Виктор Топоров: Литературный проект «Шекспир» – 2

Двойной вопрос: «Что он Гекубе? Что ему Гекуба?» стоит, однако, со всегдашнею остротой.

Сергей Степанов – известный петербургский поэт-переводчик. Выпускник моей Экспериментальной Студии Поэтического Перевода (1982–1987) и переводческого семинара покойной Э.Л. Линецкой, который позднее он же и возглавил.

Переводчик, бесспорно, одаренный, но с выраженной тягой к «перепереводу» (то есть к новым переводам уже переведенного ранее, причем переведенного преимущественно живыми или мертвыми классиками), воспринимаемому им как двойной творческий вызов.

Скажем, учась у меня, Степанов с упорством, граничащим с маниакальным, старался заново переводить авторов и произведения, уже переведенные к тому времени руководителем студии.

Гамлет», не будем забывать, величайшая пьеса всех времен и народов. И одна из самых репертуарных. Ее ставят. Ее экранизируют

Я обращал его внимание на непрактичность подобного подхода: оказавшись перед необходимостью выбирать, издатель ориентируется не столько на качество перевода, сколько на имя переводчика, – но он упорствовал. И, став в начале девяностых издательским редактором, Степанов постепенно распечатал все, что переводил когда-то в пику мне.

Шекспира я, правда, никогда не трогал. Бог миловал.

Проблема «переперевода» сама по себе далеко не однозначна.

С одной стороны, «каждое поколение имеет право на собственное прочтение классических произведений» (Эзра Паунд).

С другой, древние римляне, плотно пообедав, щекотали себе горло перышком, чтобы, очистив таким образом желудок, тут же повторно приступить к пиршеству вкуса, свидетельствует в «Сатириконе» Петроний.

И степень новизны (а значит – и правомерность) многих «перепереводов», даже отвлекаясь от качества, часто сомнительна.

Я уже писал об этом во «ВЗГЛЯДе» на примере переводов Михаила Яснова из французской поэзии.

Хотя в иных случаях поэтический «переперевод» оборачивается бесспорной победой над предшественниками.

Истина, как в «Секретных материалах», где-то рядом. А вернее – где-то посередине. Но сама эта середина – штука подвижная и в каждом отдельном случае предельно конкретная.

С Шекспиром, впрочем, без «переперевода» никак не обойдешься. За последние десять-пятнадцать лет опубликованы семь, если не ошибаюсь, новых переводов «Сонетов» и пять – «Гамлета».

Но под одной обложкой – выполненные одним и тем же переводчиком, да еще на основании весьма спорной парашекспироведческой теории – такого до сих пор еще не было.

Меж тем, хотя теория одна и книга тоже одна, «Сонеты» и «Гамлет» (и в «перепереводе», и сами по себе) – вещи, на мой взгляд, мягко говоря, совершенно разные.

«Сонеты» (кто бы ни был на самом деле их автором) – в оригинале (и как единое целое) произведение далеко не гениальное. Среди ста с чем-то (с чем – вопрос тоже спорный) сонетов попадаются отдельные блестки; начиная со знаменитого 66-го, таких блесток где-то около дюжины; но «Сонеты» как единая книга меркнут на фоне воистину блистательной английской поэзии XYI–XYII веков.

Так дело обстоит в Англии – и в англоязычном мире.

А как в России?

А в России (в СССР) существует поэтический шедевр, в названии которого необходимо правильно расставить кавычки: «Сонеты Шекспира в переводах Маршака».

Так и только так.

И пусть Самуил Маршак многое сглаживал, причесывал, лакировал, маникюрил и педикюрил, да и вообще, согласно известной шутке, переводил так, чтобы каждое слово оказалось понятно товарищу Сталину, – он в означенных «Сонетах…» сотворил подлинное чудо.

И только поэтому они (повторю еще раз: «Сонеты Шекспира в переводах Маршака») полюбились читателю.

