Егор Холмогоров: Это было время, когда люди согревали друг друга

Говорят, что флешмоб про 90-е запустил фонд Ельцина. По этому поводу могу лишь повторить то, что говорил много раз ранее: «Ельцин – это ад». И фото из прошлого это в целом подтверждают. Я вижу множество молодых, но некрасиво одетых и отвратительно сфотографированных людей, в глазах которых читается потерянность в истории.

На рубеже 1998-1999 родились «нулевые», закончившиеся лишь в феврале 2014-го

Разделение, касающееся оценки 90-х, проходит по простому критерию – для одних это было время возможностей. Для других – время невозможностей. Я, несомненно, отношусь к числу вторых. Когда кто-то говорит, что «при дедушке был порядок», это означает лишь одно: что такие, как они, получали прибыль, в том числе и на том, что таким, как я, не давали возможности печататься и выступать.

90-е не были фотовременем. Цифровые фотоаппараты появились лишь в конце 90-х, и использовать их правильно научились не все и не сразу. А до того момента люди фотографировались где попало, как попало и на что попало.

Лучшие фотографии 90-х сохраняет, конечно, не пленка, а память. Она, как и на фото, отрезает края, наводит фокус, нужная выдержка – и вот в твоем уме почти законченный снимок.

1990 год

Представьте: я в нашей калужской деревне сижу на дереве с радиоприемником и книжкой набоковских «Других берегов». Карманы набиты вкуснейшим «белым наливом».

Защищаясь от социального холода, люди охотно согревали друг друга и держали двери нараспашку (фото: из личного архива)

Я читаю о том, как Набокова дразнили и даже били за то, что его отец – кадет и вместе с Милюковым Россию продал, а радио «Свобода*» вперемежку рассказывает о гибели Виктора Цоя и дает радиоспектакль «Невозвращенец» по повести Александра Кабакова о том, как перестройка закончится диктатурой, развалом и убийствами.

Картина «Невозвращенца», кстати, очень напоминает сегодняшнюю постмайданную Украину. Не рой другому яму.

В «Литературной газете» на четырех листах опубликован трактат Солженицына «Как нам обустроить Россию». Листы надо каждый сложить вчетверо, и получается 16-страничная брошюра, где говорятся удивительные вещи, что 11 республик непременно отделятся, Казахстан придется поделить на русский и казахский, а России, Украине и Белоруссии нужно составить союз. И все это кажется таким странным – с чего бы всем отделяться? Ну, прибалты – понятно, а остальным с чего бы?

1991 год

Скучно умирает лебедь. Мама приносит с работы выданный для успокоения населения продзаказ: палку копченой колбасы, индийский чай и связку бананов, и это жалкое зрелище лишь усугубляет ощущение безысходности. Мы невесело шутим, что в программе ГКЧП есть один полезный пункт: обещают всем выдать приусадебные участки и нам такой не помешает.

Но не проходит и трех суток, как я стою на набережной у здания СЭВ, нынешней мэрии, напротив Белого дома. На пыльном стекле выведена пальцем чья-то шутка: «Забьем снаряд мы в тушку Пуго». Министр внутренних дел СССР Пуго к тому моменту уже застрелился (или его застрелили), и от этой разухабистой надписи я чувствую некоторую неловкость.

1992 год

– Господа, куда мне вложить свой ваучер?

– Поручик Ржевский, молчать!

Я вложил свой ваучер удачней большинства соотечественников. Мы продали его за восемь тысяч рублей, и в достопамятном букинисте в Столешниковом я приобрел на эти деньги «Осень средневековья» Йохана Хейзинги. С тех пор это вложение дало мне около 10 000% прибыли.

Первую половину года бабушка торговала у метро какими-то консервами, пользуясь «свободой торговли», и на это мы жили. Потом мама бросила медицину и нашла работу кухарки в банке. Тут мы начали жить слегка кучеряво.

Все, что выделялось мне, я относил в те же Столешники: «Материальная цивилизация» Броделя, 12-томник Тарле, шеститомная «Социалистическая история французской революции» Жореса и, зачем-то, подшивка газеты «Правда» за 1940 год.

1993 год

Фотография первая. С другом Сашей и любовью Машей мы отмечаем мое 18-летие запеченным в духовке крохотным кусочком мяса. Мамин банк кончился, и начался голод. Я глушу его, гуляя с девушкой за руку по старой Москве, разыгрывая театрализованные диалоги на много часов. Однажды мы отправляемся за город, просто посидеть у речки. Пропускаем нужную электричку и идем до следующей станции пешком по шпалам.

