Почему молчат великие

В нашу эпоху принято светиться. Писатели подвизаются колумнистами, редакторами и телеведущими. В год – по роману. Реактивные идут на опережение. Качество письма – в полной, выражаясь благозвучно, яме. Овчинка успеха не стоит выделки письма.

Омлет из судеб России

В мире, где все кричит, красноречивее всего – молчать

Да и некогда письмом-то заниматься: банкеты, приемы, фотосессии… В лучшем случае – общественная жизнь, сражения на форумах и у телебарьеров.

Быть известным писателем не означает быть писателем. Достаточно быть известным. Писатель пошел нынче живой, подвижный: это раньше он был ограничен ареалом стола и тишиной.

Это раньше он семье наказывал, чтоб не кантовать, чтоб на цыпочках. Обеты давал: пока не напишу – из дому ни ногой, вдохновленный подвигом Маркеса, отстучавшего свои «Сто лет» за 18 месяцев.

А теперь прозаикам недосуг, каждая минута расписана. Спозаранку в телестудию: учить народ омлет готовить. Судить вокальные экзерсисы. С собачкой любимой знакомить. Духи собственного изготовления рекламировать. Опять же в лучшем случае – о судьбах России сердобольничать.

Но, как сказал Солженицын, для этого надо быть не писателем, а политическим обозревателем, вещающим дважды в неделю. Вермонтскому отшельнику – веришь. Еще писатель обязан выдавать на-гора романы – чтоб не забыли. В итоге его помнят, романы – не очень.

Саша Соколов об этих всех волчьих законах писательского бытия не подозревает. Видимо, следуя Набокову, кстати, отрекомендовавшему соколовскую «Школу для дураков» как «книгу обаятельную, трагическую и трогательнейшую».

Набоков считал, что литература не должна решать так называемых общественных задач. Соколов ему вторит и говорит «об отделении изящного от государства – политики – средств информации, средств производства и производства средств». Нет, он не говорит об этом – он кричит. Молчаливо.

Соколов держит в отношении книгопечатания длинные паузы, правда не столь длинные, как сэлинджеровская. Тот ушел в молчание 42 года назад. Этот – 22. Пишут оба в столы.

Журналист как-то спросил Соколова, зачем, дескать, в стол. «А ради общения с языком», – беспечно ответил тот, уподобляя свои опыты шахматным задачам, посредством которых происходит общение с высшими сферами. Совсем за гранью добра и зла, казалось бы.

Имаго мутант

Книга – и об убеждениях автора, и о его приключенческой жизни

Последняя книга Соколова – «Тревожная куколка», – напечатанная издательством «Азбука-классика», на эту грань свет как раз и проливает. Книга эта – тоже обман. Это не роман, как хотелось бы. А сборник эссе и речей на симпозиумах и вручениях премий.

Книга – и об убеждениях автора, и о его приключенческой жизни. Родился в Канаде в семье помощника военного атташе, отца вскоре вытурили оттуда за разведдеятельность, прибыл в СССР, сразу распознал родину как страну тотальной несвободы – и началось.

Приведенный впервые в школу, «бежал, не приходя в сознание». Уже в школе норовил быть определенным в спецшколу: вот где разгул биографам, если таковые захотят привязать роман «Школа для дураков» к строптивому нраву автора.

Был склонен к имитации психических заболеваний, по этой причине откосил от армии, укрывшись в психушке на три месяца. Потом трудоустроился в морг. Начав с помощника санитара, выбился в препараторы. Получив диплом

журналиста, писал и печатался. Но, как замечает сам, нигде долго не задерживался и всегда с чем-то порывал.

Столичный газетчик из «Литературной России», «сочинитель чего изволите, я вдруг осознал, что пора бы преобразиться. Я ушел из редакции, уехал на Север, в глушь, и поселился в егерском доме. Одноместная койка аскета, стул, стол. На последнем – перо, бумага и керосиновый светоч».