И именно на этой любви паразитируют новые переводчики Шекспира – и дотошный Финкель, и откровенный графоман Ивановский, и, конечно же, сумасбродный «двойной рэтлендианец» Степанов.

Спрос на их переводы (а все издания «Сонетов» раскупаются всегда!) обеспечен популярностью или, если угодно, раскрученностью маршаковских.

(Для сравнения: Шекспир или «Шекспир», помимо «Сонетов», написал – примерно в ту же силу – несколько поэм. Которые тоже переведены и которых никто по-русски не знает и знать не хочет. Как, впрочем, и по-английски, но по-английски дело точно так же обстоит и с самими «Сонетами».)

Уильям Шекспир (1564 год – 1616 год) – английский драматург, поэт, актер эпохи Возрождения

Означает ли это, что новый перевод «Сонетов…» невозможен? Пожалуй, да. Если слово «невозможен» считать синонимом слову «бессмыслен».

Возможна, конечно, новая – конгениальная маршаковской, но принципиально другая – творческая фантазия по мотивам «Сонетов…», но еще большой вопрос, на кого – на Шекспира или все же на Маршака – будет ориентироваться новый фантазер-переводчик.

Меж тем, Сергей Степанов (как переводчик) отнюдь не выдумщик. Он перевел оригинал (в рэтлендианской трактовке). Перевел с позиций так называемого переводческого буквализма. Принципы, достоинства и изъяны которого мы рассмотрим на примере «Гамлета», переведенного им с тех же позиций.

Однако возьмем для начала пробу степановского пера. Вот шекспировский сонет, который по мысли переводчика и комментатора написан женщиной (Елизаветой Рэтленд):

В разлуке глаз мой у меня в мозгу,
А тем, которым смотрят на дорогу,
Полуслепым, я мало что могу,
Хотя и различаю понемногу.

Ни сердцу глаз картины не дает,
Блуждает взор, рассеян и неточен,
Ни к мозгу не течет его отчет,
И ни на чем он не сосредоточен.

Уродине и чуду красоты,
Изящному и грубому предмету –
Всему он придает твои черты:
Вороне, голубю, и тьме, и свету.

Тобою переполненный сейчас,
Мой верный мозг неверным сделал глаз.

Это довольно точный перевод оригинала (с логическим ударением на слово «довольно»). Это перевод, сделанный с установкой на точность. Ради нее (вернее, ради ее призрака) стихи столь косноязычны, столь неудобопроизносимы (попробуйте-ка прочитать их вслух, не говоря уж о том, чтобы спеть!), столь какофоничны в стилистическом отношении: дикая смесь условно-поэтических и современно-речевых штампов – это что, поэтика барокко? И какая нам разница, кто на самом деле сочинил эти безуханные и вместе с тем разухабистые вирши – граф, графин, графиня или Аграфена?

Мы будем читать Маршака!

С шекспировскими сонетами любопытно сопоставить лирику вагантов, которую не столько перевел, сколько выдумал заново – и конгениально! – покойный Лев Гинзбург. Потом ее перевел заново – в рифму, в размер и куда точнее – академик Гаспаров. Но читали-то (и пели) все равно Гинзбурга.

На покойного Михаила Леоновича это подействовало так, что впредь он принялся переводить стихи прозой и только прозой. А потом начал перелагать прозой и русскую лирику – скажем, пушкинскую. Это был – при всем уважении к академику и его памяти – эксперимент скорее комического свойства. А главное, никакой точности даже в прозаическом переводе-пересказе все равно не было – лишь ее призрак!

Буквалистический перевод (не буквальный – он был бы абракадаброй, а с установкой на буквальность) подобен Тришкиному кафтану: всего художественного богатства оригинала (включая ассоциативные ряды) в любом случае не передашь; ты перешиваешь лоскуты с рукава на спину и обратно, но дыры (метафизические в том числе), исчезнув в одном месте, тут же появляются в другом, и далеко не факт, что твое перекраивание не оборачивается дополнительной «усушкой и утруской».

