Богушевская: «Я неизвестный науке зверь!»

– Начать хотелось бы с названия первого альбома «Книга песен» (1998). Само название отсылает к королю босановы Антонио-Карлосу Жобиму, к трибьют-альбому Songbook Instrumental (1995)... Или тут библейская цитата? Или это было случайно?

Какое отношение наш шансон имеет к Азнавуру, Марлен Дитрих и Эдит Пиаф, к Вертинскому и Шульженко, я не понимаю и не пойму никогда

– Все на самом деле получилось случайно, название «Книга песен» я придумала минут за пять до того, как мы должны были окончательно утвердить это название. У меня было несколько вариантов, и все они нам не нравились. Как сейчас помню, мы с моим тогдашним продюсером Анечкой Пинковой сидели в каком-то кафе и такой жуткий был прессинг, она говорила: «Ну давай уже, все сроки уже прошли. Мы уже должны как-то красиво назвать...» Я сказала: «Книга песен».

А потом, спустя некоторое время, я выяснила, что Songbook – это такое хрестоматийное название для сборников. Сонгбуки выпускали почти все. То есть на Западе это такая принятая формулировка для сборника. Мне вообще очень понравилось это название, которое вот так вот вылилось у меня. Жобим был одним из тех, кто выпускал эти сонгбуки. Oн далеко не пионер в этом вопросе.

– Я только что переслушал те первые песни, и поскольку на слуху последняя программа «Шелк», то разница в саунде просто «бросается в уши». Тогда были достаточно простые аранжировки, отчасти кабареточные, а сейчас – целые симфонии, оркестровка…
– Важное для меня деление до программы «Шелк» и после нее заключается в том, что до этого момента, осознанно или нет, я занималась все-таки нишевой музыкой.

Действительно, мало кто у нас в стране практиковал театральный джаз, кабаре и всю эту театральную историю, которая ближе к актерской песне, к мюзиклам. «Книга песен» появилась как сборник песен из спектакля, который выпускался в театре МГУ.

Песни иллюстрировали какие-то действия, которые происходили на сцене, там была фабула, характеры, герои, массовка, взаимоотношения. Вот такая кухня. В пластинке «Легкие люди» я пыталась от театральной тематики уйти, но это была неудачная попытка.

Я вот жалею о том, что эта пластинка получилась такой, как получилась. Многие вещи оттуда мне сейчас переаранжировали, и они звучат намного лучше и правильнее, чем то, что у нас получилось тогда.

– Что парадоксально, потому что большинство людей, насколько я понимаю, узнали о вас по альбому «Легкие люди» (2000)!
– Это чудно, конечно. Мне хотелось сделать их менее театральными и двинуть их в сторону мейнстрима. Это песни достаточно незатейливые. В «Городской чайке» или «Шоу для тебя одной» вообще очень простые гармонии, и мне казалось, что запросто такие песни могут звучать из радиоприемников. Так или иначе, по разным причинам этого не произошло.

«Действительно мало кто у нас в стране практиковал театральный джаз»

«Нежные вещи» мы сделали, совсем не думая ни о каких ротациях, подходя к этому не как к бизнесу. Не могу назвать это хобби, потому что мы получали деньги. Тем не менее как-то очень свободно относясь ко всем этим маркетинговым вопросам. Мне было очень страшно выпускать в 95–96-м году песню «Остановка», это была классическая лирическая баллада в духе Элтона Джона.

И я песен таких писала всегда много, но они всегда уходили в запасник, потому что они не театральные. Там другая совершенно природа исполнения! Ты не рассказываешь никаких историй, ты просто поешь, и это такая песня-настроение, а не песня-история. Поскольку я была на театральной сцене, мне проще исполнять репертуар, в котором я знаю что играть, помимо пения. А такие вещи, как «Шелк», «Слушай меня», «Гость» и вся наша новая программа, – это не актерская песня, это просто исполнение песен.

То есть жанр, в котором работает, вообще говоря, вся страна. Страшновато было делать шаг в эту сторону. Но все-таки я захотела сделать такую программу, которая будет отличаться от всего, что мы делали раньше. Очень сильно отличаться.

