Гундарс Аболиньш: «Если бы не театр, я стал бы таксистом»

Корреспондент газеты ВЗГЛЯД Юлия Бурмистрова встретилась с актером театра, исполнителем главной роли в полюбившемся москвичам спектакле «Соня» Гундарсом Аболиньшем. Разговор о театре незаметно превратился в разговор просто о жизни.

Мы одна банда. У нас нет звезд или иерархии. Мы работаем с нуля и все вместе. Это сложно объяснить словами. Но это так

– Сколько лет Вы работаете вместе с Алвисом Херманисом?
– Семь. Закончив студию при художественном театре «Дайлес» в Риге, шесть или семь сезонов работал в ТЮЗе, а потом там начался кризис. Мне удалось вернуться в «Дайлес», где проработал еще лет десять, и там тоже начался кризис.

Но всегда хотел другого театра. Можно сказать, искал смысл. Ведь в театре надо либо хорошо зарабатывать, либо смысл иметь, тогда можно без денег. Я оставил хорошо оплачиваемую позицию в «Дайлесе» и перешел на низкооплачиваемую должность актера к Алвису.

Но мы начали вместе работать не в его проекте, а в другом, где оба были актерами. Он же актер первоначально, режиссерского образования нет. Но дело ведь не в бумажке. Вместе работая, поняли, что у нас схожая «группа крови». Возникла мысль о «Ревизоре», Алвис предложил роль городничего. На мой взгляд, эта роль лучше, чем Гамлет. В ней больше простора.

А потом он предложил перейти, хотя и не принимает актеров со стороны, выращивая свою «мафию». Но я как-то вписался, впрыгнул в поезд, который уже отошел от перрона. Он меня принял, и я считаю, это самая большая удача в моей жизни.

– Алвис в интервью сказал, что практически не разговаривает на репетициях. Как Вам работается, когда режиссер почти не говорит и ничего не объясняет?
– Поскольку он сам актер, он знает, как важно отдать пространство игры актерам. Поэтому и не разговаривает, не мешает. Если вы хотите, чтобы я играл в теннис, не надо связывать руки. А вот тактику игры выстраивайте. Я могу принять вашу логику мышления, но вы не можете играть вместо меня.

Он действительно никогда не показывает, не объясняет. Немного говорит об атмосфере, дает две-три зацепки, а больше ничего не надо. Мне одну зацепку дайте, и я начну думать, появится живой процесс.

Этюдно мы нащупываем атмосферу. Алвис расставляет точки, а рисунок сам появляется.

– Что является отправной точкой в работе?
– Доказать, что Алвис неправ. Это очень интересно и всегда заводит. В конце концов, он прав, конечно, но мы создаем спектакль вместе. Мы одна банда. У нас нет звезд или иерархии. Мы работаем с нуля и все вместе. Это сложно объяснить словами. Но это так.

– В спектакль «Соня» Вы играете женщину. Как он создавался, что нужно было найти в себе, чтобы так хорошо, а главное, не пошло сыграть не просто другого человека, а другой мир?
– Я человек старого образа, мне нравятся женщины. Голые, одетые, красивые и некрасивые. Женщины – это половина всего мира. Но я не играю женщину. В том-то вся соль. Это два мужчины, которые пытаются разгадать загадку женщины.

Старинная тарелка царских времен разбилась, и надо из осколков собрать ее. Каждый раз мы заново разбиваем и собираем. Двух одинаковых тарелок не было.

А родился спектакль так: во время репетиций совершенно другого спектакля я в этюде играл маму взрослой дочери. После репетиции Алвис дал почитать распечатку рассказа, ничего не объясняя. Прочел, ничего не понял, потом еще раз прочел, и еще раз.

И вдруг это показалось интересным. Как картина, которая имеет глубину. Я люблю старых импрессионистов – они умели писать свет внутри. Так и в этом рассказе я увидел свет.

Долго не получалось. Потому что там и Соня, и рассказ Ады Адольфовны. Сложно было переключаться с Сони на то, как ее видят другие. Я зашел в тупик, даже текст не мог выучить. Неестественно всё складывалось.

Сидел на сцене, думал – и увидел Женю (Евгений Исаев). Он работает у нас рабочим сцены, не актер. Простой парень из детдома, но со светлой наивной душой, увлеченный театром. И я подумал: «Вот бы он рассказ рассказал, а я бы сыграл». И как руки развязались. Мы долго работали, а потом показали Алвису. Он сразу подхватил и выстроил уже то, что вы видели.

На эту тему
• За разговорами
• Алвис Херманис: «Самый прекрасный театр в мире…»
• Новое. Еще новее
• Футбол против театра
• До этого порога лень дойти

– Спектакль «Латышские истории» создавали все вместе. Каждый актер нашел и развил историю реального человека. Ваша история откуда?
– Друзья помогли найти старого моряка. Очень общительный и одновременно одинокий человек. Он всегда при людях. Всех знает и все знают его. Он верит в простые и наивные вещи. Собирает янтарь и рога, которые сбросили олени. Подбирая то, что выкинула природа, дает новую жизнь, видя в этом красоту.

Я сам люблю одиночество, хотя не одинок. Это ведь разное – одиночество и быть одному. Когда ты один, погружаясь в себя, будто раздвигаешь пространство и время.