«Гамлета» у нас принято читать в переводе Лозинского (буквалистическом), а ставить и экранизировать (или озвучивать зарубежные экранизации) в переводе Пастернака (вольном). На самом деле, крайне несовершенны оба – и здесь как раз талантливый и концептуально выстроенный «переперевод» был бы весьма уместен.

С концепцией у Степанова все в порядке – двойное рэтлендианство плюс текст, подготовленный Пешковым. С талантом вроде бы тоже.

А как в анекдоте про чукчу-хирурга: «скальпель, еще скальпель и – нисево ни полусяеся»!

Вот, кстати, пример очередной заплаты на Тришкином кафтане – двустишие “The time is out of joint: o cursed spite, That ever I was born to set it right”.

У Лозинского: «Век расшатался – и скверней всего, что я рожден восстановить его». У Пастернака: «Порвалась дней связующая нить. Как мне обрывки их соединить!» У Степанова: «У века вывих, и беда моя в том, что вправлять его родился я».

На первый взгляд, у Лозинского и у Степанова точно (причем у Степанова пусть и еще неуклюжее, но точнее), а у Пастернака вообще какая-то отсебятина. Поэтически бездарно, кстати, в данном случае, у всех троих. Но так ли уж неправ Пастернак (консультировавшийся с главным советским шекспироведом «Микой» Морозовым) в своей трактовке?

На самом деле, все трое воссоздали ровно по половине намеренно многозначного в оригинале двустишия: «Век вывихнул сустав» (был и такой вариант перевода) – это одна половина смысла, а «наше время и наша страна выпали из пространственно-временного континуума» (перевод-объяснение, соответствующий «разорванной нити» у Пастернака) – другая. А значит, Гамлет рожден и для того, чтобы вправить сустав века, и для того, чтобы восстановить в «датской темнице» более-менее нормальный ход времени и порядок вещей.

Кстати, в оригинале Гамлет злобно чертыхается, а у Лозинского со Степановым вяло резонерствует (Пастернак этот нюанс просто опускает).

Впрочем, в основном «Гамлет» написан не рифмованными двустишиями, а белым стихом (время от времени сбивающимся на прозу). С этим, вроде бы, должно быть попроще.

«Кто б это видел, тот на власть Фортуны устами змея молвил бы хулу» (Лозинский) – косноязычно и слабо. «Увидев это, каждый человек изверился бы в правоте Фортуны и проклял бы владычество судьбы» (Пастернак) – вяло, описательно, многословно. «Кто б видел это, яду б взял в язык и навсегда отрекся б от Фортуны» (Степанов) – без комментариев, кроме, разве что, одного.

Переводы Степанова явно печатаются в авторской редакции. То есть, в отсутствие такой инстанции как редактор перевода. Что им (переводам) явно не на пользу. Попробуйте в вышеприведенной цитате переставить одно «б» – «И навсегда Б отрекся от Фортуны» – и она не то что заиграет, но хотя бы станет (во второй своей половине) произносимой.

«О, что за дрянь я, что за жалкий раб!» (Лозинский) – слабо. «Какой же я холоп и негодяй!» (Пастернак) – гениально, особенно в исполнении Смоктуновского. «Ну разве я не выродок ничтожный?» (Степанов) – с примечанием, что в строке “O, what a rogue and peasant slave am I” слово rogue «и сейчас в биологии означает «выродок».

Хорошо, допустим. Но куда подевался «холоп» («раб»)? Гамлет клеймит себя и за врожденную ущербность, и за нынешнюю трусость; и то, и другое плохо – но вещи-то это разные! Приобретя «выродка», Степанов теряет «раба» (Тришкин кафтан в чистом виде!) и отделывается неуклюжим «выродком ничтожным». А бывают ли выродки «чтожные»?