– Песни с историями – это так. Но они эмоциональные! В отличие от того, что поет большинство артистов в стране. Они не фоновые.
– С одной стороны, это хорошо, с другой стороны, это плохо. Потому что основу формата составляет все-таки фоновая музыка, под которую можно ехать в машине, общаться по мобильному, сидеть в парикмахерской. Не знаю даже, что с этим делать, честно говоря. Я ничего не могу с этим поделать. Так они получаются!

– Мысль стать форматной вас сейчас снова посещает?
– Когда музыканты мои все отрепетировали, сыграли, показали, начали катать, как-то все говорят, что это нужно срочно в студию и типа дальше разносить по радиостанциям. Потому что «Тростник», «Гость», «Шелк» обязательно могут везде звучать. И «Ключи в твоих руках», если сделать полноформатную аранжировку. Притом никто специально этих песен не писал такими, чтобы их можно было куда-то пропихнуть. Но так получилось, вот они такие написались.

Я понимаю, что с таким репертуаром, как «Рио-Рита», «Кафе «Экипаж», половина «Нежных вещей», бессмысленно пытаться взорвать чарты. Я отдаю себе отчет в том, что театральная музыка вне всей этой индустрии. Баллады можно, конечно, пробовать. Но тут нужен очень хороший аранжировщик, грамотный, который аранжировал бы все это так, чтобы песни не потеряли своего своеобразия и со всякими актуальными тенденциями в звуке. Потому что хочется действительно очень красивого саунда на будущем альбоме.

– А какие радиостанции сейчас крутят ваши песни?
– Не знаю, я не слежу за этим вопросом. «Шансон», наверное, крутит. Я на самом деле больше знаю примеров региональных радиостанций, которые не управляются из какого-то московского холдинга. Получается, что никто из федеральных. Действительно эти песни с первых двух-трех пластинок не монтируются с современными всякими форматами никак.

«Нежные вещи» мы сделали, совсем не думая ни о каких ротациях

Я семь лет назад страшно переживала по этому поводу. Настолько, что собиралась паковать чемоданы и уезжать из страны. Как же я никому тут не нужна, такая прекрасная! Потом у меня это отношение как-то поменялось, когда я в реальности проделала такой фокус. Я ведь прекратила заниматься музыкой и сказала своим музыкантам: «Ребята, мы дорабатываем сезон 2001 года, а дальше я не знаю, что я буду делать». Потом прошло какое-то время, у меня родился Даня, я очень долго сидела и не работала. И поняла, что я не могу, меня ломает, я попаду в дурдом, если не выйду и не начну заниматься музыкой, потому что как-то очень сильно всему организму этого хочется.

И я подумала, что по-любому буду этим заниматься, с любыми результатами, просто тупо играть в клубах. Соберу оркестр типа «Свадьбы и похороны» и буду заниматься исполнением музыки все равно за какие деньги. Как ни странно, после этого все повалило как снежный ком. Очевидно, если ты отвязываешься от результата и снимаешь с себя ответственность за то, чтобы немедленно попасть в «Песню года», – наверно, это правильное отношение к делу. Может быть.

– Сегодня, получив пресс-релиз от «Мистерии звука», с удивлением узнал, что «все знают Ирину Богушевскую как тонкую, пронзительную исполнительницу шансона». Вообще слово «шансон» – это же хорошее слово...
– Это прекрасное слово. Если мы откроем французско-русский словарь, то мы поймем, что когда-то этим прекрасным словом называли песни. Затем в смутное время в России что-то случилось у кого-то в голове и шансоном назвали «Владимирский централ». Какое отношение это имеет к Азнавуру, Марлен Дитрих и Эдит Пиаф, к Вертинскому и Шульженко, я не понимаю и не пойму никогда. Но слово это, конечно, запачканное.

– Я знаю, кстати, как это получилось. Во Франции вышла пластинка Высоцкого, и на обложке была надпись: «Шансон».
– Это та пластинка, где оркестр ему аккомпанирует? Французская такая?

– Да.
– Но это похоже на шансон, правда. Насколько Высоцкий может быть вообще похож на шансонье. Азнавур примерно с таким же голосом, и он спокойно себе поет шансон.

