Эта книга стала четвертой в драматургической серии «Поставить!» наряду с томиками Василия Сигарева, Данилы Привалова и Максима Курочкина.
Но выход клавдиевской книжки важнее – этот драматург еще не так сильно встроен в театральный контекст, хотя достоин его не меньше остальных. Юрий Клавдиев занимается изобретением новейшей мифологии города.
Тексты Юрия Клавдиева связаны с интересным феноменом, точнее сказать, «искривлением» современного драматургического канона. Мы все привыкли к тому, что новый театр, новая пьеса да и новое искусство вообще стремятся к натурализму или хотя бы к иллюзии «всамделишности», к документальному, «естественному» материалу для искусства. Театр обретает трехмерный объем действительности, «ощутим» руками, рельефен, все резче и резче отказывается от служения эфемерным материям.
Легенды, окружающие людей, таят опасность – они захватывают человека в полон разрушающих их поступков
Юрий Клавдиев, как провинциал, более того – тольяттинец, человек индустриальной урбанистической культуры, – эту реалистическую, правдивую картинку создать способен.
Его густоты бытия вполне себе жизнеспособны, его ужасы – реалистичны, язык его героев льется в текст благодаря тонко настроенному слуху драматурга, а не вымучен в результате диалогов с самим собой. Клавдиев, как и большинство драматургов его круга, – идеальный «звукосниматель» городской речи, городского стиля жизни, его отнюдь не гламурных кварталов.
У него в этом смысле все в норме, по стилю, известному стандарту: действие одной пьесы начинается на кладбище, а другой – продолжается в присутствии болтающегося повешенного; пасынок убивает нахального отчима, а девушка достает из кармана отрезанный палец своего насильника; в одной из своих пьес Клавдиев вешает на фонарном столбе мэра Тольятти Уткина, а в другой дает пацану зарезать надоевшего старика-коммуниста, отравившего его молодое существование. В мире Юрия Клавдиева вообще царствует, бытует нож.
Но когда мы говорим о Юрии Клавдиеве как о создателе мифологии города, в дело вступают дополнительные характеристики, связанные с авторским стилем.
В пьесах Клавдиева сливаются две разнополюсные опции: густой, фотографический реализм и мир фантазийных галлюцинаций, осколки сознания «поколения фэнтези».
Нет, у Клавдиева, к счастью, не бывает в пьесах спецэффектов, напластований, выпадений в прошлое, загадочных превращений людей в насекомых и мистических картин. Его герои мутируют внутренне, вырабатывая в самих себе интеллектуальный ресурс для самооправдания, свою потустороннюю «легенду» для самоидентификации. Рядом с героем постоянно живет его персональная религия, его интимный мистический культ.
Одни скрываются, как под одеялом, под утонченной философией насилия, другие – под преображенными толкиеновскими мирами, третьи – под грезами преобразованного Домостроя, четвертые изобретают для себя сказки из легендарного, «балладного» мира северных народов.
Юрий Клавдиев фиксирует колоссальную тоску современного человека (по большей части, подростка) по идеологическому, религиозному, надмирному обоснованию своей жизни.
Человек панически ищет системы и образы, которые выведут его на более сложный, порой космический уровень понимания своей физиологии, своей простоты, своего унылого естества – потому что старые мифы и старые идеи перестали иметь над человеком свое весомое влияние. Старая вера уже не действует, она выжита, сломалась, потеряла авторитет, других нам пока не придумали. Современный человек, заблуждаясь и топчась на ровном месте, ищет мотиваций и символов своей веры.
И Клавдиев разоблачает тут и там эти поиски и эти мифологии, показывая, как легко люди приносят себя в жертву своим собственным «кумирическим богам», отдаваясь идеологии больше, чем страсти и собственным чувствам. Мир Клавдиева и современный мир – полирелигиозный, мир многобожия, мир, по сути, идеологического хаоса.
Обложка книги Юрия Клавдиева |
Легенды, окружающие людей, таят опасность – они захватывают человека в полон разрушающих их поступков. Нож, вставленный в живот сопернику, у которого надо отнять еду, чтобы не умереть с голоду, гораздо честнее и, в общем-то, гуманнее, чем нож, вставленный в живот врага, потому что это был зов Ктулху.
