Андрей Курков: «Правила раздельного питания надо нарушать…»

– С чего началась ваша творческая биография: как появилось желание писать? С чем было связано намерение стать писателем?

– Наверное, нравилось внимание. Первый стишок я написал лет в семь-восемь.

У меня в то время появились первые домашние зверьки – три хомячка, жившие в трехлитровке, заполненной ватой. Оставаясь один дома, я выпускал их погулять по нашей хрущевской квартире, но не всегда был в состоянии вовремя водворить их на место. В результате одного из хомячков мой отец случайно прищемил насмерть дверью.

Я для них – торговец буквами, коммерческий писатель, которого издают на Западе из-за того, что «у него жена – англичанка

Второго съела кошка, которую я принес домой с улицы, чтобы накормить ливером. Третий еще был жив, когда я написал «Балладу о хомяках» – об одиночестве хомяка, утратившего своих друзей. Но буквально через пару дней он упал с балкона с пятого этажа. Я нашел его внизу, на бетонной отмостке. Похоронил его под забором своего детского садика, вернулся домой и написал свой второй стишок – про Ленина.

Рассказы воспитательниц о дедушке Ленине меня так поразили, что до сих пор я воспринимаю В.И. как мифического героя. Я его и в роман пустил на вечное обитание («География одиночного выстрела»).

Дальше уже до окончания школьных лет писал школьные сочинения в стихах, просто стихи. И в классе восьмом наша учительница по русской литературе мне принесла книжечку поэзии акмеистов. В какой-то момент я понял, что мне интереснее читать стихи, чем писать их. И потихоньку я перешел на прозу.

Несколько лет я писал роман в отдельных историях-новеллах «История города Среднеграда и постороннего человека Костоправова». Я читал новеллы из романа своим друзьям – им нравилось.

Потом меня стали приглашать читать эти тексты к друзьям моих друзей. Один из них в то время работал ночным сторожем детского садика и регулярно собирал в ночном садике молодых поэтов и прозаиков. Это было время дешевого портвейна и вина «Солнце в бокале». Этот ночной сторож намного позже закончил университет, стал дипломированным психологом и устроился на работу в КГБ.

Однажды он мне включил кассету с записями моего чтения в детском садике. Там же были и мои стебные импровизации на темы революционных песен.

– В интервью с Д.Бавильским вы сказали, что после «Географии одиночного выстрела» в вашем творчестве произошло раздвоение, т.е. переход к сюжетным романам, с одновременной работой над «большой и сложной формой». Какие из романов, написанных в этот период, можно отнести к «большой форме»?

– Раздвоение произошло сознательно, так что психически я остался вполне цельным и устойчивым человеком. А просто понял, что если я хочу стать профессиональным писателем, то серьезной литературой ничего не добьюсь.

Я уже не помню, что я тогда вкладывал в слово «профессиональный». Должно быть, членство в Союзе писателей и отсутствие необходимости ходить на службу.

Был у меня вполне реальный шанс стать молодым советским писателем. Издательство ЦК комсомола Украины «Молодь» было готово издать сборник моих рассказов, если рассказы будут реалистическими и без сюрреализма, которым я грешил с самого начала.

Я наваял с десяток психологических рассказов, которые приняли к рассмотрению и одобрили. Заодно познакомили меня и с моим редактором – молодой крупнотелой женщиной, приехавшей из Херсона.

Женщина-редактор оказалась весьма практичной. Она мне сразу сказала: «Мы с тобой поженимся, и тогда я получу не однокомнатную, а двухкомнатную. И сразу внесем в план твою следующую книгу».

Последний предложенный компромисс мне показался намного страшнее первого – написания реалистических рассказов. И я не помог этой редакторше получить двухкомнатную.

В результате на мою рукопись появилась еще одна внутренняя рецензия. В этот раз отрицательная. И вопрос об издании этих рассказов отпал сам собой. Поэтому дальше я сознательно писал в стол, а точнее, писал то, что мне хотелось, и читал на публику то, что написалось.

