с другом как с равными, не адресуясь постоянно к верховному арбитру, не ожидая его судьбоносного одобрения.
Научиться они не успели. Пришло время нашей трети.
