Михаил Бударагин: Нельзя

Александр Блок призывал – не так уж давно по меркам вечности – «слышать музыку революции», и даже сам ее услышал. Потом увидел. Потом перестал писать и умер: то, что он увидел, было далеко от того, что он слышал в мерном гуле времени (здесь хочется написать, специально для интернет-пользователей, «в гугле времени», но поэт нас бы наверняка осудил). И из всего Серебряного века жалко почему-то именно Блока, хотя многие поплатились горше, многим пришлось тяжелее, а кто-то и вовсе стрелялся потом и вешался, но что-то есть по-настоящему страшное в том, как революция пожрала его, как быстро и как без вариантов. Ни единого шанса.

Опасность для власти представляет вовсе не оппозиция, а обыватели, которые рано и поздно осознают, что потребление продолжается, а счастья как не было, так и нет

Трагедия Блока, я думаю, – это вообще трагедия России как большой страны, которая не умеет жить без смысла (а на одной Прекрасной Даме, как ни старайся, всю жизнь не построишь, хотя многим бы хотелось, чего греха таить), зато умеет находить его «среди такого сора», что иногда даже самим потом неловко. И это хождение кругами утомляет, и революций бы действительно поменьше, но сейчас страна, очевидно, подходит к тонкому льду нашей вечной исторической метафоры «а давайте все сломаем, потом построится сам собой хрустальный дворец».

Никаких явных примет этого длинного сюжета пока нет. Владимир Путин совершенно точно победит в первом туре выборов в 2012-м, а «Единая Россия» одержит верх на парламентских в 2011-м, Дмитрий Медведев сформирует «большое правительство» и возглавит его. Все это – притом что хочется сохранить интригу – понятно любому ребенку. Я думаю, что Зюганов и Жириновский не снимают свои кандидатуры просто из вежливости. Они действительно немолодые уже, приличные, системные люди, они пройдут очередной круг позора с высоко поднятой головой, и это не всякий бы смог. Возможно, мы лишимся «Справедливой России», а Сергей Миронов вернется к геологии, но я не могу представить себе людей, которых бы это серьезно взволновало.

А что дальше?

Строить дороги, мосты, школы, больницы, поднимать село, «шить сарафаны и легкие платья из ситца», увеличивать, насколько позволяют расходы, уровень жизни бюджетников и как-то крутиться с налогами для бизнеса, чтобы все-таки никого не обидеть.

На фоне этой стройки будут бегать полтора представителя «несистемной оппозиции» и читать в США лекции о том, как надо бы Россию завоевать – у США других-то проблем, конечно, нет, им Occupy Wall Street не хватает. Либеральная московская тусовка будет продолжать заламывать руки на предмет того, как «Запад продал идеалы демократии за российские нефть и газ». Запад в свою очередь по суровой необходимости инерции будет кого-то тут спонсировать, каких-нибудь очередных бесполезных людей, умеющих писать в блоги – тоже, в общем, не новость.

Так что опасность для власти представляет вовсе не оппозиция – что системная, что несистемная – а обыватели, которые рано и поздно осознают, что потребление продолжается, а счастья как не было, так и нет. И обвинят в своем несчастии ... известно кого.

И здесь, судя по всему, находится и главная болевая точка, и главный наш тупик как таковой. Ситуация, насколько можно судить, обстоит следующим образом. Есть власть идеократическая, которая делает гражданам осторожные шаги навстречу (ОНФ, расширенное правительство, праймериз, либерализация УК), есть власть повседневная, которая делает гражданам морду кирпичом, рассекает на машинах представительского класса по скромным российским городам, и есть граждане, которые смотрят на все это скептически и спрашивают в основном денег, а вовсе не политических свобод и экономического развития.

На этом, первом, ходу проще всего обвинить граждан в инфантилизме (это, впрочем, лучше меня делает Михаил Соломатин) или власть в бытовом людоедстве (об этом лучше всех, кого мне приходилось читать, говорит Элла Панеях), но тут-то разговор и заканчивается: все по-своему правы, у всех накопилось друг к другу много претензий.