Однажды в Киевском доме ученых читал на протяжении четырех часов с одним перерывом целый небольшой роман. И большой зал дослушал роман до конца. В зале было человек триста, среди них несколько молодых мам. Я хорошо помню три или четыре коляски, стоявшие отдельно у двойных дверей выхода из зала.

В 1994 году я выиграл грант в Германии за повесть «Любимая песня космополита». Предстояло провести четыре месяца в немецком селе без знания немецкого языка. Там я и написал свой «компромиссный» роман «Приятель покойника». Он и доказал мне, что можно «писать через раз».

Роман еще не был опубликован, а киевский кинорежиссер Вячик Криштофович попросил меня написать по нему сценарий. Я написал, и мы с ним отправили сценарий в Париж на конкурс сценариев Министерства культуры Франции. И победили.

Французы дали нам один миллион франков на постановку, а в нагрузку – двух французских сопродюсеров, которые должны были проследить расход денег и качество работы. Фильм получился красивым и, посмею сказать, тонким.

Я попал в тройку лучших европейских киносценаристов 1997 года, а вскоре и в члены Европейской киноакадемии в Берлине. Кстати, «Географию одиночного выстрела» я заканчивал уже после этой истории с «Приятелем покойника».

На «Географию» у меня ушло в общей сложности 9 лет. Я рад, что она издана в «Амфоре».

Кроме «Географии…», к «большой форме» я бы отнес «Бикфордов мир», «Сады господина Мичурина» и «Последнюю любовь президента» .

– Мне показалось, что сюжетные романы, такие как «Приятель покойника», вероятно в большей степени рассчитанные на западноевропейского читателя, гораздо более холодны, чем, скажем, «Бикфордов мир», написанный для русскоязычного читателя. Вы согласны с этим? Чем это объяснить – невниманием к прозе «второго эшелона» или расчетом на западную словесность с ее эмоциональной прохладой, сдержанностью в выражении чувств?

– Я никогда раньше не думал о том, что западный рынок выдвигает другие требования к литературе, чем рынок русскоязычный. Сейчас, после почти трех сотен встреч с зарубежными читателями в разных странах, я понимаю, как воспринимается «инокорневая» литература.

Я даже иногда позволяю себе давать не то чтобы советы, а просто объяснять, имеет ли текст международный потенциал или не имеет. Все это, конечно, субъективно. Да и работа с некоторыми западными издателями очень легко может превратить нормального писателя в циника. Особенно когда сталкиваешься с издателем, которому важна сама история и совершенно неважно, где она происходит.

Один из моих романов так почистили при переводе на английский от всего, что «иначе пришлось бы подробно объяснять читателю, ничего не знающему о постсоветском пространстве», что роман потерял около 30 процентов текста.

Потом в одной рецензии в Англии меня обвинили, что я увлекся недосказанностью и ультралаконичностью. А что касается «прохладности», так это скорее то, что пришло ко мне с возрастом. Да и «прохладность» эта, как мне кажется, ощущается только в романах, где герой инфантилен и податлив. В «Садах господина Мичурина» этой прохладности нет. Может, потому, что все персонажи этой книги, с моей точки зрения, положительны.

Андрей Курков – самый популярный русскоязычный писатель

– Изначально я писал динамичные сюжетные романы из расчета на нашего массового читателя, а «медленные» – на немассового.

Когда писал «Бикфордов мир», то переживал за каждое предложение и иногда в день писал по одному-два предложения и останавливался до следующего утра. Там же и с языком экспериментировал, и грамматику пытался «обновлять» .

Писать сложно мне намного интереснее. Хотя и конструирование, выдумывание сюжетов тоже процесс очень увлекательный. Хотя я и не пишу «подстрочники для перевода» .

Я сознательно упрощаю синтаксис, чтобы описываемое действие было «фотографическим», а не экспрессивно-голографическим. В остросюжетных романах главное – острый сюжет, а не блестящий язык.

