Егор Холмогоров: Дитя книжного дефицита

Я стою в книжном магазине, сжимая в руках зеленый томик Ивана Ефремова из «Библиотеки приключений». «На краю ойкумены. Звездные корабли». Я принес его в отдел книгообмена в нашем книжном магазине (сейчас там что-то вроде борделя – какой-то клуб знакомств и на входе красный фонарь).

Книги в магазинах практически не покупались. Их «доставали» по сложным схемам

Книгообмен придумали для того, чтобы советские трудящиеся могли обмениваться дефицитной литературой. У кого-то есть Сименон, а он хочет Станислава Лема – и он сдает книжку в магазин, где ее зазывно выставляют на витрину с прикрепленной карточкой, на которой написано, что требуется в обмен на эту книжку.

Если у тебя есть подходящая книга, то ты сдаешь ее продавцу, а взамен получаешь ту, с витрины.

Годами я ходил облизываться мимо этих полок, так как никакого «дефицита» у нас дома и в помине не было. И вот, что-то недопоняв на карточке, я притащил Ефремова, надеясь выручить взамен то ли какую-то другую фантастику, то ли Дюма, но у меня его не приняли.

Я стою и плачу, вокруг стоят взрослые мужики, рассматривают мою книжку и понимающе кивают головами.

Эта невозможность даже за деньги приобрести то, что хочешь прочесть, невозможность, связанная не с политическими причинами и цензурой, а с дефицитом, сегодня, конечно, совершенно обескураживает. И тем не менее.

Книги в магазинах практически не покупались. Их «доставали» по сложным схемам, добывали «из-под полы», обменивали, получали в качестве представителей тех или иных привилегированных групп.

Был еще, конечно, черный рынок, но мальчику из очень бедной семьи хода на него, понятное дело, не было.

Маркс полагал, что причиной кризисов является перепроизводство (фото:Иванов Олег/ТАСС)

Выйти из дома, зажав в кулачке три рубля, дойти до магазина за углом и купить книгу, как покупают булку, было самым сложным и неестественным способом приобретения книг года до 1988-го как минимум.

Так можно было купить в основном пропагандистскую литературу, вроде запомнившейся мне книги Дмитрука «Униатские крестоносцы вчера и сегодня» (по совести сказать, именно ее-то и надо было читать).

Дефицит, бывший самым запоминающимся явлением эпохи позднего советизма, был прямым продуктом начетнического прочтения марксистской экономической теории.

Маркс, как и многие экономисты до и после него, пытался объяснить циклические колебания экономики, когда на смену экономическому буму приходит иррациональный спад, выражающийся в биржевых крахах, банкротствах банков и заводов, безработице и голодающих детях.

Маркс полагал, что причиной кризисов является перепроизводство. Капиталист делает ошибку в оценке спроса, производит больше товаров, чем может продать, и, столкнувшись с невозможностью сбыта, разоряется сам вместе со своими смежниками и рабочими.

Западная экономическая наука ХХ века взглянула на эту ситуацию с другой стороны в лице Джона Мейнарда Кейнса – его теория предполагала, что государству следует стимулировать совокупный спрос. И кейнсианская модель неплохо себя показала, обеспечив золотое тридцатилетие 1945-1975, хотя, конечно, тоже не лишена своих недостатков.

Но советский доктринерский марксизм отнесся к проблеме перепроизводства сугубо буквально. Перепроизвести стало главным страхом советской плановой экономики.

Советский Госплан гордился тем, что планировал как потребности, так и производство, не допуская пустой растраты производственных мощностей, рабочей силы и сырья. На практике это приводило именно к дефициту.

Невозможно с помощью счетов или ламповых ЭВМ запланировать совокупный спрос на все в каждой точке пространства.

#{smallinfographicright=764256}В полной мере спрос невозможно запланировать и сейчас, при компьютерах и соцсетях, но в «экономике избытка» действует хотя бы принцип взаимной замены – если потребитель не получает того, что он хотел, то он может взять нечто близкое или похожее и тем самым быть частично удовлетворенным.

Чтобы имелось изобилие в целом, в каждой конкретной точке должен быть значительный избыток, а для этого и нужно то самое перепроизводство, которого плановая экономика не допускала.

Дефицит касался практически всего: не хватало качественной обуви, конфет, радиоприемников, грампластинок, даже журналов и газет. Но если вы думаете, что при этом перепроизводства не случалось – вы заблуждаетесь.

