Виктор Топоров: Репертуар Карузо

– Ви знаете, у великого Карузо таки нет ни голоса, ни слуха!
– А ви что, слышали великого Карузо?
– Таки нет, не слышал. Но Рабинович таки спел мне весь его репертуар!

Классики поэтического перевода один за другим сошли со сцены: кто умер, кто устал, кто в условиях свободы избрал иное литературное поприще.

Отшатнулись от высокого искусства и середняки, составлявшие в советское время более или менее профпригодный культурный слой, – ремесло перестало кормить.

Поэтический перевод, даже в ярчайших образцах, стал занятием заведомо дилетантским, стал минутой редкого и случайного вдохновения, а то и отдохновения.

Не согласны с этим лишь две категории переводчиков: графоманы и хитрованы. Они-то и выдают на-гора удручающе промышленные объемы кое-как зарифмованных словес как бы с иностранного.

В дураках издатель, в дураках заграница, в дураках и читающая публика: получается, что у великого Карузо и впрямь нет ни голоса, ни слуха!

Графоманы, впрочем, издавая собственные стихи за чужой звучной подписью или (чаще) вывешивая их в Сети, делают это хотя бы за свой счет – и с садомазохистским удовольствием изничтожают затем друг друга.

Хитрованы – их в советское время не пускали в перевод дальше грязной подворотни, именуемой поэзией народов СССР, – берут приступом (или измором) издательства и посольства, втюхивая профессионально и душевно далеким от поэзии людям убогие вирши и пожиная гонорары, гранты и премии.

В издательствах смутно осознают, что вершины зарубежной поэзии в русских переводах издавать зачем-то надо.

Вопрос только в чьих?

Тут, как лист перед травой, на пороге встает хитрован. У него все переведено заново и, как он утверждает, не в пример лучше прежнего. В посольствах (и в культурных институтах, на посольства замыкающихся) знают: переводчиков с твоего языка нужно подкармливать.

Вопрос только, каких?

Хитрован поспевает и сюда – и в глазах у него (а шакалы сытыми не бывают) голодный блеск.

В результате едва ли не при каждом издательстве, едва ли не при каждом посольстве заводится собственный Рабинович – и горе тому Карузо, репертуар которого он от начала до конца повадился исполнять.

Горе целой литературе, превращающейся под его пером в макулатуру. В дураках издатель, в дураках заграница, в дураках и читающая публика: получается, что у великого Карузо и впрямь нет ни голоса, ни слуха!

В выигрыше – Рабинович: он уже разучивает репертуар Паваротти или, чем черт не шутит, Хворостовского.

Гостьей нынешней ММКВЯ стала Франция, вот ею-то мы давайте и займемся.

С французского переводили все лучшие русские поэты – от Батюшкова и Пушкина до Анненского и Пастернака. И классики перевода – от Лозинского и Бенедикта Лившица до Вильгельма Левика и Сергея Петрова.

И живые классики – взять хоть Анатолия Гелескула и Владимира Микушевича. Но сейчас «на французской волне» звучит сплошной Рабинович.

«Подготовил и частично перевел наиболее полные в России по составу и комментариям тома стихов и прозы Гийома Аполлинера (1994, 1999, 2002), Жака Превера (1994), Поля Верлена (1999), Поля Валери (2000), Жана Кокто (2000, 2003), двухтомник Эжена Ионеско (1999). Подготовил к изданию и откомментировал книгу Эдмона Ростана «Сирано де Бержерак» в серии «Литературные памятники» (1997). В 2000 г. в серии «Азбука-классика» издательства «Азбука» вышло полностью подготовленное и переведенное двуязычное издание стихотворений Гийома Аполлинера «Мост Мирабо». Перевел с французского книги: «Беседы с Дмитрием Вячеславовичем Ивановым» (1999), «Гниющий чародей. Убиенный поэт» Г. Аполлинера (2002), «Собиратель теней» Жан-Мари Ле Сиданера (2002), «Парижский прохожий» Л.-П. Фарга (2004), «Стихотворения 1–3» Мишеля Деги (2004), «Нежный обман» Колетт Ламбриш (2004), а также четыре книги Жана Бло… Подготовил к изданию книгу прозы Сирано де Бержерака (2001) и две поэтические антологии – «Умственный аквариум» (из поэзии и прозы бельгийского символизма) и «Поэзия французского сюрреализма» (обе – 2003). В 2005 г. в связи со 150-летием со дня рождения подготовил и откомментировал юбилейную книгу стихотворений Артюра Рембо. В том же 2005 г. в издательстве «Наука» открыл антологией «Проклятые поэты» новую серию «Библиотека зарубежного поэта». Среди переводов для детей с французского переведены книги «Бретонские баллады» (1995), «Бретонские сказки» (2005), трехтомная антология французских стихов для детей «Поэзия вокруг нас» (1992–1993)… В 2005 г. вышла первая книга из серии «Стихи французских поэтов для детей». Значительная часть стихотворных переводов опубликована в учебниках французского языка и хрестоматиях по французской литературе», – пишет о себе в автобиографической справке Рабинович, и пишет, кстати, безграмотно: что это за «полностью переведенное двуязычное издание», что это за «дети с французского», что это за «среди переводов переведены», чье это 150-летие – уж не собственное ли (как вытекает из синтаксической конструкции) – он в 2005 году отпраздновал?

Анатолий Гелескул

И если наш Рабинович испытывает такие трудности, сочиняя по-русски (и сочиняя такую безделицу, как биобиблиографическая справка на самого себя), то как же он переводит Карузо, Паваротти и Хворостовского?