– Потом это привезли к нам, и поскольку Высоцкий у нас тоже с каким-то пластом ассоциируется, то и остальные стали себя называть...
– Да, но проблема в том, что Высоцкий пел не только блатные песни. Почему такая произошла подмена? У меня есть два нелюбимых вопроса: «Почему вас не крутят по радио?» и «В каком стиле вы работаете?» Ей-богу, я не понимаю, в каком стиле мы работаем. Я недавно сказала, по-моему, это было в Уфе: «Знаете, это называется компот. Или винегрет. Салат». Потому что мы берем блюз, танго, баллады, мы все это смешиваем, посыпаем латинской перкуссией, посыпаем моей поэзией, и получается то, что получается.

Поскольку я была на театральной сцене, мне проще исполнять репертуар, в котором я знаю что играть, помимо пения

В каком жанре работает Борис Гребенщиков*, мне кто-нибудь объяснит когда-нибудь? Почему он называется рок-музыкантом? При чем там рок вообще? Он играет регги, он... Нет, у него, конечно, бывает, у него на некоторых вещах есть гитаристы, которые делают запилы совершенно безудержные в середине песни, поэтому, наверно, называется «рок». У нас нет гитары, поэтому мы, наверно, не рок. Все это очень смешно, конечно.

– Еще есть фьюжн, который может вбирать в себя эти все понятия.
– Фьюжн – это отличное слово. Оно означает, вообще говоря, «смесь». Это слово за собой застолбила все-таки джазовая такая разновидность музыки.

– Фьюжн застолбили, шансон застолбили...
– Да, я – как бедный Чебурашка, неизвестный науке зверь. Был, есть и остаюсь. Но теперь, когда мы запишем «Шелк», точно скажут: «Все, Богушевская стала попсовой певицей окончательно». Потому что жанр, в котором сделана эта программа и, возможно, в котором будет записана эта пластинка, называется поп-музыка. Медленные лирические баллады всю жизнь назывались поп-музыкой. Есть разновидность, которая называется соул, весьма мною уважаемая, откуда, собственно, и выросли все, наверно. Есть R’n’B, где тоже поют всякие такие вещи типа «Ключи в твоих руках», только надо, чтобы кто-то после каждой строчки говорил: «А-а-аха!»

– А вы Мика Джаггера пригласите аранжировки делать.
– Я бы Тимбалэнда пригласила. Как мне нравится то, что он сделал для Нелли Фуртадо. Обалдеть, какая у нее пластинка. Просто слезы бедной мамы! Супер. Я мечтательно вздыхаю.

– Он с Мадонной закончит и освободится.
– Да, но у него там Дима Билан тоже в планах, как я понимаю. Очень я люблю соул и R’n’B. Только такое R’n’B, не «Черный бумер», хотя оно тоже очень смешно и хорошо. Те попытки, которые делаются по пересадке чуждого нам искусства на российскую почву, они, как ни странно, очень успешны. Потому что, очевидно, есть что-то такое в русской природе, какая-то африканская тоска в нас есть.

– Но все-таки сильно адаптированная под наши уши, да? Все-таки не аутентично чуждой нам культуре.
– Мы не можем делать аутентично чуждой нам культуре потому, что все-таки мы ребята с другим цветом кожи. У нас, вообще, и мозги другие.

– Зато воровать умеем хорошо.
– Ну, я не знаю. В том случае, если долго слушать, предположим, блюзы – воровство это или нет? Скорее, нет, просто ассимиляция как раз из той серии, что дух реет где хочет и музыка реет где хочет. Есть какие-то явления, которые, будучи пересажены на российскую почву, действительно выглядят смешно. А есть те, которые выглядят очень органично. Почему-то регги на русском языке мне очень нравится.

– Кстати, недавно была «Дискотека 80-х» в «Олимпийском», и выяснилось, что песня «Миллион алых роз» Аллы Борисовны – это регги.
– Кто сыграл?

– Ее группа играла живьем. Четыре песни были под фанеру, а пятая песня была живьем. И это был чистый регги.
– Я за четыре такта могу доказать, что это босанова. Я могу за четыре такта доказать, что любая музыка – это босанова. Я этим занималась во МХАТе, когда там был фестиваль босановы. Я, честно говоря, не помню, какие примеры я приводила. Там выходил Сергей Мазаев, который как босанову исполнял песню «На крылечке твоем» и даже «Я люблю тебя до слез». Это было очень смешно, но классно. Он может себе позволить такие шутки.