Осознав, что печатать свою честную прозу не позволят, страстно хотел бежать из страны. Даже пытался – то перейти советско-иранскую границу, то вступить в фиктивный брак с австрийской подданной.

Последнее удалось.

Опять же работал всем подряд: столяром на мебельной фабрике, лыжным инструктором. Напечатался в «Ардисе», откуда есмь и пошла мировая слава. После выхода романа «Палисандрия» в 1985 году перестает печататься, за что ему присваивается звание «русского Сэлинджера».

Обет молчания

Молчание это удручающе – потому как писателей, не то чтобы великих, но подобных Соколову, нет.

Как ни крути литературный глобус, подобно соколовскому герою, географу Норвегову, повелителю глобусов. Нет писателей, так придирчиво точно, аптекарскими весами, взвешивающих каждое слово. И в то же время – писателей, легко и легкомысленно сооружающих мир без помощи измусоленных канонов.

Это пусть другие пыхтят, думая, куда герою поставить невесть зачем в руки взятую тридцать страниц назад чашку. Соколов – писатель языка, не писатель мысли и не писатель характера. И уж конечно, не писатель сюжета.

«Когда я слышу упреки в пренебреженье сюжетом, мне хочется взять каравай словесности, изъять из него весь сюжетный изюм и швырнуть в подаянье окрестной сластолюбивой черни. А хлеб насущный всеизначального самоценного слова отдать нищим духом, гонимым и прочим избранным».

Почему не печатается «русский Сэлинджер»? Почему тянет волынку? Тексты есть, утверждает Соколов. Тексты накопились за 22 годика-то. Но автор объявил забастовку.

Мало читателей для моей литературы, говорит он. И его можно понять: российский читатель другим увлечен. Сотенные тиражи у рублевских Жорж Зандов, у огламуренных менеджеров, у певцов гастарбайтерской жизни, у авторов «острых» политических антиутопий.

Именно потому что Соколов – писатель языка, он и не печатается. Время такое. Писатели сюжета вовсю скрипят перьями засучив рукава. Кое-как перебиваются с хлеба на воду писатели мысли. А вот писателям языка ничего не светит во тьме коммерческого подхода.

Язык не продается: накладно для издателя, вещь сложная, тонкая. Ждать долго. Да и кому сбагривать, какой аудитории, озирается беспомощно издатель.

Надо чего попроще, попонятнее.

А ведь Соколов работает с очень ограниченным кругом лексики, склоняясь к лексике архаичной, века девятнадцатого. Ограничения эти ничего не сужают, но дают простоту.

Читатель ведь часто сетует, автор, дескать, сложный, элитарный. На нагромождения жалуется – от Набокова и до Славниковой.

У Соколова простота эта почти великая. Впрочем, это не касается романа «Между волком и собакой», где эксперимент с языком доведен до победного конца: герои говорят на чудном архаичном и вымышленном русском – на таком, какой бы, возможно, развился, победи в свое время русофилы и шишковисты.

Божий дар одиночества

Современный литератор может только мечтать о дачном покое

Соколов не одинок. Он далеко не первым дал обет молчания. У него причина – неготовность аудитории. Мол, имеет право писатель разговаривать с вечностью, пока читатель зреет, как помидор на грядке? Имеет.

Еще одна причина – медлительность как форма литературного труда. В наше время медлительность литературной смерти подобна. Редкий писатель может себе позволить созерцать, думать, медлить. Рискует сильно.

Современный литератор может только мечтать о дачном покое. Как и классик, о котором Соколов подметил: «Федор Михайлович думал, войди его быт в наезженную колею, не преследуй его кредиторы, не мучь падучка да совесть, он записал бы в свое удовольствие – с чувством, с толком. Он заблуждался. Способность к медленному письму не зависит от бытовых обстоятельств. Это от Бога».

У Соколова такой божий дар. Друзья его говорили, что он больше вычеркивает в своих рукописях, чем пишет. Зато каждое слово – золото. А не руда и шлак, как у торопыг.

