Дмитрий Бавильский: Самый непрочитанный писатель

Читать невозможно, но читать нужно. Почему? Зачем? Имеет ли автор право на наши беспримерные усилия. В том-то и дело, что имеет. Заслужила по праву, сверчком сидя за теплой уральской печкой , не высовываясь наружу, сочиняя себе под нос феерическую, тончайшей выделки прозу.

Человек, захлёбываясь, говорит. Говорит, как пишет. Пишет, как говорит. Пишет для того, чтобы говорить, ибо проза Юлии Кокошко настолько густая, что, для того чтобы не сбиться, начинаешь читать вслух.

И всё равно настигает незапоминание – когда ты добираешься до конца страницы, то уже не помнишь что было в самом начале. Ибо избыток подробностей и непредсказуемость действуют лучше любого ластика. Именно поэтому проза кажется речью (именно поэтому тоже), что существует лишь здесь и сейчас, выдыхаемым паром или театром.

При невероятной насыщенности реалиями и подробностями тексты Кокошко очищены от какой бы то ни было социальности

Кокошко пишет периодами, её тексты – отрывки, точнее, тексты исполненные в эстетике отрывка, обрывка, набора тезисов к описанию некоей недоступной полноты.

Её текст – всегда спектакль, идущий за закрытыми дверьми. Читатель может составить о нём впечатление лишь по афише. Лишь по человекам, вышедшим в антракте перекурить на улицу.

Читать Кокошко – послушание.

Необходима полная тишина и сосредоточенность. Одиночество. Сюжет здесь всегда внутренний, состоящий из лейтмотивов, набегающих один на другой, из-за чего и возникает толща, сравнимая с морской или океанской: отвлекаясь, обратно уже не вернешься, неотмеченную цитату не найдешь (несмотря на то что любое предложение тянет на цитату или же эпиграф).

Текст смыкается, как темная вода над головой, сжимается, вне компасов и ориентиров. Так, должно быть, ткет свое полотно Пенелопа, пережидая разлуку. А Кокошко такая Пенелопа и есть. Осталось лишь понять, чего (кого) она ждет.

При невероятной насыщенности реалиями и подробностями (рядом в абзаце встречаются Федра и кока-кола) тексты Кокошко очищены от какой бы то ни было социальности – одна лишь голая экзистенция, чистая интенция, текстуальное путешествие, понимаемое как «шествие путем» (из-за чего так важны глаголы движения и перемещения в пространстве).

И даже вполне конкретные воспоминания очищены от реальной привязки к общественному строю, политической, экономической или культурной ситуации, одна голая дисциплина чтения, когда стреножишь курсор зрачка, желающий перепрыгнуть через слово или же через пару-другую строк.

Автор книг «В садах», «Приближение к ненаписанному», «Совершенные лжесвидетельства» Юлия Кокошко

Но этого допускать ни в коем случае нельзя – удовольствие от текста возникает, когда ты следуешь за текстом след в след, а текст движется медленно, как троллейбус на Ленинградском проспекте в час пик.

И вот уже всё в этом заблудившимся троллейбусе превращается в «означающее», окончательно оторванное от материального носителя. Техника речи лишает написанное осязаемости и конкретности, словесные кружева уподобляются мыльным пузырям или дырочкам в сыре.

Но кто говорит? И где окно?

Говорит структура, в которой главное – асимметрия, за которой угадываются, тем не менее, неуказываемая система и неназванный способ существования, который ты, читая, разгадываешь. Но и не можешь никак разгадать, а текст всё длится и длится, вырабатывается, как вечный хлеб или же как горшочек с кашей, заклинание к которому утеряно.

Потому что нет окна и просвета тоже нет.

Словно бы ты идешь по лесу, продираешься сквозь чащобу торными тропами, всё сильнее теряясь. Всё менее ориентируясь на местности. Дискурс (автор, жанр) непроявлен, он всё время скользит и мутирует, из-за чего, ну, да, ты не читаешь, но разгадываешь сразу несколько разбегающихся в разные стороны загадок.

Случай Кокошко станет более прозрачным, если отнести ее творчество к метаметафорической школе, что была ярким (может быть, самым ярким) литературным течением отечественной словесности конца 80-х и начала 90-х годов ХХ века, пока не сошла на нет. Уступив место более энергичному соц-арту, ироникам да концептуалистам.

Сошла, да как теперь оказывается, не окончательно. Взяла паузу. Копила силы, значит. Метаметафоризм, начинавшийся как сугубо поэтическое течение (среди отцов-основателей называют А. Парщиков, И. Жданов, А. Еременко, И. Кутик, А. Драгомощенко, А. Аристов) дал мощные всходы не там, где ждали.

Жизнь после смерти оказывается возможной, и более чем. Поэты-метаметафористы разбрелись кто куда и замолчали, но на их место, пользуясь приёмами и технологиями метамета («фигурами интуиции», как обозначил их Парщиков), пришли прозаики. Андрей Левкин и Андрей Лебедев, Сергей Соловьев и Александр Давыдов, Маргарита Меклина и Вадим Темиров, та же Юлия Кокошко оказываются прямыми наследниками метатрадиции.

То, что она действительно существует, влияет на искусство, исподволь набирая обороты, говорит присуждение последнего «Букера». Его дали Александру Иличевскому за самый что ни на есть метаметафорический роман «Матисс».

Младометаметафористы действительно трудны для чтения, из-за чего выходят крошечными тиражами. Линейные и выпуклые сюжеты им не очень свойственны, ибо главное приключение ждет читателя на уровне не фабулы, но самого письма. И это важная прививка серьезности нашей нынешней словесности, развращенной занимательностью, сколь тотальной, столь и мнимой.

Впрочем, младометаметафористы нужны не только для экологических целей и сохранения интеллектуального баланса. Это же еще и ни с чем не сравнимое удовольствие, стоит только захотеть и настроиться.

Любое преодоление или ограничение, как известно, всегда идет на пользу. В плюс. Честно говоря, я не знаю более калорийной и питательной (питательнее уже сугубо философские тексты) литературы, способствующей брожению и выработке собственных читательских мыслей, идей.

Главное, чтобы такие потребности всё-таки были.