Министр образования и науки РФ Дмитрий Ливанов сказал, что мы «фактически сейчас вернулись к тому уровню образования, который был характерен для конца советского периода». Сказал он это в самом оптимистическом контексте: мол, в Европе наша система образования – «почти по всем параметрам номер один».
Как же так, мы реформировали, реформировали… и дореформировали до уровня четвертьвековой давности?
Меж тем возникает – не может не возникнуть – вопрос: как же так, мы реформировали, реформировали… и дореформировали до уровня четвертьвековой давности? Даже если не оспаривать это утверждение, а принять его за правду, конец восьмидесятых – всяко не пора расцвета советского образования. И вот, оказывается, скоро будет тридцать лет, как мы стараемся дотянуть до былого не-расцвета.
Этому невеселому казусу можно было бы придумать приличное объяснение.
Например: в Китае провал на месте образования случился в пору культурной революции, когда за десять лет было закрыто 106 вузов, их преподавательский состав распущен, имущество многих образовательных учреждений конфисковано, а учебные материалы уничтожены.
Но в современном Китае культурная революция осуждается, политика государства в области образования резко изменилась. Оно стало строго иерархичным, базирующимся на полноценных систематических экзаменах, и выпускники, прошедшие через всю экзаменационную сетку, получают отличные социальные шансы.
У этого подхода есть свои минусы, но он, несомненно, отличается от того, что было.
Почему в школьную программу непременно нужно втащить современную литературу?
|
У нас же признать ошибки реформирования никто не готов, принципиальные отличия непонятны (только бумажной, отчетной работы стало очевидно больше), мы вроде бы вернулись к уровню конца восьмидесятых и должны этому порадоваться. Теперь, пожалуй, двинем в семидесятые. Дойдем ли?
«Уровень образования» – понятие многомерное, измерить его непросто. Я все-таки обращу внимание читателей на аспект ценностный.
Согласно опросам 2012 года, результаты которых опубликованы в статье социолога Светланы Мареевой «Особенности идентичностей и ценностных ориентаций российской молодежи», семьдесят процентов опрошенных в возрастной подгруппе 18 лет – 21 год «выразили готовность переступить через нормы и принципы морали для достижения успеха».
Семьдесят процентов – и это только те, кто готов заявить об этом открыто! Сорока двум процентам россиян младше 30 лет доводилось сознательно обманывать кого-то для достижения своих целей, пятьдесят шесть процентов считают, что преуспевшие не должны помогать неудачникам.
Справедливости ради: Мареева пишет, что в 2001 году доля молодых людей, терпимых к обману и взяткам, была на пять процентов выше, чем сейчас. Допустим, что это не статистическая погрешность, а истинная положительная динамика… но все же: чего мы хотим добиться?
Среди всех стран БРИКС (вроде бы перспективных и стремительно развивающихся) именно в России молодежь с наибольшим скептицизмом относится к роли труда в жизненном успехе. Казалось бы, это вступает в противоречие с мыслью, что человек – сам кузнец своего счастья и не обязан помогать неудачникам… но нет.
В вышедшей в прошлом году интереснейшей книге Института социологии РАН «Российский чиновник» проанализирован карьерный путь чиновников пожилых и молодых: если раньше он пролегал через партийно-комсомольскую работу, то теперь – через связи и знакомства.
Добавим к этому, что шестьдесят четыре процента российской молодежи считают, что «человек должен жить в той стране, где ему больше нравится» (против – тридцать шесть процентов, которые думают, что Родину покидать нехорошо), и шестьдесят пять процентов понимают свободу как личную свободу, а не возможность реализовать политические права.
И это, как ни крути, результат воспитания – не только школьного, конечно. Это проекция царящей в обществе идеологии. Нам говорят, что ее нет, что доминирующая идеология запрещена – но ведь она есть. «Будьте индивидуальностью», «не позволяйте надеть себе идеологические шоры», «приоритетны не взгляды, левые или правые, а личная свобода и благополучие». Итог – крайняя разобщенность и атомизированность российских граждан.
«Важней конкретные дела, а не политическая борьба» – ну да, это звучит прекрасно, то-то у нас развелось столько благотворителей, которые собирают деньги на лечение отдельных тяжелобольных («конкретные дела»), в то время как гарантированная государственная медицинская помощь деградировала, больницы фактически переведены на самоокупаемость.
Нет, не всегда помогают «конкретные дела». Зато права свободно уезжать «в ту страну, где больше нравится» – да, этого права мы добились. А что делать?
С вышибанием «исторического покаяния» и свободой интерпретаций у нас явно переборщили: если старшее поколение принимает не любезное сердцу толкование отечественной истории в штыки, то на молодежь «торговля страхом» просто не действует – им что «застой», что «перестройка», что «лихие девяностые» – все едино. Все маркируется как «неактуальное прошлое».А если говорить о настоящем, о прямо сейчас текущем – то много ли в России учителей истории, которые, к примеру, вчера напомнили старшеклассникам, что исполнилось два года с начала восстания в Донбассе? Восстания, которое с самого начала было направлено на то, чтобы русским людям быть с Россией, и продолжается прямо сейчас. Но мы ведь не скажем об этом школьникам – а значит, история в пролете. Она – неактуальна.
Литература? Вот Александр Архангельский, популярный телеведущий, профессор ВШЭ, писатель и автор школьного учебника по литературе, объясняет, какой должна быть школьная программа по литературе. Она должна быть, опять же, разной. Единый учебник – «маразматическая идея». «Его не может быть, потому что литература не задачник и не предполагает правильного ответа на последней странице. Она предполагает трудноразрешимые вопросы и совместный поиск ответов».
Почему же нельзя построить единый учебник как не-задачник? Почему нельзя решать трудноразрешимые вопросы и совместно искать ответы на – хотя бы! – едином материале? Почему в школьную программу непременно нужно втащить современную литературу, соответственно, урезав классику до «изучения отрывками»?
На последний вопрос может быть много ответов разной степени обоснованности, но несомненный – только один: современным писателям очень выгодно застолбить место в школьной программе. Это единственная гарантия, что спустя хотя бы пару десятилетий их все еще будут помнить и переиздавать.
А вот Лев Толстой, по воспоминаниям Валентина Федоровича Булгакова, в 1910 году прямо советовал молодым людям «не читать того, что написано в последние шестьдесят лет – это такая путаница! Я нарочно сказал шестьдесят лет, чтобы и себя тоже захватить…».
Можно не согласиться с Толстым, можно проникнуться доводами Архангельского, что, дескать, современность можно познать только на современном литературном материале – но нельзя же не видеть, что нам снова подсовывают разнобой, даже минимально не отстоявшийся.
Лично мне трудно относиться к этим доводам хоть сколько-то серьезно с тех пор, как я, поговорив с лоббистами «современной подростковой литературы», узнала, что они имеют о современной отечественной подростковой литературе представление самое смутное (даже об Эдуарде Веркине – «что-то слышали») и протаскивают конкретно западную, переводную литературу.
Это будут не просто «свободные, индивидуальные программы» – это будут западно ориентированные программы.
При этом поданные вне хотя бы и западного исторического контекста политической борьбы – в духе «личной свободы и идеологической незашоренности». А ведь достижение нельзя рассматривать в отрыве от усилий. А ведь усилия – это всегда определенная «идеологическая зашоренность» и ограничение личной свободы.
Подспудно будет совсем нетрудно провести мысль, что жить надо там, где тебе нравится.
И мы должны будем как великое и незаслуженное везение расценивать, если на фоне всего этого вернемся хотя бы в восьмидесятые.