Виноват, как напевает Верлена, Рембо и Аполлинера?

Не говоря уж о том, какие пишет к собственным переводам из них «научные» комментарии.

«Французского» Рабиновича зовут Михаилом Ясновым. «Яснов, понятно, псевдоним / А что скрывается под ним / Еще написано на роже / И кое-где пониже тоже», – гласит эпиграмма четвертьвековой давности.

Скромный выпускник вечернего отделения филфака ЛГУ (специальность «русский язык и литература») и мой земляк, он лет до сорока пробавлялся именно что переводами «с чечено-ингушского на сберкнижку», как это тогда называлось, а в его конкретном случае – с молдавского и с нанайского; сунулся было в англистику, но, переведя одно-единственное стихотворение Чарльза Мура «My Lesbia has a beaming eye» («Глазок у Лесбии лучист», – вывела недрогнувшая рука), заслуженно вернулся восвояси, к нацменам.

Но тут разразилась перестройка, открылись окна возможностей – и по-настоящему талантливых людей из поэтического перевода ее вольным ветром выдуло.

Остались графоманы и встрепенулись хитрованы.

Яснов встрепенулся не в последнюю очередь и потому, что один за другим умерли двое главных отечественных специалистов по французской поэзии – Самарий Великовский и Морис Ваксмахер, которые доморощенных Рабиновичей к репертуару Карузо на пушечный выстрел не подпускали.

А тут, когда начальство ушло, – самое время петь во все воронье горло! И жрать деликатесный сыр, пока морда не треснет…

В 2003 году Яснов стал лауреатом премии как раз имени Ваксмахера.

Как он переводит?
Количество (см. выше) само по себе говорит о качестве.
Но если вам нужны примеры, приведу один, причем не из случайных, – именно это стихотворение Рембо в собственном напеве (есть и классический перевод, но Рабиновичу до него нет дела: взяв оттуда все, что смог утащить, он постепенно, но неотвратимо вытесняет его из авторских сборников и антологий) Яснов включил в авторскую подборку избранных переводов (общим числом в три штуки), снабженную соразмерно лаконичной автобиографической справкой, фрагменты которой приведены выше.

Вот привокзальный сквер, покрытый чахлым ворсом
Газонов, здесь всему пристойность придана:
Сюда по четвергам спешат мещане на
Гуляние, мяса выгуливая с форсом.

«Французского» Рабиновича зовут Михаилом Ясновым

Что за хрень? Какие такие мяса? Как может – кроме как у Рабиновича, осваивающего репертуар великого Карузо, – появиться в русском стихе уродливый анжабаман «мещане на», не говоря уж о том, что и зарифмован он с «придана» – в несвойственной нашему языку пассивной конструкции. Да и ворс на пару с форсом – это, прошу прощения за мой французский, – моветон!

Фальшивит музыкант, лаская слух рантье;
За тушами чинуш колышутся их клуши,
А позади на шаг – их компаньонки, те,
Кто душу променял на чепчики и рюши.

Первая строка комически храпит (хрантье), вторая – отчаянно шепелявит (Рабиновичу кажется, будто это раскатистая рулада), в третьей – вновь уродливый анжабаман, и на сей раз – со сдвигом, похожим на подпоручика Киже (компаньон Ките), в четвертой – вновь сплошные «ч» и «ш»: одним словом, фальшивит не аккомпаниатор, а исполнитель.

Довольный буржуа сидит в кругу зевак,
Фламандским животом расплющив зад мясистый.

Здесь даже как зарифмовано, смотреть не надо – и так ясно, что галиматья. Зад, расплющенный животом, это уже не по-фламандски, а по-голландски – не Рубенс, а Босх в Саду Страстей, – а ведь голландский так похож на идиш!

Мяса были ни к чему и в первой строфе, но если уж они появились там, то от эпитета мясистый лучше было, пожалуй, удержаться. Однако Рабиновича уже понесло:

Я тоже здесь – слежу, развязный, как студент,
За стайкою девиц под зеленью каштанов.
Им ясно, что да как; они, поймав момент,
Смеются, на меня бесцеремонно глянув.

Смеются на меня – как это хорошо, как это звонко, а главное, как это по-русски! Что, не там стоит запятая? Запятая, говорил Маяковский о стихах, не спасает.

Карузо спел: «Улучив мгновенье», Яснов откликнулся: «Поймав момент»; вот именно – поймал момент и откликнулся. «Бесцеремонно глянув» в классический перевод и в иноязычную партитуру.

Так Рабинович поет, когда он в голосе.

По собственному ясновскому мнению, в голосе.

В котором он бывает, очевидно, не всегда (как все мы грешные), зато поет – см. вышепроцитированную справку – всегда. Поет без умолку. Поет без удержу. Поет без оглядки.

Вот и получается, что и Карузо плохой певец, и Паваротти – плохой певец, и Хворостовский – плохой певец, – а вы еще не слышали ясновского Домингеса! Вы еще не слышали ясновскую Каллас! Вы еще на его детских утренниках не бывали! Вы даже не представляете себе, как вам повезло.

Разумеется, Яснов он не один такой – хотя «по французской поэзии» сейчас самый главный. Любителей напеть на свой лад – и незабесплатно – репертуар Карузо хоть ложкой ешь. Хотя есть их все же уместнее другим столовым прибором. Для начала расплющив его фламандским животом.