Важнее, мне кажется, понять, почему единственная пока найденная точка объединения – а именно потребительский рай на фоне новостей из Греции – уже начинает многих не устраивать. Машина, как пел классик, дает сбой. То есть оставим за скобками столичную публицистику, которая скорбит одновременно и по Стиву Джобсу, и по неудавшейся в России демократии, и выйдем за пределы разговоров о том, что один мой друг, прекрасный мальчик, из хорошей семьи, надеялся на вхождение России в НАТО, но ужасно разочаровался по поводу возвращения Путина и плачет сейчас на мужественном плече товарища.

Семей в России много, не все, конечно, такие хорошие, как ваши, но уж что поделать, такие уродились.

Власть, если задуматься, до какого-то определенного предела (до зала суда обычно) не имеет на потребителя, который предъявляет к ней самой в основном бубнительные претензии, никакого особого влияния. То есть все видят Медведева и Путина в телевизоре, но это же вечером, после ужина, перед сном, уже как-то и все равно, чего они там учреждают, лишь бы голода не объявляли. Можно их похвалить, как героев любимого сериала, или поругать, как отрицательных персонажей мелодрамы – на завтра забудется.

Гражданин в свою очередь сталкивается с разной другой властью, набранной из тех же граждан, каждый день – от поездки по плохой дороге до роста цен в магазине, от очереди куда-нибудь до нехватки мест в детских садах – и тихо, конечно, звереет в ходе рабочего дня. И когда власть предлагает ему какую-либо форму участия (часто стилистически странноватую, но ведь и гражданин стилистически не Александр Блок), человек попадает в пространство некоего заведомого обмана, как он сам себе это давно представлял.

То есть они там чего-то себе мутят, а у меня кредит, я-то чо, зарплату мне повысьте и стройте там себе хоть инноград, хоть наноцентр.

Власть это понимает и призывает на помощь решительный авангард, попадающий под град насмешек со стороны плачущих мальчиков, которые, утирая слезы, тут же готовы – до следующего приступа – немедленно всех люстрировать. Авангард не смущается, но тоже чувствует себя не в своей тарелке. Его мыслящие, простите, силы недолюбливают, и граждане тоже как-то не слишком приветствуют, потому что не понимают и чуют подвох.

Если не суметь сказать себя «нельзя» самим, найдется кто-то, кто скажет это куда более весомо и зримо

Потому что нужно придумать простую, в два слова идею, от которой одних будет рвать приступами гордости и восторга, а других – тоже рвать, но виски и горькими слезами, однако вместо идеи придумывается либо какая-то заведомо странная футурология в духе уважаемого Максима Калашникова, то есть эрзац-империя «маде ин кухня», либо же разной степени выполнимости технологические дорожные карты, которые сердца не греют. Идеологией заведует коллективный Никита Михалков с мигалкой и ведром духовности, то есть веры ему нет, не было и не будет. А за технологию отвечают умные, последовательные и трезвомыслящие ученики Егора Гайдара, вызывающие у людей легко объяснимый скепсис.

И вопрос – а зачем все это нам вообще – повисает в воздухе до тех пор, пока естественным образом люди, которые купили себе некоторое количество вещей (есть, например, распространенный тип бессмысленных барышень, постящих в социальных сетях фото своей косметики, чтобы похвастаться – это такой Антон Павлович Чехов, рассказ «Крыжовник», что ни прибавить, ни убавить) совместно с государством, производящим сколько-то там тонн чугуна, непригодного ни для чего, договорятся друг с другом о том, как быть дальше и с косметикой, и с чугуном, и с людьми, и с властью.

Если бы сейчас формировать какую-то строгую и простую идею, то ей могла бы стать нехитрая мысль о том, что нужно еще лет десять подождать. Это была бы – в противовес так всеми любимой логике мобилизации – мысль о том, что сейчас никого ни на что не мобилизуешь, поэтому не стоит натужно изобретать велосипед, хвастаясь этим ошеломляющим достижением. Просто подождать и ничего не трогать, ради того чтобы лет через десять собраться и на трезвую голову подумать над тем, какой мы хотим видеть повседневную, административную и геополитическую Россию. Нет ничего страшного в том, что сейчас этого не придумывается: так оголодавшего сначала кормят бульоном, потом кашей, потом мясом. Пусть пока будет потребительская, тусклая, как в детском саду, манная каша. Ноутбук, телевизор, автомобиль, поехать отдохнуть, купить сапоги, бубубубу...