– Трилогия «География одиночного выстрела» исполнена в языковых традициях Платонова и обэриутов, что лично меня очень трогает, благодаря удачному сочетанию остраненности и глубокой эмоциональности. Расскажите, пожалуйста, о вашем отношении к проблемам языка. Насколько он важен для вас при создании образа? Насколько вы были озабочены при этом задачами перевода?

– Андрей Платонов был и остается моим любимым писателем. Пару первых неизданных повестей я написал просто его языком и в его стиле.

Я вообще увлекался советской литературой 20–30-х годов. Любил тексты Бориса Пильняка, Артема Веселого. Если когда-нибудь возьмутся за перевод «Географии одиночного выстрела», я окажусь в очень сложном положении.

Мне кажется, что, за исключением двух-трех переводчиков, никто не сможет переводить литературу такого рода. Романы «Пикник на льду» или «Добрый ангел смерти» переводятся почти без проблем. Проблемы возникают при переводе юмора, но чаще это проблемы культуры, а не языка. Так что, конечно, легкий текст подразумевает легкий перевод.

Вот и всё.

– Я задала уже несколько вопросов, подразумевающих четкое различение условно западной и русскоязычной прозы. Имеет ли для вас это различие смысл? Или иначе: возможна ли качественная русская литература без оглядки на западные образцы? Пожалуйста, приведите примеры.

На эту тему
• Дмитрий Бавильский: Второе пришествие Андрея Куркова
• Евгений Попов: «Время рассказа…»
• Вера Камша: «Интерес к чудесному у людей неизбывен»
• Анна Гавальда: «Пишу, чтобы узнать, чем все закончится»
• Александр Зорич: «Интересы личности подчинены интересам Зорича»

– Для меня лучший пример качественной русской прозы, которая к тому же популярна и в переводах, – это романы Людмилы Улицкой. Прежде всего «Медея и ее дети» .

А тот факт, что треш-литература продается лучше, чем качественная проза, и на Западе, и в России, говорит только об одном. Различия, о которых вы спрашиваете, скорее условны, чем реальны.

И диктуются они различной структурой наших обществ – западного и постсоветского.

– Вы один из первых русскоязычных авторов, научивших отечественную литературу объединять занимательность и «серьезность». Кого вы считаете своим учителем в этом? Это для вас задача творческая, коммерческая или, может быть, просветительская?

– Я себя не ощущаю учителем. А объединять серьезное и увлекательное мне действительно всегда хотелось, как хотелось и хочется до сих пор объединять трагическое и смешное.

Андрей Платонов писал обыденно об ужасных вещах, а своим особым языком добавлял описываемым ужасам еще и парадоксальной комичности. Хотя, возможно, в 20–30-е годы в его текстах никто и не видел этой комичности. Может, он и сам ее туда не вкладывал.

Мне, наверное, хотелось бы, чтобы мои романы были узнаваемы благодаря нарушению «правил раздельного питания». Просветительство – это очень высокая миссия.

Свою миссию я бы определил как провоцирование неприятия того, что я описываю, или провоцирование читателя к выбору своего отношения, своей позиции.

По крайней мере, так я объяснял, почему написал «Пикник на льду», когда меня обвинили в создании ужасного имиджа Украины на Западе.

– Ваши фантасмагории многослойны. Имеют ли они под собой какую-то определенную идею, выходящую за рамки чистой художественности, которую вы хотели бы объяснить миру? Или фантасмагорический образ возникает «из ничего», а потом уже, по мере разработки, приходит осознание его смыслов? Может быть, даже нечаянное откровение?

– Я долго болел советской историей. Ездил с диктофоном по стране, разыскивал богом и властью забытых персональных пенсионеров и просил их рассказать мне о том, что они сами видели, слышали и делали.

Так что историческая советская тематика в моих фантасмагориях чаще является очередной попыткой понять прошлое и самому определиться в своем отношении к этому прошлому.

Тема богоискательства тоже родом из моих увлечений историей толстовских коммун, южноукраинских анархо-коммунистов и, конечно, духовных поисков того же Максима Горького (которого я тоже ценю), Луначарского и Бонч-Бруевича.