– Какая у Вас самая любимая роль?
– На это есть дежурный ответ про несыгранную. Но если серьезно, я думал об этом, спрашивал себя. Но однозначного ответа нет. Нет любимого композитора, книжки, роли.

Но у меня есть три любимых актера. Юрий Яковлев, Евгений Леонов и Евгений Евстигнеев. Они воплощают то, что мне человечески близко. В их работах столько любви к человеку. Конечно, там есть и эгоизм, и высокомерие, и всё то, что бывает у всех людей. Но их актерское и человеческое зерно – добро. Когда мне совсем плохо, я включаю «Иван Васильевич меняет профессию».

– Что бы Вы хотели сыграть? Может, это не роль, а история, сторона человеческого характера.
– Я всё уже играл. Любовь, одиночество, старость. Старость очень люблю играть, потому что люблю стариков, слушать их, смотреть. В этом мы с Алвисом похожи – меня интересует прошлое. Будущее совсем не интересует. На будущее я не могу повлиять.

– На прошлое тоже не можете.
– Но я могу его отведать. Понять. Не надо его изменять, как сейчас зачастую делают. Банально, но мои года – мое богатство. Прошлое – наше богатство. И об этом хочется говорить.

– В каком времени Вы бы хотели жить?
– Я живу в прекрасное время, пережил очень много. Революции, восстания, баррикады, абсолютную стагнацию. Любовь, ложь, смену веков, мобильные телефоны с компьютерами. Пятнадцать лет назад не было мобильного телефона, слова «я тебе позвоню» воспринимались по-другому. Мы успевали поболтать по телефону, хотя могли говорить только из дома. А сейчас мобильный всегда с собой, а поговорить не успеваешь.

Неделю назад я был в Словении и очень удивился. Оказывается, есть на свете страна, где люди живут в гармонии. Никто никуда не спешит. Старые люди живут достойно, много молодежи, которая отдыхает как и везде, но не создавая дискомфорта для окружающих.

В Москве прошелся – рев, гул, все орут, бегут. Агрессия. На кого она направлена? На себя, на другого? В метро по движущемуся эскалатору бегут, и никто ничего не успевает. А там никто не бежит и все успевают.

– А в Риге как?
– Сейчас такие странные времена. Сбилась система ценностей. Почему-то стало важно быть толерантным. От меня требуют толерантности к мигрантам, политике. «Толерантность» – слово века. Как будто раньше мы ненавидели всё и всех. Нет же. Откуда тогда эта толерантность взялась как идея принижать себя ради других? Человек должен быть эгоистом в хорошем смысле слова.

Например, сейчас требуют открытой, пафосной толерантности к геям и лесбиянкам. Да, они всегда были, и я нормально к ним относился. Но теперь требуют дополнительного чего-то, показывать эту толерантность, следить, что подумают другие о моих словах и поступках. Да мне безразлично. Если мне стыдно самому себе посмотреть в глаза, то я не в порядке, а что вы обо мне подумаете, мне менее важно.

Толерантность спутывает систему ценностей. Это хитрое и подлое слово, ловушка. Оно провоцирует агрессию проявляться еще больше. Требуя толерантности, прикрываясь ей, расчищают дорогу для злых дел, которым как раньше, так и теперь было всё равно не до терпимости. И любая попытка противления злу, даже самозащита, обзывается нетолерантностью, расизмом, притеснением прав.

Я думаю, что эта ситуация создана сознательно. Когда путаются слова и понятия. Есть ценности, которые определяют наши поступки, вот главное.

– За что Вы могли бы ударить человека и могли бы вообще? Кроме защиты себя и близких, конечно.
– В качестве защиты все смогут. Я много ошибался в жизни, в том числе и ударял человека. Но ничего не достиг этим. Последнее время стараюсь не сердиться, конечно, не всегда удается и я сержусь, но очень быстро отхожу. Потому что уходит много энергии, это неэффективно. Игра не стоит свеч. И ударить, пожалуй, ни за что не смогу. Словом могу, и считаю, это сильней, чем рукой.

– Не были бы Вы дуэлянтом в XVI веке.
– Я был бы садовником. Очень нравится смотреть, как всё вырастает. Может, это признак старости. У меня дома стоит много горшков с цветами, растениями, и я люблю наблюдать за ними.

– Если бы не стали артистом, то кем?
– Таксистом. Я подрабатывал в студенчестве, мне очень нравилось. Можно ехать, с людьми пообщаться, создать из поездки спектакль. С каждым своя дорога, скорость, музыка другая. Можно даже не разговаривать, но мы в одной машине, происходит обмен энергией, провокация.

– У Вас есть дети? Как их воспитываете?
– Двое. Старшей дочери уже двадцать один год. Я ее плохо воспитывал, много ошибок наделал. А сейчас еще одна дочь родилась, ей три месяца. Такое чудо – в возрасте дедушки стать папой еще раз. Это подарок бога, шанс начать заново. Как будто знаешь, как надо, и всё равно неправильно делаешь, потому что жизнь, живое.

Хочется научить различать, что настоящее, а что нет. Хочется, чтобы уважали старых людей, врача, учителя и случайно встреченного человека.

– Чему бы еще хотели научиться в жизни?
– Играть на фортепиано, творить музыку. Музыка – самое абстрактное из всех искусств, сиюминутное, настоящее.