Я как раз накануне подумала, что босанова – это такая коренная русская традиция, что очень многие русские композиторы писали босанову, например Глинка. «Между небом и землей» – это действительно типичная босанова, ее можно так спеть. Гениальная босанова Дунаевского из фильма «Цирк» всем известная. Тыц-тыц – практически любая мелодия может быть посажена на эту ритмическую основу. Но к чему мы об этом заговорили? К пересадке на российскую почву всяких явлений. Это как во всем на самом деле: может получиться органично, а может получиться неорганично и смешно.

– Ну, любое можно переделать в любое... А почему, кстати, тогда именно босанова?
– Давняя история. Ей 13 лет как минимум...

– Танго, на мой взгляд, намного более, если можно так сравнивать, изысканный жанр, нежели босанова...
– Танго гораздо более страстный и чувственный жанр. Гораздо более яркий, витальный, брызжущий. Темпераментом, гармонией. А босанова – история про медитацию, про равновесие, про отрешенность, про расслабленность, про наслаждение жизнью как она есть. Потому что даже самые грустные босановы все равно какие-то светлые.

Я недавно сказала: «Знаете, это называется компот. Или винегрет. Салат»

– Я подумал, что, в сущности, такое же ощущение у меня возникает от того, что сейчас называется эйсид-джазом. Я не помню, чтобы у вас были поползновения в эту сторону. Даже несмотря на то что были вполне интересные джазовые музыканты.
– Тут нужно уметь писать фанк...

– С электроникой как-то не хочется связываться?
– Хочется. На самом деле это одно из моих мечт – помурлыкать какой-нибудь альбом под электронную музыку. Совершенно полный чилаут, что-то такое с детским голоском. Что-то такое совсем необязательное. Какую-то такую музыку, которую слушают в парикмахерской, когда сидят. Что-то такое совсем фоновое. Я обязательно когда-нибудь этот замысел осуществлю. Не знаю, наверно, чтобы эйсид-джаз играть, нужно быть серьезным джазовым человеком, а я не джазовый человек, наверно.

– Ну, петь можно, не играть.
– Можно, но зачем? Вообще в этом мире можно перепробовать тысячу возможностей: написать книгу, снять фильм… Столько всяких возможностей для самореализации. Пожалуйста, выбирай любую. Но мне хочется заниматься тем, что собственно у меня получается и что доставляет мне наивысший кайф. А наивысший кайф мне доставляет все-таки работа на сцене и студийная работа, конечно. Это большое удовольствие.

– Тем не менее немножко жалко, что сторона кабаре, какой-то такой театральной праздничности сейчас стала не совсем актуальной. А вот у Земфиры* в ее новом альбоме – наоборот. Она играла какой-то брит-поп, с русским роком перемешанный, а сейчас ее потянуло неожиданно в сторону кабаре.
– А вы не замечаете, что Земфира поступила на философский факультет несколько лет назад, теперь она кабареточную музыку начинает исполнять...

– Ее уже выгнали оттуда...
– Я в курсе, я знаю. Я общаюсь с людьми с того факультета.

– Ее хоть раз там видели?
– Вам не кажется эта тенденция интересной? Меня, во всяком случае, она как-то заинтриговала.

– А как вам альбом Земфиры «Спасибо»?
– Поверите ли, я его не слышала.

– Да ну?
– Клянусь. Потому что, когда я работаю над своей музыкой, я немножко опасаюсь разных влияний. Бывают периоды, когда я абсолютно открыта. Вот сейчас, когда мы собрали программу, нарастили ей мясо на кости и даже покрыли сверху кожей, она уже почти вся живая, настоящая, вот сейчас уже можно слушать все что угодно, и в том числе слушать, как люди решают те или иные задачи по звуку. И сейчас я как раз затарилась всякими альбомами, буду все изучать внимательно и думать, как все это можно ко мне, к своей музыке применить.

