Сергей Станкевич – один из трибунов оппозиции на Съезде народных депутатов СССР, политический советник российского президента в 1991–1993 гг. Газете ВЗГЛЯД он предоставил фрагмент ранее не публиковавшихся воспоминаний.
Сегодня понятно, что единственным шансом для последнего советского лидера было начинать сразу: определять программу системных преобразований и создавать широкую коалицию реформаторских сил. Увы, Горбачев просто недооценил колоссальный масштаб задач: у него сохранялась иллюзия, что социализм достаточно освежить «плюрализмом мнений» и взбодрить с помощью трудовых коллективов.
Два с лишним года были потеряны на многообещающие речи и аппаратные перестановки. Эта потеря стала роковой
Два с лишним года были потеряны на многообещающие речи и аппаратные перестановки. Эта потеря стала роковой.
После непоправимой задержки на старте все преобразования Горбачева с 1988 года проводились с опозданием, устаревали еще на бумаге, не давали эффекта, но увеличивали дезорганизацию и ускоряли распад системы.
У руководства СССР не было никаких шансов удержать в своем «лагере» социалистические страны. Но можно было сделать процесс «декоммунизации» Восточной Европы договорным и сравнительно управляемым. А стал он для нас стихийным и враждебным.
Эксперимент с кооперативным движением в 1988 году уже не мог ничего дать кризисной социалистической экономике, зато породил черный рынок и стихийную «приватизацию прибыли» на государственных предприятиях.
Выборы народных депутатов и сдвиг власти к советам в 1989–1990 годах стали главным успехом Горбачева, открывавшим возможность для создания широкой «коалиции перемен». Нужно было преобразовать Союз в реальную договорную федерацию и создать на материальной базе КПСС новую партию демократического рыночного социализма. С этой партией надо было идти на всеобщие выборы и получать мандат на реформы.
Невероятно сложно, но до 1991 года такая возможность у Михаила Горбачева сохранялась. Ее похоронил беспомощный мятеж партийных консерваторов в августе 1991 года.
Надо переходить реку, ощупывая камни
Теоретически Горбачев мог запустить китайскую модель преобразований еще в 1985 году, но не сумел – из-за тогдашней идеологической зашоренности, а еще больше из-за косности самой КПСС. Горбачев оказался в ловушке. Ему нужна была известная демократизация общества, чтобы надавить на собственную партию. Иначе партийная номенклатура его бы просто вышвырнула как «ревизиониста и капитулянта».
Он начал политику гласности, чтобы общество давило на ортодоксальную компартию. А он для партии тем самым оставался бы желанным спасителем от народного давления. Возникала удобная для лидера перемен позиция между крайностями: реформы вместо революции. Замысел был верный. Но когда Горбачев выпустил общественные силы из-под контроля, они быстро пошли гораздо дальше, чем ему хотелось, а вернуть контроль лидер уже не мог.
Тот же Дэн Сяопин, отдавая ему должное, вовсе не предвидел реставрации капитализма в Китае. Он до последних дней жизни оставался привержен коммунизму. Единственное, о чем он говорил, – раскрепостите «естественные» производительные силы, чтобы все кошки ловили мышей. Но делайте это очень постепенно: надо переходить бурную реку, ощупывая камни.
Именно так – осторожно ощупывая камни – должен был переходить реку и Горбачев. Но, опоздав на старте, он резко пошел вперед ради того, чтобы сделать собственную косную партию более мобильной, а дальше поток событий его настиг и смял.
Мог ли Горбачев выбрать китайский путь? На самом деле по стилистике ему сложно было действовать в этом ключе. Выступая осенью 90-го года в Минске, Горбачев припомнил, что его «дедушка совершил социалистический выбор», и мы, дескать, все останемся «верны этому выбору». Похоже, он не кривил душой...
Как ни странно это сейчас звучит, единственным советским лидером, который реально мог повернуть на китайский путь, был выходец из КГБ Юрий Андропов. Представим себе, что ему в начале 1980-х годов было отпущено больше времени. Поначалу Андропов действительно произносил консервативные речи и везде, где мог, закручивал гайки. Этакое шоковое взбадривание, восстановление пресловутой «дисциплины». А затем мог последовать управляемый поворот к раскрепощению экономики со ссылками на «ленинский НЭП».