Если угодно, книжечка Соколова, оставленная потомкам как свидетельство, рассказала бы больше, чем иные сатиры и обличения режима.

Рассказала, имеется в виду, кому-то, если вообразить его существование, вроде целомудренно неосведомленного потомка о тоталитарном обществе, о застое, железном занавесе. Рассказала бы историкам литературы. Точнее, расскажет.

Один только ветрогон Норвегов, никогда не знавший казенного стеснения обуви и предпочитавший ходить босиком. Человек, отказывающийся даже в гробу от костюма, – хороший образ сопротивления.

У других отшельников и молчунов были и другие причины. Писатели в XX веке с отвращением взирали и на изувеченные банальной правкой интервью, и на чудовищные экранизации, и на перевранные биографии.

Сэлинджер, мечтавший, как и его герой Холден, жить в хижине на опушке, желательно с глухонемой девушкой, и детей своих от мира спрятать, фактически мечту свою осуществил, поселившись на отшибе, в провинциальном Корнише.

Поначалу еще писатель поддерживал светские сельские контакты, но после беседы с виндзорской школьницей, которую она опубликовала в школьной же газете, от мира окончательно отвернулся.

Воспринял эту подлость как нож в самое сердце – и еще от кого, от ребенка! Только детей он считал настоящими в мире «сплошной липы и пустозвонства». И забором обнес свой прежде открытый ветрам дом.

Надо пропастью в лжи

Известно, что Сэлинджер планировал свою уединенность давно

Но попытки узнать о самом на ту пору знаменитом писателе

Америки не прекращались. Дети Сэлинджера до смерти перепугались, когда увидели повисшего на ветке за окном одержимого папарацци.

Сэлинджер санкционировал список разрешенных людей для общения семьи. Сам же даже на прием к обожаемому Кеннеди не поехал, хотя Жаклин лично уговаривала его по телефону, а жена, измученная отшельничеством, мечтала о выходе в свет и вечернем платье. Какое может быть платье, когда духовный выбор на кону?

Известно, что Сэлинджер планировал свою уединенность давно, – во многих его текстах проходит мотив тихой гавани: места, где можно запереться от мира липы и надувательства, спрятать детей.

Сам факт публикации был для Сэлинджера тяжелым испытанием, даже когда он еще не был признанным. К примеру, на время публикации «Над пропастью во ржи» он поспешил убраться из Америки: «Публиковаться – это чертовски неловко. Надо быть последним олухом, чтобы решиться на это; это все равно что идти по Мэдисон-авеню со спущенными штанами».

И здесь дело не в обнажении личного, как может показаться, а в привлечении к себе внимания. В том, что писатель, создатель героев-бунтарей и нонконформистов, исповедуя доктрины прямо противоположные, вдруг нарочно становится знаменитостью в мире туфты: это ужасно неловко и нечестно.

Молчание Сэлинджера было убеждением. Молчание в дзен-буддизме означает высшую ступень самопознания. Но иногда человеку, который добрался до немыслимой высоты, приходится спускаться и объяснять бестолковым очевидное.

Так, Сэлинджер написал своему биографу письмо, где просил даже и не начинать свой труд, поскольку он причинит боль самому писателю и его семье.

Писатель – и потом выяснится, справедливо – боялся искажения собственных слов и поступков. Впоследствии он засудит писателя за раскавыченные цитаты и большая часть биографии будет изъята из книги.

Искажение – для писателя серьезный грех. Ведь почему писатели перестают давать интервью? Самая распространенная и, в общем, довольно приземленная, почти утилитарная причина – неточное цитирование.

Писатель не хочет выглядеть клоуном. Писатель не хочет быть переведен с собственного языка на язык пошлости только потому, что журналист пошляк. А если журналист – пошляк, значит и общество – пошло. Поскольку журналист – его зеркало, он лишь озвучивает вопросы, интересующие публику.