Некоторые образы действительно возникали «из ничего» и потом осознавались. Хотя сопоставление несопоставимого меня всегда очень интересовало. Гармония и жестокость, политика и идеализм и т.д.

– В связи с предыдущим вопросом, какое значение имеет для вас политическая идеология, ведь многие из ваших романов производят впечатление антитоталитарных («Бикфордов мир», «Сады господина Мичурина»), антимилитаристских («Любимая песня космополита») или антишовинистических («Добрый ангел смерти»)?

– Я не считаю «Бикфордов мир» или «Сады господина Мичурина» антитоталитарными.

Это романы об эволюции утопического сознания советского человека. А вот «Добрый ангел смерти» – это действительно роман-ответ. Есть несколько романов, которые меня спровоцировали написать или конкретные люди своим поведением, или конкретные ситуации.

«Ангела» я писал, когда мне в очередной раз пытались доказать, что я никакого отношения ни к Украине, ни к украинской культуре не имею из-за того, что пишу по-русски. «Последняя любовь президента» – это тоже роман-ответ.

Я переувлекся украинской политикой, переобщался с политиками. Результатом – романом – остался доволен. Этот роман очень идеологизирован. Я раньше боялся идеологии в литературе. Теперь не боюсь. Хотя после такой книги необходимо написать три варианта «Тенистых аллей», чтобы очиститься от цинизма.

Благодаря двухлетним усилиям издательства «Амфора» скоро читатель получит почти полное собрание сочинений Андрея Куркова

– Реализм для меня – это наш быт, предметность жизни, узнаваемость, связь между компостером и закомпостированным билетиком.

Сюрреализм – это все, что происходит на фоне этого быта, но не является его частью. Любовь директора завода к фасовщице – это уже сюрреализм. Человеческие переживания на фоне нечеловеческих условий жизни. Все, что настроено на взаимное отторжение, но при этом склеено или, иначе, насильно соединено, – все это тоже сюрреализм или его результат.

– Какой роман из написанных кажется вам наиболее удачным в художественном отношении?

– «Бикфордов мир» и «География одиночного выстрела».

– Сколько всего романов написано? Что пишете сейчас? Если пожелаете, расскажите о творческих планах.

– Издал пять детских книг. А с количеством романов путаюсь. Скажем, «Приятеля покойника» называют то повестью, то романом. Так что если все-таки считать «Приятеля покойника» и «Любимую песню космополита» романами, то выйдет чертова дюжина.

Сейчас пишу новый роман. Названия пока нет. Три сюжетные линии развиваются параллельно. Странный город Киев, странные люди, странная любовная история.

Было недавно предложение от одного английского издательства написать книгу о современной России. Заманчиво, но не настолько хорошо я знаю современную Россию, чтобы написать книгу для англичан.

Однако время от времени появляется желание написать что-нибудь публицистическое. Изредка пишу эссе для зарубежных журналов и газет.

– Некоторые ваши романы переведены на украинский язык. Пожалуйста, расскажите о ваших отношениях с литературными кругами Украины.

– Три романа, две повести и два десятка рассказов переведены на украинский. А также сборник сказок выпустили в переводе.

Украинским я владею свободно и часто бываю на Западной Украине, где к литературе отношение более заинтересованное, чем на юге Украины или в Крыму. Часто ездим вместе с украиноязычными коллегами. С моим поколением писателей и с теми, кто помоложе, отношения у меня очень хорошие.

Мы вместе придумываем и осуществляем много проектов по рекламе современной украинской литературы, помогаем открывать книжные магазины в маленьких городках и райцентрах.

Со старшим поколением бывших советских писателей отношения как-то не сложились. Я для них – торговец буквами, коммерческий писатель, которого издают на Западе из-за того, что «у него жена – англичанка». Хотя и здесь есть исключения. С Павлом Загребельным, Иваном Федоровичем Драчом и Борисом Олийныком у нас отличные отношения.