Жутко хочется есть, но моих денег хватает только на консервы: «печень минтая». Мы едим это, а потом пытаемся целоваться. Скоро Маше такая любовь с ботаником надоедает, и она пытается сплавить меня подружке. Та честно приходит на пару свиданий, а потом признается: она лесбиянка и я ее не очень интересую. Чтобы как-то загладить неловкость, я приглашаю ее сходить на лекцию Кураева в МГУ.

Фотография вторая. Мы гуляем по парку Царицыно с девушкой Юлей из православного университета. Она рассказывает, как ездила на электричках паломничать в Дивеево и красивым голосом поет какие-то духовные песнопения.

Приехав домой, я обнаруживаю, что не работают телеканалы, по радио Гайдар истошно призывает выйти на площадь и защитить демократию. Я всю первую половину года зачем-то бегал на митинги, которые «демократы» (то есть демшиза вроде Льва Пономарева и расстриги Глеба Якунина) собирали против минимально адекватных государственников в окружении Ельцина.

Эти митинги, кстати, собирали раз в десять больше народа, чем Навальный на Болотной. Поэтому я, разумеется, бросаюсь спасать демократию. Демократией оказался музыкальный обозреватель Артур Гаспарян (позднее его поймают в постели с Киркоровым), что-то вещавший с балкона Моссовета. Мы ждали, что сейчас придут красно-коричневые и нас всех убьют, но потом объявили, что пришли «наши танки».

Утром я просыпаюсь от звонка Юли: она хочет смотреть на то, что происходит у Белого дома, и пойдет со мной или без меня. Разумеется, я иду с ней, мы забираемся на крышу соседнего дома вместе с полусотней таких же идиотов. Вокруг лупят снайперы. Под огнем стоят выведенные из Белого дома депутаты, кухарки и даже дети. Какие-то выстрелы поверх их голов. В автобусы начинают грузить «баркашевцев» с руками за голову.

Я смотрю на это, и с каждым звуком выстрела в меня вливается чувство глубокой неправильности всего происходящего. Оно усугубляется через некоторое время, когда знакомая очень гуманитарная и интеллигентная дама рассказывает, как она с друзьями развлекалась, подсчитывая секунды между мгновенной передачей звука выстрела танка на CNN и эхом, долетавшим до ее дома на Садовом кольце.

1994 год

Почти ничего не происходило, кроме того, что я начал печатать публицистику в газете «Сегодня». Я принес статью против неправославности Проханова – ее охотно напечатали. Потом я принес вторую, о том, что для защиты детей от сект хорошо бы преподавать в школе основы православия. Ее не взяли, сославшись на то, что «принцип светской школы не подлежит оспариванию». Так я познал границы либеральной свободы слова.

1995 год

Пока невеста примеряет новую фату к маминому свадебному платью, я в соседней комнате обсуждаю со своим свидетелем трактат англиканского епископа о том, что Бога нет. В кармане у меня два обручальных кольца из позолоченного серебра. На мне болоньевое пальто, которое моя бабушка берегла последние лет семь, и теперь оно, конечно же, чудовищно мало.

Мы садимся в желтое такси «Волгу» и едем в ЗАГС. Теперь мы муж и жена и можем жить самостоятельной взрослой жизнью в тещиной квартире. Днем я слушаю радио «Максимум», периодически нажимая на кнопку записи песен, и штудирую «Города-государства Древней Руси» Фроянова. По ночам – тайком включаю тещин компьютер и играю в «Цивилизацию».

Но вот жена получает первый гонорар за перевод любовного романа. Невероятные деньжищи: пять миллионов рублей (примерно как 50 тысяч сейчас). Мы идем на Новый Арбат и покупаем один гамбургер на двоих в какой-то палатке (никаких макдональдсов мы тогда и не видали). С тех пор с каждого заработка мы ходили к этой палатке и покупали один на двоих гамбургер.

Потом мы идем в рок-магазин и покупаем жене майку с портретом Кобейна и оптимистическим девизом: «I hate myself and want to die», а мне книгу Ильи Смирнова «Время колокольчиков. История русского рока». Мы ужасно взрослые и самостоятельные.

1996 год

Мы идем по ночной улице к ближайшему ларьку, чтобы на последние пять рублей купить другу пластиковый стаканчик с водкой. Он поругался с девушкой, ему плохо. Но доза водки слишком мала, и вместо того, чтобы заснуть, он полночи рассказывает нам о том, что гады-американцы вытворяют в Боснии. Удвоить дозу возможности нет, так как больше нет денег.

В конечном счете меня подобное положение достает и к преподаванию на полставки в школе я прибавляю работу в православной книжной лавке в гумкорпусе МГУ. 10% дневной выручки, и вскоре можно даже купить себе у соседей-букинистов толстый словарь древнегреческого.