Советское планирование ухитрялось раз за разом планировать огромное количество продукции, которое было никому не нужно – полки магазинов ломились от ситцевых платьев уродливой формы и расцветки, печени минтая в масле, вызывавшей у меня рвотный рефлекс, еле работавших электрических утюгов (об их качестве говорит тот факт, что все советское время мы пользовались чугунным, нагревая его на газовой плите, один раз в возрасте трех лет я его даже протестировал, приложив ладонь, а потом дня два ходил с примотанной к руке картошкой).

Это изобилие невостребованных и неприятных товаров вкупе с острым дефицитом «товаров повышенного спроса» и создавало ту атмосферу безысходности в советском магазине, которая работала лучшим пропагандистом, чем сотня вражеских голосов.

В области книгоиздания на обычные для советской власти ошибки планирования спроса накладывались, к тому же, идеологические коррективы.

Нельзя было издавать слишком модных западных авторов в слишком модных низких жанрах типа детектива и фантастики, так как это портит вкус советского читателя.

Нельзя было издавать враждебных англосаксов, таких как Агата Кристи, большими тиражами, чем условно дружественных французов, таких как невообразимо унылый Сименон. А Сименона нельзя было выпускать большими тиражами, чем какой-нибудь болгарский детектив.

С другой стороны, требовалось издавать явно непропорциональными спросу тиражами идейно правильных советских авторов, таких как секретари Союза Писателей СССР, представители национальных советских литератур и т.д.

Нужно было поставить книгу в план издательства, запланировать бумагу, типографию, и лишь тогда она могла выйти в свет.

План отдавал естественный приоритет «Биографической хронике» Владимира Ильича Ленина и произведениям советских писателей: Расула Гамзатова, Кайсына Кулиева, Георгия Маркова с его посвященным положительному образу секретаря обкома романом «Грядущему веку».

Эти произведения социалистического реализма были широко доступны и практически никому не нужны.

Иногда игры издательских планов порождали не меньшие интриги, нежели игры престолов.

Так, в нашем книгоиздании существует чрезвычайно популярная книга «Ганнибал» некоего Ильи Кораблева. Ее много раз переиздавали и в советские времена, и сегодня.

На самом деле никакого Кораблева не существовало. Это псевдоним знаменитого советского антиковеда, специалиста по Риму, Карфагену и Финикии И.Ш. Шифмана. В тот же год, когда выходил «Ганнибал», у него в том же издательстве «Наука» выходила еще одна, чисто академическая монография. А по правилам «издательского плана» это было недопустимо.

И тогда на менее серьезной книге Шифман поставил перевод своей фамилии – Кораблев. Парадокс в том, что это оказалась самая читаемая из написанных им книг.

Издательский план еще больше работал на создание атмосферы скуки, удушья и интеллектуальной несвободы, чем обычный магазин – на ощущение безысходности и нищеты.

А вот с «изданиями повышенного спроса», к которым относились детективы, приключения, исторические романы, собрания сочинений, особенно мало-мальски интересных писателей, все обстояло иначе – они распространялись по подписке.

В каждом магазине были целые подписные отделы, манившие своей недоступностью. Как именно действовала эта таинственная «подписка» – я так никогда в полной мере и не разобрался.

На полках моих друзей и одноклассников стояли Дюма, Майн Рид, Жюль Верн, Фенимор Купер в многотомных подписных изданиях, а у нас дома ничего подобного не было и от мальчишеского книжного канона эпохи я был практически отлучен, прочитав «Трех мушкетеров» или «Капитана Блада» гораздо позже и с меньшим удовольствием, чем следовало бы.

Доходило до смешного.

У нас дома была огромная подписная «Библиотека всемирной литературы» – десятки и десятки томов от Древнего Востока до современности. Достоевский, Толстой, Тургенев, Диккенс, Томас Манн («Будденброки», немедленно переименованные в «бутерброды»).

Более понятный ребенку Андерсен, впрочем, я его и адаптированным-то не любил, а неадаптированный – разве не был он еще страшнее? И тут же «Города и годы» Федина, два тома «пути» еще не подвергавшегося оккупации «Абая» Мухтара Ауэзова, почему-то особенно раздражавший меня том другого Андерсена – Мартина Андерсена Нексе «Дитте – дитя человеческое». Я и по сей день не знаю, кто такой Дитте, что с ним случилось (подозреваю – ничего хорошего), что за птица был этот Нексе, но отвратительная грязно-серая картинка на суперобложке заставляла запихнуть этот том подальше.

Впрочем, я вообще не любил суперобложки, наверное, за то, что не столько они должны были беречь книгу, сколько их следовало беречь, а они все время рвались. Меня буквально выводили из себя эти сковывающие презервативы на книгах, и к моим 15 годам большинство томов серии стояли голенькими, а их супера я затолкал в дальний ящик.