А вот в тот момент, когда ты что-то собираешь, – опасно, ужасно опасно. Потому что возьмешь процитируешь, а сам не будешь об этом знать. То есть я весь сентябрь – октябрь проходила под таким большим колпаком, сейчас я его уже сняла, все. Уже дальше можно. Я слышала, да, что у Земфиры вышел очень театральный альбом и там очень много всяких таких игрушек. Мне просто самой будет интересно послушать. Того глядишь, она запоет кабаре. Это было бы очень хорошо, кстати, и очень интересно.

На эту тему
• Богушевская как ранняя Пугачева
• «Фальшивить можно искренно»
• «Мамакабо» как право на жизнь
• Земфира ушла в отшельники
• Земфира, «Ва-банкъ» и цепкий портрет 90-х

– Держать группу, нести ответственность за музыкантов – тяжелая ноша для любой женщины. Земфира, Умка, Арефьева – это всегда достаточно серьезная доля маскулинности в энергетике, доля мужских качеств. Вы в себе насколько ощущаете именно эту мужскую сторону характера?
– Я думаю, что на самом деле без этого невозможно не только держать группу, без этого вообще невозможно добиваться каких бы то ни было результатов в любом виде деятельности. Причем, знаете, что самое интересное – мужчинам тоже эти качества нужны для того, чтобы добиваться результатов. Посмотрите на тех, у кого есть собственное дело. Все чем-то похожи, на самом деле. Люди, которые умеют брать на себя ответственность за других, принимать решения, в которых сильно какое-то, будем говорить, конкурирующее начало, – они все примерно из одного теста сделаны, и, в общем, это не зависит от того, ты родился в мужском теле или в женском, мне так кажется. Все лапочки сидят в библиотеках.

У меня всегда по всем психологическим тестам был очень высокий уровень маскулинности. На самом деле, когда мы делали Вертинского, с этим я позволяла себе всякие игры… Но вопрос организации своего дела и концентрирования вокруг себя каких-то людей, за которых ты отвечаешь, – это не гендерный вопрос, это вопрос, скорее, склада личности, наличия или отсутствия лидерских качеств. Вот что я думаю.

– В этом смысле лидер группы является по сути бизнесменом или бизнесвумен?
– Я на самом деле стараюсь себя максимально закрывать от этих всех вещей. Когда готовишь большие проекты – а мы их дважды или трижды готовили, – фактически уходишь в армию. Это полевая жизнь с достаточно жесткой самодисциплиной. Я не могу в этом долго существовать. Я могу так прожить два-три месяца, но потом я увольняюсь. Я отключаю мобильный телефон, и все кругом берутся за головы и стонут, но я чувствую, что иначе я просто свихнусь и перестану быть тем, что я есть. Потому что все эти тонкие вещи, которые отвечают за творчество, ну, просто они... Их очень легко в себе убить, проще говоря, если ты будешь заниматься музыкой как бизнесом.

«Я могу за четыре такта доказать, что любая музыка – это босанова»

– А психологически насколько легко командовать здоровыми мужиками?
– Легко. Потому что нам всем понятно, каких результатов мы хотим добиться. Нам всем понятно, как мы хотим звучать. Здесь очень легко, потому что у нас общие интересы.

– Тогда не могу не спросить про историю псевдонима Богушевич.
– Это прицепилось ко мне в университете. У меня длинная фамилия, и как-то так получилось, что ее сократили до Богушевич, в такое уменьшительно-ласкательное. Когда я приходила, в группе говорили: «О, пришел наш маленький Богушевич!» И как-то я так свыклась с этой своей ипостасью, что маленький Богушевич в конце концов превратился в какого-то отдельного персонажа, и мне нравится, когда меня так зовут, потому что Богушевская – это очень официально, это что-то такое: «К доске пойдет Богушевская». В общем, это такая официальная моя ипостась, а Богушевич – такая по жизни ипостась.

– Но вот это мужское окончание. Я к чему, собственно... Богушевич – это мужчина.
– У сербов, собственно говоря... это, наверно, оттуда... у них там все тетки с фамилиями Юмомович, Милашевич... И там нет этого... Целый народ так живет, и никто не считает это окончание специфически мужским.