У Андропова было одно примечательное достоинство – он умел учиться, накапливая выводы до нужного момента. Обобщая свой опыт – от Венгрии 1956 года и Чехословакии 1968 года до польской «Солидарности» 1981 года, Андропов мог бы прийти к правильному выбору, и у него была свобода рук для любого поворота.
Горбачеву было намного сложнее. Горбачев уже был между молотом и наковальней – между партийной номенклатурой, очень консервативной, косной и страшно боявшейся утраты собственных позиций, и обществом, в котором был накоплен огромный потенциал не только недовольства, но и насмешливого презрения к верхушке. Впрочем, политически общество было атомизировано, единственной организованной, но далеко не реформаторской силой оставалась компартия.
Стремясь получить опору и оперативный простор, Горбачев раскрепостил общественные силы, ослабил цензуру в СМИ и впервые позволил выборам состояться более или менее свободно. Он дал возникнуть Съезду народных депутатов, напоминавшему по формату и стилистике старый Земский собор.
У СССР не было шансов удержать в своем «лагере» соцстраны. Но можно было сделать процесс «декоммунизации» Восточной Европы договорным и сравнительно управляемым. А стал он для нас стихийным и враждебным
И Первый съезд народных депутатов оказался поворотным моментом: 25 мая 1989 года, в день открытия съезда, у нас была одна страна, а 13 дней спустя, по его завершении – уже совершенно другая. Народ увидел других лидеров перемен, и эти новые лидеры показали, что готовы действовать. Дальнейший ход событий уже тащил генсека КПСС за собой.
Последней его попыткой как-то нащупать почву под ногами стало выступление осенью 1990 года в Минске. Белоруссию не случайно тогда называли «Вандея перестройки». Смысл речи Горбачева был в том, что все, предел достигнут, эксперимент пора обуздать. Не то чтобы совсем убирать нововведения, но политическая составляющая перестройки должна быть свернута, мы-де зашли слишком далеко, дали волю тем, кто посягает на основы системы, отныне система будет защищаться. И я лично, говорил Горбачев, эту защиту возглавлю и обеспечу. Главный его лозунг стал тогда крылатым для аппарата компартии: «Пора выходить из окопов!»
Горбачев в тот момент попытался повернуть вспять и снова оседлать ход событий, но было уже поздно. Надо было резко менять правила игры, самому становиться силовым диктатором вроде генерала Ачалова. Но эта роль ему никак не подходила, его переодевание в диктатора не поддержали бы «свои» и не восприняли бы всерьез оппоненты.
Ему не удалось удержаться дальше и в более органичной для себя роли лидера перемен. Из этой исторической ниши его вытеснили более радикальный Ельцин и двигавшая его наверх Межрегиональная депутатская группа (МГД). Кроме того, массовое движение «Демократическая Россия» весной 1990 года уже победило на местных выборах в 20 крупнейших городах России, включая Москву и Ленинград. И было понятно, что программу дальнейших перемен в стране определяют уже не в ЦК КПСС.
«Смотри, Сергей опять против»
Я говорил Горбачеву об этой опасности еще на Первом съезде, хоть и очень коротко. Наши разговоры длились минуты три–четыре. Самый первый наш разговор в мае 1989 года запечатлели и сделали известным фотографы. На снимке мы стоим друг против друга за столом президиума съезда, стол пуст, перерыв. А символическим фоном – огромная статуя Ленина.
Я сидел в шестом ряду – прямо напротив трибуны, в составе московской группы. Горбачев, сидя в президиуме или выступая с трибуны, постоянно буквально сталкивался со мной глазами. Я был одним из самых молодых, активных, а окружала меня достаточно консервативная публика – все заслуженные люди с сединами и орденами. Когда звучала яркая «перестроечная» речь, демократы вставали и аплодировали. В такие моменты я в своем ряду поднимался один, а вокруг все возмущенно шикали.
На том съезде мы голосовали еще поднятием мандатов. И когда на вопрос «Кто против?» поднималась моя одинокая рука, это тоже бросалось в глаза председательствующему. В общем, я был виден как на ладони...