А за это время государству нужно возвращаться к тому, что кто-то чем-то ради чего-то должен жертвовать. Сегодня разговор о жертве заведомо смешон, потому что нет субъекта, полномочного выступать о таких вещах. Когда чиновники осторожно рассуждают о затянутых поясах, хочется их немного раскулачить, когда о том же вещают лоснящиеся деятели культуры, рука сама тянется к бумажному пакету, потому эта тема – о том, что за все придется чем-то платить – просто закрыта. Никаких ограничений и самоограничений ни для кого.

Это касается не только потребления. Судье Егоровой, заявляющей о том, что надо бы у матери отобрать дочь, в голову не приходит слово «Нельзя!», потому что судье Егоровой можно вообще все, кроме публичной ревизии начальственных решений. Кто судье Егоровой что сделает, помилуйте? Захочет – и заберет, сдаст в детский дом, а, может, на органы продаст, мало ли причуд у просвещенных служителей законности. С другой стороны, когда известный оппозиционер не стесняется уже вполне открыто признаваться в том, что «людишки у нас не те», он мало чем от судьи Егоровой отличается. Всем можно все, что разрешено тусовкой или корпорацией.

И нет никого, кто бы обладал достаточным авторитетом для того, чтобы выйти и сказать – нет, нельзя. Не потому, что начальство заругает или приличные люди из хороших семей проклянут, а просто потому, что нельзя так. Нельзя отбирать ребенка у матери, пища что-то там о «кампании в СМИ» – просто потому, что это – стыдно, так ведут себя дети десяти лет, а после одиннадцати за такое бьют по рукам и ставят в угол. Но некому поставить, потому что корпоративные правила судья Егорова не нарушила, а других правил ей сверху не спустили.

В общем, если на ближайшие десять лет России нужна сверхидея, то вот она – учиться говорить самим себе «нельзя!». Потом можно научиться спокойно терять, потом можно переживать катаклизмы без полного разрушения всех с таким трудом отстроенных институтов, потом можно переходить к какой-то новой форме экономики и жизнеустройства, где человек с деньгами не будет априори главным.

То есть выстраивать такую идентичность, которая подразумевала бы взаимное доверие между общностями, институтами, гражданами – всеми участниками политики, которые не смотрели бы друг другу в карман, ища там фигу, а учились как-то сосуществовать вместе.

Думаю, что не сильно ошибусь, сказав, что для всепобедительной власти именно слово «нельзя» – главный противник, почище коллективных геннадияандреевича и борисаефимовича. И именно с этого слова стоит начинать власти любой разговор о самой себе. Нельзя министрам не уходить в отставку после проваленных реформ и олимпиад, нельзя покупать себе за государственный счет золотые унитазы, нельзя платить депутатам такую зарплату, нельзя младшему помощнику какого-нибудь регионального прокурора строить себе трехэтажный особняк в городе со средней зарплатой в 15 тысяч рублей.

И дело даже не в том, что «нам завидно» (хотя куда без этого), а в том, что доверие к разумному государству – самый сильный и долгий ресурс из тех, что вообще можно себе представить в эпоху полной дискредитации любого доверия. Это, опять же, вопрос идентичности: я готов уходить окончательно в свою частную жизнь маленького человека (хотя массовый этот уход станет для власти катастрофой почище войск НАТО на границе), но не потому, что власть предоставляет мне те или иные блага, а потому, что я понимаю разумность честной сделки с людьми, которые умеют держать слово и играть по правилам. И, наконец, самосохранение. Если не суметь сказать себе «нельзя» самим, найдется кто-то, кто скажет это куда более весомо и зримо. Выручает нас сейчас только то, что время пока есть. На наших часах 1910 год, и Путин цитирует Столыпина, заклиная 1917-й. Принято почему-то ехидно приговаривать, что Петр Аркадьевич кончил плохо, а государство, которому он служил, кончило еще хуже, и поэтому не надо нам 20 лет, а надо двигаться куда-нибудь вперед.

Куда-нибудь мы уже двигались и очутились все там же. Но уже – вы же слышите – снова очень хочется, и гул все тот же, и есть еще шанс его остановить, пока он не превратился в гордую песнь двенадцати офисных клерков, возжелавших лучшей доли.

Нужно просто сказать себе «нельзя...»