Сергей Степанов – человек упрямый. И здесь в личном споре он непременно возразил бы, что да, бывают, вот, например, Ричард III!

«В безумье вверг бы грешных, чистых – в ужас, незнающих – в смятенье» (Лозинский) – плохо и с ошибками (the free – здесь не «свободные» и уж подавно не «чистые», а, наоборот, «погрязшие в скверне», валяющиеся «в сале продавленной кровати»). «И свел бы виноватого с ума, потряс бы правого, смутил невежду» (Пастернак) – неудобопроизносимо и с той же ошибкой, что и у Лозинского.

Степанов на сей раз оказывается прав. Но вот в какую форму облекает он свою правоту: «Сводя с ума виновных и язвя распущенных, несведущих смущая». Попробуйте в этих уродливых строках расцепить «распущенных», которых жестоко язвят, и «несведущих», которых, наоборот, всего лишь смущают.
Попробуйте сделать это вслух, со сцены!

«Гамлет», не будем забывать, величайшая пьеса всех времен и народов. И одна из самых репертуарных. Ее ставят. Ее экранизируют. Ее переиначивают и приспособляют к веяниям очередного Духа Времени.

Перевод Степанова не сыграешь. Как, впрочем, и перевод Лозинского, на который он в целом похож. Разве что «корифей косноязычия» (так я назвал юбилейную статью о Лозинском) заведомо гнушался не столько даже дилетантскими, сколько просто-напросто детскими инверсиями и анжамбманами, на которые столь щедр (никем, напомню, не отредактированный) перевод Степанова:

Ступайте следом и смотрите в оба!
Всему виной глубокой скорби яд,
Что смерть ее отца произвела.
Гертруда! Ох, Гертруда!
Приходят беды не поодиночке,
А толпами. Убит ее отец.
Сын ваш в отъезде, коего виновник
Он сам. К тому ж Полониева смерть
Людей так взбаламутила опасно,
Что мысли нездоровы и молва.
Его напрасно погребли мы тихо.
Вот дочь его с рассудком не в ладах,
Без коего мы куклы или звери.
И наконец, что хлеще прочих бед,
Из Франции Лаэрт вернулся тайно,
Мрачнее тучи, кормится молвой
И ядовитою заразой сплетен
О гибели несчастного отца.

Последняя строка здесь «уклюжа». «Полониева смерть» – на нынешний слух, аллюзионна (и это ей в плюс). Но все остальное?!

Правда, «Гамлет» – пьеса и для чтения (обязательного школьного, в том числе). Кривясь, читают Лозинского. Будут ли (тоже кривясь) читать Степанова?
фяяяяяяяяяяяффКривиться будут, а читать, боюсь, нет.

Пастернак (как он утверждал в крайне озлобленной переписке все с тем же шекспироведом Морозовым) видел в поэтическом переводе задачу, по своей высоте «не оставляющую места увлечениям языковедческим». Что не означает, разумеется, что языковедческие или литературно-конспирологические увлечения (скажем, двойное рэтлендианство) должны быть отвергнуты с порога.

Скорее, напротив. На пастернаковские (или вровень с Пастернаком) поэтические вершины следует восходить во всеоружии современной тебе филологии – но именно восходить и непременно на вершины.
Упрямец Степанов наверняка скажет, что он именно так и поступил.
И я с ним соглашусь: поступил.
Вот только из восхождения (в Тришкином кафтане буквализма) ничего не вышло.
Вдохновение (каламбур в «шекспировском» духе) вышло с потом.
Следы пота, которыми густо пропитана рецензируемая книга, вызывают уважение, но никак не восхищение:
Сизифов труд плюс мартышкины очки.

И, кстати, жаль. Степанов переводчик талантливый и (что бывает куда реже) творчески одержимый.
Да и новый перевод «Гамлета» все равно нужен.
Только, увы, не этот.