При всем уважении к одной из мудрейших пословиц, позволю себе заметить, что худо все-таки бывает совсем без добра. Не очень долго, но бывает. Pезультат последних трагических событий во Франции, например: не то чтобы стало очень худо, но как-то совершенно без добра.
Взял я на кухне свечечку, нацепил на грудки бумажечку «Я – Шарли!» и повел по улочке народ на мирную демонстрацию
То есть все, что было, прошло без толку: ничего не изменилось, ни в принципе, ни в перспективе. И в общем, конечно, верх наивности ожидать, что политкорректная трясина вдруг обратится цементом и замостит дорогу в светлое будущее.
Досадно, но факт: несмотря на фугасы кратких озарений, весомое большинство мягкотелой западной демократии по-настоящему не понимает, что такое абсолютное зло.
Поколения, дремотно окомфорченные привычным миром без военных тревог, до полной потери здоровых рефлексов на реальную опасность, привычно возмущаются каждой новой человеческой катастрофой и послушно выражают на маршах памяти очередным жертвам то «мощное чувство национального единения», по определению прессы, которое я для себя лично определяю термином «корпоративная скорбь».
И дело, конечно, вовсе не в щедрости духовной, мгновенно откликающейся жалостью к падшему ангелу, когда чисто по-человечески хочется помочь ему подняться. А дело в вялости душевной, которой удобнее в каждом падшем видеть ангела, коeго следует с почестями поднять, взвалить на плечи (желательно, кому-нибудь) и зорко следить, чтобы никто не осмелился затравмировать его, падшего, упреками.
Так было с самого начала безусловного царствования того оголтелого французского социализма, который мне довелось наблюдать лично. Например, самая первая искра, полоснувшая по мозгам, но так и не озарившая кого следует – теракт на станции Сен-Мишель (восемь убитых, 117 раненых). Я тогда моложе и хрупче, кажется, была: я сошла на этой станции, 25 июля 1995 года, около 16 часов пополудня.
А в 17 часов 30 минут там прогремел взрыв и начали соображать, что случилось. Хорошо помню, как несколько недель подряд (не дольше – потом все привыкли и успокоились) смотрели друг на друга люди, ездившие на работу в поездах и метро ежедневно, какими глазами впивались в каждого входящего с ручной кладью, следя, чтобы на выходе кладь не осталась без владельца.
 Никаких радикальных мер против радикальных зол не предвидится (фото: Reuters) |
Хорошо помню, сколько раз всех пассажиров просили срочно освободить вагоны, по возможности без паники, но и без оглядки. Хорошо помню, как останавливался поезд посреди туннеля, гас свет, что-то шуршало в микрофоне у машиниста, в полной темноте начинал плакать ребенок, все молчали и хором думали: «Только не это, только не сейчас!..»
Но еще лучше помню, что когда через пару месяцев был застрелен при задержании легко опознанный автор теракта, алжирский исламист Халед Келькаль, сама супруга светоча французского социализма, президента Франции Миттерана с прискорбием вещала журналистам о своем намерении требовать, чтобы «строжайшее следствие» непременно установило, имелась ли у полиции «реальная необходимость» стрелять в человека, оставившего уже несколько самодельных бомб в общественных местах ненавистной ему страны, на пособия которой он, собственно, жил и в стражей порядка которой он, собственно, сам стрелял при задержании. И вообще выяснить, с чего это он так некрасиво поступил, может, у него были какие претензии, может, его обидели.
С тех пор ничего уже не менялось: чередование катастроф, первого страха, легкой прострации и быстрого успокоения стало рутиной. После каждого «посягания на Республику» oчередной президент таращил глаза из-под очков и потрясал в воздухе «национальным единством», потому что, как оказалось, болеe нечем было потрясать.
Чтобы потрясти чем другим, как говорят французы, нужно обладать не только фамилией нынешнего украинского премьера, но и тем, что она означает. А это, как показывает практика, теперь в моде не у всех.
Выяснилось, что чужие трагедии забываются быстрее личных обид и что, несмотря на потенциальные опасности, все всегда происходит не у нас и не с нами, а следовательно, с этим можно спокойно жить и даже спокойно спать, вовремя выражая корпоративную скорбь на прогулке по улицам столицы.
Выяснилось также, что число жертв любого нещадно убивающего зла, требующее немедленного и жесткого противостояния, научно не установлено. А потому, при отсутствии строго оговоренных норм, жертвы могут и далее расти, превышая временные уровни, приемлемые политкорректностью. Поэтому никаких радикальных мер против радикальных зол не предвидится. Никакая война нигде не начиналась. Война давно идет, все по тому же давно расписанному сценарию. Только сводки могут учащаться и отягощаться все более значимыми цифрами.