Интересно, что даже эта нищенская «состоятельность» провоцирует панический страх перед приходом коммунистов, а поскольку с Ельциным уже всей стране все ясно, я оказываюсь в категории лопухов, которые ведутся на разводку с Лебедем.

Ко второй половине года у меня самого лавка превращается в маленький букинист, где есть даже второй том Шпенглера 1923 года издания на немецком. Нервы приходского начальства не выдерживают, и меня увольняют со скандалом и формулировкой: «Торговал неправославной литературой».

Все это вгоняет в депрессию, и я на наконец-то приобретенном компьютере двигаю танчики и магические армии, в то время как жена ходит по району с тяжелой сумкой и продает вахтершам чай «Каркаде».

1997 год

Теща сказала: «Хватит!», и вот я по графику сутки через двое сижу за столом вахтера на проходной Института физкультуры на Курской. Мимо ходят бесконечные череды спортсменов, которые идут сдавать допинг-пробы, а я читаю столь подкузьмившего мне в предыдущем эпизоде Шпенглера вперемежку с «Царствованием Николая II» Ольденбурга, «Чапаевым и пустотой» Пелевина и кем-то забытым на вахте журналом для продвинутой молодежи «Ом».

В журнале рассказывается про клубы, где девчонки одеваются в стиле «грудь наружу» и танцуют под экстази, про загадочный сериал «X-files», группу «Мумий Тролль» и прочие явления инопланетной жизни… Когда все расходятся, а за большими стеклянными окнами навевает сугробы вьюга, я прохаживаюсь по пустому коридору с плеером, слушая молодого Гребенщикова.

Впрочем, у нас свои клубы. Вот я в одной очень маленькой школе консультирую девочку для семестровой работы по культурологии – мы вместе сочиняем юнгиански-мифологическую интерпретацию «Мертвеца» Джармуша.

Вот на философском клубе, только что познакомившись с Константином Крыловым, мы соревнуемся в произнесении речей на свободную тему. Потому клуб, лишившийся помещения в МГУ, собирается у меня на квартире.

Вообще, если и было что-то симпатичное в 90-х, так это удивительное гостеприимство. Защищаясь от социального холода, люди охотно согревали друг друга и держали двери нараспашку. У меня, человека очень закрытого, дома все время кто-то ночевал, за моим компьютером то играли, то печатали, я за чьим-то компьютером то печатал, то играл.

Готовили «на всех, кто потенциально может прийти». Я изобрел рецепт «ростбифа» – покупал кусок мяса, шпиговал чесноком, резал лук, соленые огурцы и яблоки, заливал мясо огуречным рассолом и ставил в чугунной сковородке в духовку. Блюдо пользовалось у гостей невероятным спросом.

Вахта моя закончилась досрочно и постыдно. Однажды пришли восточные мужчины в длинных халатах, с бородами и в тюбетейках и спросили, где директор. Я, в полной уверенности советского пионера, что это официальная делегация из Средней Азии, их пропустил.

Они пришли к директору, достали нож и попросили им помочь хотя бы 500 рублями, после чего вежливо сказали спасибо и ушли. Все отделались легким испугом, но нашу оказавшуюся бесполезной в моем лице вахту заменили на вневедомственную охрану.

1998-1999 годы

В деревню Гадюкино провели интернет, и неожиданно началось сжатие разреженного и усталого русского социального пространства – стали создаваться сотни и тысячи новых связей и ситуаций. Можно было до одури спорить с язычниками об истине христианства на форме «Корчма», а потом сходиться на платформе русского национализма. А потом узнать, что твои тексты распечатывают и раздают почитать по студенческим общежитиям.

Можно было собирать петиции в поддержку сербов и передавать их в посольство Югославии, а потом срывать затеянную Гельманом и Носиком пронатовскую интернет-кампанию. Можно было познакомиться с девушкой по интернет-анкете, страстно целоваться на первом свидании, в конце дня поссориться, а спустя два года снова встретиться и пожениться.

Можно было открыть редактор html-страниц в браузере «Нетскейп навигатор» и создать свой первый сайт «Русская Доктрина». Можно было сочинить националистическую брошюру, подбить кандидата в депутаты Госдумы, известного либерала, ее подписать и наслаждаться эффектом.

Мы пережили какую-то революцию, где в точке сингулярности сошлись информационный переворот, национализм и антиамериканизм, примаковско-маслюковская нелиберальная экономическая политика и зарождение феномена Путина.

На рубеже 1998-1999 родились «нулевые», закончившиеся лишь в феврале 2014-го. Девяностых больше нет. Это было недоброе время скованного русского атланта, и оно уже не вернется.

* СМИ, включенное в реестр иностранных средств массовой информации, выполняющих функции иностранного агента