Так вот, самой страшной пробоиной в этой библиотеке и в моем детском чтении было отсутствие первой серии с древности по XVIII век.

Такова цена отсутствия дефицита и книжной свободы. Никто ничего не читает

Я всегда предпочитал классицизм реализму. Минус пятый век плюс девятнадцатому. И трудно даже вообразить, как бы осуществилось мое образование, если бы лет в десять я мог бы читать «Эпос о Гильгамеше» и большие отрывки библейских книг. Но встречу с книгой Иова пришлось отложить на 16 лет.

От всего богатства древнего мира остался лишь том Гомера, но для ребенка и даже подростка без хорошего руководства Гомер, пожалуй, был слишком. Он рассыпался на разрозненные фразы и черные-черные литографии Бисти, где на берегу черного-черного моря черные-черные люди вонзали друг в друга свои черные-черные мечи.

Почему этой серии не было? Родители не захотели оформлять подписку? Или ее невозможно было оформить? В любом случае, никакой альтернативы по приобретению этих книг не существовало.

Нельзя было просто так взять и купить в книжном магазине Стерна. Не подписавшись на тридцать с лишком томов, не приобрести было исландских саг.

Теперь, просматривая полный перечень томов «Библиотеки», я понимаю, что и из позднейших серий тоже отсутствовало самое, на мой мальчишеский взгляд, интересное.

Куда-то запропастился Фенимор Купер, чьим «Последним из Могикан» я бы непременно заинтересовался, а так, стыдно сказать, не читал и до сих пор. Не было Лескова. Не было леоновского «Русского Леса». Не было Герберта Уэллса. Все это мне очень не помешало бы, но, видимо, самые популярные и ходовые тома были зачитаны кем-то из знакомых. В условиях книжного голода зачитывание было любимым спортом интеллигенции.

Небольшой дверцей в этой непрошибаемой «подписке» были макулатурные издания.

Приносишь двадцать килограммов старых газет, журналов и учебников, и тебе выдают талончик на ту или иную книжку из списка. В год в продаже по этой системе появлялось 5-6 наименований, и большую часть из них мы постарались не упустить.

Так у нас дома появились рассказы Честертона, «Записки о Шерлоке Холмсе» Конан Дойля, где не было «Собаки Баскервилей», но был «Знак четырех», «Княжна Тараканова» и другие романы в книге Данилевского, на обложке которой красовалось таинственное слово «Новороссия», «Князь Серебряный» А. К. Толстого, «Спартак» Джованьоли и «Дети капитана Гранта» Жюля Верна. Ну а главное – «Проклятые короли» Мориса Дрюона.

Как попала в список массовых изданий в СССР эта похлебка из крови, сала, спермы и душной человеческой плоти, мелко нарубленной топором палача, я не знаю.

Точнее, догадываюсь – СССР дружил с голлистской Францией, а Дрюон был правоверным голлистом, участником сопротивления и даже, в некотором роде, потомком выходцев из России.

Больше всего «Проклятые короли» напомнят современному читателю Джорджа Мартина, но только циничней, злее и без всякой нравоучительности последнего, заменяемой жесткой политической прагматикой.

Особенно она заметна в заключительной книге «Когда король губит Францию», представляющей собой скрытую голлистскую сатиру на тогдашнее правление французских либералов во главе с Жискаром д`Эстеном.

#{smallinfographicright=752096}Я до сих пор почти наизусть помню рассуждения писателя о власти посредственностей. Интересно, что бы он сказал об Олланде, до чьего президентства совсем чуть-чуть не дожил?

Это было, конечно, открытие какого-то нового измерения – пока другие дети моего поколения жевали пресноватого Дюма, я вгрызался в пересоленное и переперченное мясо Столетней войны.

Они произвели на меня такое впечатление, что когда я оказался во Франции, то постарался любой ценой, хоть тушкой, хоть чучелком, попасть в замок Борегар с его уникальной галереей исторических портретов, созданной в середине XVII века и охватывавшей героев предыдущих трех столетий.

На одном из этих портретов был главный герой эпопеи – Робер Артуа. Кстати сказать, совершенно не похожий на нарисованный Дрюоном образ: вместо краснощекого упитанного великана – худощавый носатый француз с глазами страдальца и фанатика. Именно такой, конечно, и должен был развязать столетнюю бойню.

Стоит признать, что кое в чем советский книжный дефицит пошел мне на пользу.

Я вынужденно начал читать не то, что читали остальные. Пока по классу ходили, мне на зависть, произведения какого-то польского писателя про приключения юного «Томека» (потом мне рассказали, что это были какие-то жутко русофобские, как у поляков и полагается, книги), я вгрызался в дневники Миклухо-Маклая.