Вообще тема мужского-женского, конечно, интересная такая. И у меня весной всякие разные были с этой темой связанные приключения, в частности участие в проекте «Исповедь четырех». И потом вдруг Марш сексуального большинства. Такие игры вокруг вот этого всего. Но я честно признаюсь, что после участия моего вот в этом проекте и после презентации проекта «Исповедь четырех» мне задали столько вопросов о моей ориентации, что, когда потом позвонил Кортнев... 25 февраля была презентация, буквально в начале марта позвонил Леша: «Давай, мы тут собираемся возродить марш, приходи». Да запросто, конечно, поскольку я помню, что это всегда было как-то так весело, никогда это не было связано с политикой...

Непростой получился, конечно, этот марш на самом деле. У меня у самой двойственное отношение к этому проекту. И то, что он заглох, меня скорее радует, чем расстраивает. То ли очень не повезло Кортневу со временем реализации этого замысла, то ли туда все же подмешалась какая-то политическая составляющая, против которой я просто была руками и ногами. Но тем не менее какая-то фигня вот в этом была на самом деле, и многие это почувствовали. Если уж совсем откровенно говорить.

– Совсем заглохло уже?
– Отчасти из-за болезни Валдиса это произошло. Потому что Леша мне рассказывал, что Марш сексуального большинства потом должен был ехать по нескольким городам, а Валдис упал, и все отложилось, отложилось, отложилось. Но я знаю, что Кортнев и Пельш и сами потом были не рады, потому что им задали много неприятных вопросов. И отчасти справедливых.

– Почему об Ирине Богушевской не пишет желтая пресса?
– Ну да. Мне, честно говоря, не нравится делать из своей жизни... Не балаган... Я не могу даже назвать этот жанр, когда публикуют в какой-нибудь такой газете, издаваемой на мягких страницах, какие-то серии фотографий с абсолютно идиотическими подписями. Мне не хочется превращаться в телепузика вот такого. Я живой человек, у меня есть определенная зона прайвиси. Все что угодно, кроме этого, – пожалуйста, давайте обсудим. Мне кажется, должна быть зона у артиста, куда не входят камеры, диктофоны и т.д. Это, наверно, гуманно по отношению к близким.

– Умному человеку ничто не мешает сделать из этого игру.
– Игру... Я смотрю, как Алла Борисовна играла со всеми персонажами своей личной жизни, и я не уверена, что им всем всегда было комфортно от этого. Мягко говоря. Одно дело – их союз с Филиппом Киркоровым, который такой игровой был союз, он на этом был построен и, может быть, отчасти ради этого был построен. Я понимаю, что это повышает индекс популярности, но у тебя партнер должен быть, который согласен играть в эти игры. А мои партнеры по жизни не являются людьми из шоу-бизнеса, и для них, наверно, важна какая-то, в общем, приватность.

– Так уж все не из шоу-бизнеса?
– Не все, согласна. Но говорить о личной жизни мне неинтересно.

– Когда разговариваешь с Филиппом Киркоровым, например, ответ практически на любой вопрос он сводит к упоминанию какого-то события из его личной жизни. При этом вся страна уверена, что Филипп Киркоров – гей. И при этом ни один желтый журнал, условно говоря, ни разу не видел его с мужчиной. Ведь парадокс! Человек живет публичной личной жизнью, при этом люди думают совершенно о чем-то другом, и при этом он совершенно вывернут наизнанку и всегда готов в любое время суток говорить о своей личной жизни.
– Может, он потому и готов о ней говорить, что она является фикцией. Если ты придумал вокруг себя какую-то сказку и постоянно всем ее рассказываешь, то уже никто не знает, каков ты на самом деле. Да, это один способ поведения. Но на это надо тратить столько сил! Договориться с кем-то, что вот мы с тобой жених и невеста, сейчас пойдем обвенчаемся, потом пойдем поссоримся. Давай ты набьешь мне морду, потому что я поцелуюсь с тем-то. Но это же все конвенция, которую надо обговаривать, чтобы никто не прокололся. Это все такая специальная деятельность, на которую мне просто сил не хватает. Потому что как-то очень много работы, мы все время что-то репетируем. Занимаемся музыкой, тратим на нее свою жизнь, и как-то так складывается, что вне этого процесса, наверно, да, мне не хватает чего-то такого.

На это нужно время, этот сад нужно поливать, пропалывать и окучивать. Так что даже не знаю пока, как быть с желтой прессой.

* Признан(а) в РФ иностранным агентом