Так, прочитав интервью, где журналисты распорядились его речью по своему усмотрению, Набоков пришел в ужас и стал давать письменные интервью. Заставлял высылать вопросы – а вопросы-то были часто идиотические, вроде «Есть ли у вас литературные грехи?», – и только единицам назначал аудиенцию.

Он не мог позволить «злобной посредственности исказить мою жизнь, мою истину, мои истории». Для этого оставил и автобиографию, и список своих «истин» в книге «Твердые суждения». Потому что мертвый автор особенно беззащитен и даже у великих слов нет иммунитета перед так называемой интерпретацией. Искажением.

Милан Кундера, книги которого были запрещены в Чехии с 1979 года, тоже не стремится давать интервью. Государство само избрало тактику замалчивания: запретило печатать и выкинуло уже изданные книги из библиотек.

На эту тему
• Мистика блокады
• А был ли мальчик?
• Тихие латиносы
• Портрет невидимки
• На фоне Сэлинджера

А потом и сам опальный чех, эмигрировав во Францию, перестал давать интервью: его раздражает неточное цитирование и ошибки. Периодически он пытается объясниться с журналистами, мол, какие вы все-таки сволочи, перевираете, и снова замыкается в себе из-за экзистенциальной невозможности кому-либо что-либо объяснить. Нашел выход: сам публицистику пишет. О судьбе Чехии. Редко, правда.

И потом, Кундера сознательно десятилетиями создает образ автора, который стоит в тени книг. Потому что, как говорил Бродский, «биография писателя – в покрое его языка».

У кого-то были серьезные причины уйти в ритрит – для

Сэлинджера уход в себя был неизбежным финалом духовного пути, чертой счета, программным заявлением.

Его можно объяснить банально – свихнутостью писателя на дзен-буддизме и прочих эзотерических течениях, которыми он с легкостью увлекался. По крайней мере, так свидетельствует гневная книга-приговор его дочери Маргарет.

Но в любом случае уход Сэлинджера был честным продолжением его взглядов, выбором великого писателя, какую бы чушь ни писала его обиженная дочь. А у другого знаменитого отшельника, Томаса Пинчона, другая стратегия.

Лот № Пинчон

Его уход – скорее игра, интрига. Намеренная пиар-кампания. Интеллектуальная мистификация. Пинчон справедливо решил, что в мире перепроизводства рекламы лучший пиар – его отсутствие.

Надо ускользать от критиков и журналистов. Никаких интервью. На книгах никаких восторженных аннотаций. Фотографию пустить в оборот – одну и ту же со школьного бала, тем самым обеспечив себе вечную молодость. Он пришел к славе, минуя тягомотину с автографами на титульных листах, презентациями и авторскими вечерами.

Он доказал, что можно и по-другому быть притчей на устах у всех. Можно упрекнуть Пинчона в сознательной тактике, в подогревании интереса на примусе недоступности, но он доказал, что главное, вообще-то, ребята, – книга. А не воззрения. Не мнения по поводу. Не собачки, не омлеты, не экскурсии по дому и экзотические хобби.

За молчанием Пинчона нет сэлинджеровского трагизма. Сэлинджер не издает ничего, и надежды особой на «возвращение Будулая» нет. Пинчон же издает, пусть и с большими перерывами, лет в 11–17; но и в режиме паузы мир полнится слухами – Пинчон пишет «великий американский роман».

От Пинчона все время чего-то ждут, и иногда он отчебучивает что-то из ряда вон: к примеру, озвучивает себя самого в мультсериале «Симпсоны».

Формат писателя в удаленном доступе – единственный фактор, способный сдержать превращение литературы в отрасль медиаиндустрии. В поп-культуру. Достаточно и того, что искусство в ХХ веке стало ее филиалом, а художники – пророками ее. От великих писателей периодически ждут великой правды. От Солженицына ждали правды по Беслану, от Сэлинджера – по Вьетнаму.

Молчание – хороший ответ. Кого-то он разочарует. Но для кого-то станет ответом исчерпывающим.

В мире, где все кричит, красноречивее всего – молчать.