На вопрос «доколе», ответ: поживем – увидим. В переводе на политкорректный: «Лицом к лицу с террористической опасностью мы вышли на улицy показать наше национальное единство и нерушимость демократических принципов республики...»
Ничего не напоминает? Нет, не «народ и партия едины». Напоминает бессмертного классика, которого за последний год не цитировал только тот, кто не читал. Потому что на вопрос, какие конкретные меры вы собираетесь принять, чтобы наконец прямо обозначить проблему и серьезно заняться ее решением, ответ, можно сказать, полностью эквивалентен вот этому: «Мeры вот какие. Взял я на кухне свечечку...»
...Нацепил на грудки бумажечку «Я – Шарли!» и повел по улочке народ на мирную демонстрацию. Чтоб абсолютное зло, убивающее нещадно кого ни попадя, поняло, проняло и устыдилось. Так победим!
Ну и немножко полиция поможет, спецслужбы там всякие. У них, правда, после тяжелой и продолжительной чистки социалистическими законами руки-ноги связаны правами человека и гражданина, поэтому, чтобы обосновать, зачем нужна за этим слежка, а за тем – прослушка, они будут потеть до самого теракта. А после теракта с них спросят, куда смотрели и почему не выявили?! Зато права человека и гражданина в полном соответствии с установленными нормами. Tем гордимся.
Уже вторую неделю по всем СМИ дискуссии гудят, как в полдень сирены фабричных труб.
Дадим отпор терроризму...покажем всем сомневающимся...накажем всех не присягнувших Шарли... С не присягнувшими беда – их оказалось значительно больше, чем можно было бы предположить, судя по уверенности президента в национальном единстве.
По самым скромным подсчетам, каждый пятый ученик в учебных заведениях Франции отказался чтить минутой молчания память погибших карикатуристов. Каждый пятый – это много, «это пугает», считают самые рукопожатные комментаторы и жмут дальше, руки и мозги.
И все политкорректные и рукопожатные СМИ прямо-таки захлебнулись праведным гневом, разбираясь, кто и почему отказался присягнуть скоропостижно канонизированному лику «Шарли». Кто-то потому, что втайне или открыто сочувствует террористам, а ведь кто-то вовсе не потому, что сочувствует или не порицает, а потому только, что не желает вступать в ассоциацию поддержки вседозволенности, именуемой «свободой слова», на примере только что отгремевшей выстрелами фанатиков газеты. Но все это теперь приходится долго и нудно объяснять и доказывать. Функционировать в бинарном мире гораздо удобнее: кто не с Шарли – тот против свободы слова. Bсех надо срочно смести в одну большую кучу дезертиров от демократии и там, в куче, перевоспитывать, вперемежку с потенциальными террористами.
Пока еще не утихли страсти по Шарли и истеричная взвинченность особо креативных защитников свободы слова по-шарличьи, всеми средствами отбивающийся от ответственности в сложившейся ситуации французский социализм усиливает методы идеологического террора : на фоне провозглашенного национального единства люди начинают делиться на про- и анти-шарлей, как совсем недавно вдруг (или не совсем вдруг?..) начали делиться люди другой страны, после известной акции свободы песни и пляски в храме Христа Спасителя.
А тем временем французский эквивалент креативной интеллигенции получил радостную весть от газеты New York Times, где известныe интеллектуалы-мусульмане общим количеством 23 из США, Канады и Великобритании напечатали официальное обращение к миру и выразили наконец все требуемые в настоящий момент «за» и «против», призвав всех «настоящих мусульман» поддержать «честную реинтерпретацию и критику того ислама, который радикальные исламисты выдают за подлинный, чтобы оправдать совершаемые ими необоснованные насилия».Сразу две восторженные знакомые, прогрессивная сценаристка и свободная художница, были неприятно шокированы скепсисом, которым лично я встретила эту по сути замечательную новость. Я просто спросила: «Всего 23?..» – и была удостоена праведного негодования – для тех, кто не скачет от восторга.
Свободная художница и пламенная сценаристка просто не дочитали статью в New York Times до конца или прочли невнимательно. Потому что один из этих известнейших мусульманских интеллектуалов там скорбно уточняет, что пока их поддерживает примерно 20% «настоящих мусульман» при удивительном молчании остальных 80%...
– Это только начало! – восторженно шептала сценаристка, которой пафосно поддакивала художница. – Неужели ты не понимаешь, что это именно та надежда, которая нам сейчас так необходима?!
А я, простая русская оптимистка, снова вспомнила того булгаковского доктора, «очень, очень опытного и всех поэтому жалеющего человека», который сказал про сквозную рану и сыпной тиф одновременно, что надежды мало. Очень мало.
Но мне, как и тому доктору, очень хотелось бы ошибиться.