Однажды Михаил Сергеевич, не выключив микрофон, сказал кому-то из соседей по президиуму: «Смотри, Сергей опять против». В одном из перерывов он вдруг махнул мне рукой. Я подошел. Диалог был быстрый, жесткий. Я привожу его примерно, по памяти:
 Михаил Горбачев и Сергей Станкевич. Май 1989 года (фото: Юрий Иванов/РИА «Новости») |
– Ну что вы давите, куда вы гоните лошадей?! – спросил Горбачев. – Вы что, не понимаете, что, может быть, мы хотим одного и того же, просто я больше вас понимаю, как это нужно делать. Уймитесь наконец! Все гораздо сложнее, чем вы думаете.
Вообще Горбачев был абсолютно со всеми на «ты» сходу. «Вы» означало множественное число, как бы всю радикальную команду.
– Но ты-то должен как историк понимать, что происходит?! – добавил он (видимо, мое досье посмотрел).
– Да, я как историк понимаю, как вам сложно, но еще немного, и вы сами утратите контроль над событиями. Времени у вас крайне мало. Чтобы успеть чего-то добиться, нужно действовать гораздо более решительно!
– Что ты имеешь в виду?
– Нельзя дальше быть и лидером партии, и лидером реформ одновременно. Пора делать выбор, Михаил Сергеевич! У вас будут настоящие союзники.
– Если я не буду контролировать партию, то она с вами быстро разберется, охнуть не успеете.
– Сейчас важнее, кто контролирует события, кто ведет за собой. Мы вовсе не хотим вам мешать. Если вам нужен жесткий контроль для реформ – делайте это, мы потерпим.
«Заткните нам глотку!»
Позднее я вновь, продолжая тему нашего диалога, уже открыто предлагал президенту СССР обходиться с нами решительнее, если дело того стоит.
Летом 1990 года я опубликовал статью «Феномен Горбачева» в газете, спонсируемой МДГ. Там прямо было сказано: если только Горбачев искренен во всех своих планах, если он действительно решился на глубокие перемены, то пусть даже заткнет глотку нашей оппозиции, отменит все выборы и лет пять только реформирует экономику, а страна, включая нас, может и потерпеть.
- Сергей Станкевич: Союз в 1991 году разрушили коммунисты
- Станкевич рассказал, как Лужков возглавил Москву
- Медведев наградил Горбачева высшей наградой России
- "Понимают, что Крым потерян для Украины"
- Война на Украине – прямое следствие неудачи ГКЧП
- Возможный суд над Горбачевым вряд ли имеет смысл
- Виталий Третьяков: Открытое обращение к Михаилу Горбачеву
Статья вызвала скандал и множество жестких реплик, но за мной была правота историка, видевшего, как закрывается уникальное «окно возможностей».
У меня с тех пор осталось ощущение, что Горбачев какое-то время хотел стать авторитарным реформатором, но чуть ли не ежедневно колебался.
У него не было партийной поддержки, его мог сместить любой пленум ЦК КПСС, а пойти на раскол партии, консолидируя ее реформаторское крыло, он так и не решился. В итоге он выбрал более простой и привычный путь: авторитаризм без реформ.
Цепляясь за партийный пост и пытаясь оставаться для партийных реакционеров «своим», Горбачев стал отступать – начиная с той знаковой речи в Белоруссии. Дальше были силовые акции в Вильнюсе и Риге в январе 1991 года, потом «генеральская репетиция» 28 марта 1991 года, когда впервые в Москву вошли войска.
Своими действиями зимой и весной 1991 года Горбачев разрушил свой возможный союз с демократической оппозицией: его политику стали воспринимать как поворот к реакции.
Демократическое движение, набравшее тогда значительную силу в основных республиках СССР, было готово при определенных условиях поддержать Горбачева как авторитарного реформатора, но не реакционную хунту.
Мы стали готовиться к тому, что считали худшим сценарием: к реакционной паузе. Весной 1991 года я считал ее практически неизбежной и часто повторял в нашей команде, в том числе Ельцину: скорее всего, нас остановят силой не сегодня-завтра. Период сравнительно мирного развития, говорил я, закончился. «Верхи» считают, что мы перешли красную черту, и не желают дальнейших компромиссов.
Мы готовили запасные варианты на случай, если союзные власти все-таки объявят военное положение. Тогда мы все опасались этого варианта. Сейчас, оглядываясь назад, я вновь думаю: а может, мы смогли бы пережить и такой жуткий период, как переворот и диктатура, сохранившись в подполье и в эмиграции?