А однажды, когда мне попалась в руки увлекательная сокращенная версия «Уленшпигеля» Шарля де Костера, я подошел к нашему книжному шкафу и обнаружил полное издание романа о сожжении ведьм, реформации, гезах и борьбе Нидерландов с Испанией. Книгу, как и Дрюон, пожалуй, несколько рискованную для подростков.

Иногда дефицит играл мощную охранительную роль.

Мой мозг оказался не забит «стругацкими», как у большинства советских интеллигентов моего и чуть старшего поколения. Стругацкие были дефицитом и мне в руки не попадали, а потому их тексты встретились мне лишь тогда, когда вряд ли могли всерьез повлиять на мировоззрение.

В фантастике приходилось довольствоваться какими-то ошметками.

Отчетливо помню сборник «Дорога воспоминаний», посвященный рассказам, связанным со временем – прошлое-будущее, путешествия во времени, предсказания, даже попаданцы, кажется, там были. В свое время он произвел на меня чрезвычайно сильное впечатление.

И вот недавно попался в букинисте, и я с некоторым интересом его перечитал, обнаружив, в частности, рассказ об Испании 2010 года, где предсказано множество нереализованных жизненных усовершенствований, зато герой по-прежнему платит обнаружившимися в кармане монетками песо (небось, еще и с портретом генерала Франко) и, разумеется, не встречает никаких мигрантов. Такова предсказательная сила фантастики.

Иными словами, я был дитя книжного дефицита.

А витрины «Книгообмена» были его «Окнами РОСТ-а». По ним ты всегда мог узнать – что именно сейчас в дефиците и особенно высоко ценилось.

Помню, как совершенно невозможно было достать сборник Высоцкого «Нерв», вышедший вскоре после его смерти. За него, наверное, глотку готовы были перерезать.

А вот вышедший в 1988 году сборник «Четыре четверти пути» уже лежал на полках книгообмена довольно долго, так как, видимо, пожелания владельца были слишком жирными.

Зато со стремительностью разлеталась книга Марины Влади о Высоцком. Меня, впрочем, эта ажитация не касалась, так как дома была переплетенная фотокопия выпущенного на Таганке машинописного сборника всех основных песен барда, да еще и с заботливо вписанными рукою отца пропусками и вариантами.

Книгообмен был странным миром. Еще более странным миром была букинистическая спекуляция в СССР, но на соприкосновение с нею у меня попросту не было денег.

Сегодня я гуглю «Книгообмен», но поисковик самодовольно подсовывает мне исключительно «буккроссинг», то есть обмен сытых довольных людей излишками, «чтобы не выбрасывать». Ко всему прочему еще и избыточный, поскольку большинство книг, которыми меняются, куда проще найти в интернете. По сути, мы обмениваемся сегодня бумажными изданиями, а не текстами.

Книгообмен имел бы смысл в тех областях, где количество книг ограничено, а их путь к читателю труден – то есть в научных изданиях, но именно такими книгами обычно и не меняются.

Книжный дефицит сегодня исчез. Правда, заплатили мы за его исчезновение чудовищно упавшими книжными тиражами.

Даже советские специздания «для научных библиотек» имели тираж в 10 000 экземпляров, как, к примеру, «Космос и история» Мирчи Элиаде. Я сравнил это с тиражом «Черного лебедя» Насима Талеба – культовой книги широких слоев аналитиков, прогнозистов и менеджеров. Практически ширпотреба. 5 тысяч.

Такова цена отсутствия дефицита и книжной свободы. Никто ничего не читает.

Хотя, может быть, и не так. Многие читают разное. Раньше все читали одно и то же.

Сегодня я с трудом справляюсь хотя бы с запоминанием всего, что вышло за месяц. Советский интеллигент прочитывал все стоящее, что выходило за год, и у него оставалась еще масса свободного времени.

Эта оппозиция прекрасно передана в «Мечтателях» Бертолуччи в споре героев. Один восхищается «культурной революцией» и цитатником Мао: все эти миллионы людей идут в будущее с книгами. Другой возражает ему – не с книгами, а с книгой. «У них у всех одна и та же книга. Это меня пугает».

В позднем СССР книга была, по счастью, не одна. А те книги, которые претендовали на статус Одной Книги, никто уже давно не читал.

Но все-таки советская власть проводила политику искусственной книжной дефляции, политику искусственного подавления разнообразия, так напоминающую политику денежного голода, проводившуюся либерал-монетаристами в 1990-е.

Политика либералов привела к деиндустриализации. Политика коммунистов – к деинтеллектуализации.

Надеюсь, что все-таки обе они закончились.