Единственное, что скрепляло государство, – это КПСС и коммунистическая идеология. У Туркменистана с Эстонией больше ничего общего нет. Убери идеологию, партию – и расползется Союз
Скорее всего, «красная хунта» тогда не продержалась бы больше пяти–семи лет. Зато ни у кого на все дальнейшее время не осталось бы неиспробованных путей, не осталось бы сомнений, что альтернативы нашему пути не было. Скольких нынешних многомудрых иллюзий мы бы избежали...
Мне лично с моими тогдашними взглядами точно пришлось бы уйти в подполье, а может, и сесть за решетку. И психологически мы к этому готовились. Это был бы не первый и не последний случай в истории, когда прогрессивная оппозиция эмигрировала или садилась.
Сочувствуя Горбачеву, следует признать: у него были все основания пытаться как можно дольше сохранить под собою компартию. Единственное, что тогда скрепляло государство, – это КПСС и коммунистическая идеология. Например, у Туркменистана с Эстонией просто не было больше ничего общего. Убери коммунистическую идеологию и соответствующую партию – и расползется старый Союз вне всякого сомнения.
Михаил Сергеевич, отдадим ему должное, смог понять и буквально хребтом почувствовать границу допустимого. После мартовского референдума 1991 года, в котором приняло участие только девять республик из 15, он воочию увидел, что никакая терапия уже не спасет Союз.
Надо было отсекать то, что все равно уйдет, и сохранять жизнеспособное ядро государства. Горбачев в очередной и последний раз встал на «светлую сторону» и пошел на новоогаревские переговоры о новом союзном договоре с участием девяти республик. Тем самым он невольно дал сигнал консерваторам: у вас совсем мало времени на последнюю попытку вернуть все назад.
Сегодня мне кажется, что зря Горбачев даже в роковом августе 1991 года оставался таким нерешительным. Ведь были у него тогда и огромная международная поддержка, и все ресурсы, и огромный силовой аппарат большой империи. Вместо нелепой поездки в отпуск в Крым он мог сопроводить подписание нового Союзного договора переходом к чрезвычайному положению, тем более что обстановка это абсолютно оправдывала.
Для сохранения государства в новом, жизнеспособном формате договорной федерации в составе девяти республик консервативная консолидация в тот момент была бы, пожалуй, на пользу. Можно было подкопить ресурсы и перейти затем к рыночным реформам в гораздо более управляемом режиме.
Дело совершенно не в сохранении контроля над территориями. Это был шанс на то, что я тогда называл человекосберегающей эволюцией. В таких колоссах, как Советский Союз, перемены должны быть упорядочены, последовательны и постепенны.
Двадцать лет ропота
Еще лет двадцать в России в оценках Горбачева будет преобладать тема ошибок и упущенных возможностей. Но затем баланс неизбежно станет положительным. Хотя бы потому, что Горбачев избежал фатального соблазна: просто уйти в 1985 году в глухую оборону, ужесточить тоталитарный контроль по всей социалистической империи, проедать природные ресурсы, уповать на дорогую нефть, тормозить развитие в стране и глушить разрозненные диссидентские группы.
В таком режиме генеральный секретарь и его КПСС, пожалуй, смогли бы продержать под контролем постепенно тающую империю лет пятнадцать – до конца ХХ века. В 2000 году Горбачев, отметив 70-летие, ушел бы на заслуженную пенсию, а задачу реформирования завещал бы следующему составу Политбюро. Вождь мог выиграть, но страна проиграла бы фатально.
Почему он вдруг сам ушел бы? А человек он внутренне незлобивый, открытый новому. Многое узнал бы, передумал, переосмыслил. Понял бы, какие перемены на самом деле нужны стране. И перешел бы на «светлую сторону» истории в своем фирменном горбачевском стиле. Страшно представить, в каком виде он бы тогда оставил преемникам страну. Но лучше не представлять – по счастью, все случилось иначе...
А все же хорошо, что Михаил Горбачев совершил свой исторический поворот, называемый «перестройкой», еще во второй половине 1980-х годов. Спасибо ему, что мы вступили в 21-й век с нормальным жизнеспособным государством, которое, впрочем, нам еще долго предстоит доводить до ума.