Клавдиев описывает скорее второй случай, чем первый, и в этом смысле он превосходит своих драматургов-реалистов, осмысляя проблему, вклиниваясь в картинку действительности своим авторским взглядом на неочевидные вещи.
Уверен, что этим и объясняется популярность фэнтези и «толкиенизма» в постперестроечном обществе – тоской по новой вере.
Реальность зачеркивается псевдореальностью.
Ценностный ряд лукьяненковских «Ночных/Дневных дозоров» (лидер масскультуры) властвует над действительностью – то ли оттого что многие поверили в эту картину мира, то ли оттого что эта картина мира – на данный момент самая убедительная.
Новая религия – опиум для народа.
Не иначе.
Кто еще, кроме Сергея Лукьяненко, нам сегодня может вразумительно объяснить о тонкостях баланса или дисбаланса добра и зла в мире людей. Церковь запуталась, государства нет, «высокую культуру», по сути, больше эти темы не волнуют.
Откуда происходит зло, в чем причина эскалации насилия?
Дайте нам обоснование жизни.
Куда мы движемся?
Где космос?
Всякий, кто сможет на эти вопросы ответить, застив глаза видением какого-нибудь Ктулху, станет народным героем, автором бестселлера. Клавдиев воссоздает такую картину мира, но и слегка ее пародирует, осознавая опасность искусственных миров, властвующих над реальностью.
Тем, в ком уже не живет озлобленный восприимчивый подросток, философия Клавдиева может показаться глубоко наивной. Это вообще театр для тинейджеров: слегка наивный, задиристый, ершистый образ мира и его Последнего Героя.
Но в нас этот озверелый подросток еще не умер.
Самый яркий текст у Клавдиева, демонстрирующий эту идею, – «Собиратель пуль», пьеса, идущая в театре «Практика».
Главный герой живет в свинцовом мире индустриального ада: пьеса начинается на кладбище, а продолжается на кухне, где подросток, регулярно унижаемый отчимом, выдумывает варианты его эффективного и эффектного убийства.
Быт чудовищен и вместе с тем иллюзорен, ибо вызывает только одну реакцию – галлюцинации, наркотический бред, разжижение, расплавление действительности.
У Клавдиева есть важная ремарка: «Наступает ночь, всякая мерзость продолжает происходить в мире, но никому нет до нее никакого дела».
Вот собственно диагноз, анамнез реальности: мерзость, до которой нет никому никакого дела – в том числе и самой мерзости. Мерзость неистребима, вездесуща и вечна. И мерзость неприкосновенна.
Мерзость в школе, мерзость на улице, мерзость на собственной кухне. Лекарство против мерзости – нож. Другой альтернативы нет. Ведь если Юрий Клавдиев называет свой сборник «Собиратель пуль, или другие ордалии», значит, он в них (в ордалии) верит.
Юрий Клавдиев (фото: Николай Федулов) |
Главный герой «Собирателя пуль» изобретает для себя самого и своей девушки, с которой он никак не может перейти грань романтических отношений, красивые легенды.
Одна из них – про свою принадлежность к племени Собирателей пуль, которые соперничают с Древоточцами (битва племен якобы уходит в глубокую древность).
В этой легенде решительно нет ничего чрезмерного, кроме известной формы сказки, которую рассказывает своей девочке мальчик, желающий заполучить ее тело и сердце. Но время проходит и становится ясно, что слабому человеку вообще нужны сказки, чтобы чувствовать себя сильней, быть способным на поступок.
«Путь левой руки – путь боли, но ведет он к трону Рогатого Короля. Нам… им обязательно надо было быть связанными с чем-то глобальным» – любой дряни, любой ереси, любому поступку нужно отыскать оправдание. Мир, теряющий нравственные основы, не находящий новых форм для гармонии, теряет устойчивость.
Главный герой «Собирателя пуль» со своими легендами ввергается в войну против всех – ребенок, воспитанный в унижении, превращается в убийцу, идущего путем маниакального подчинения идее: «Тот шаман, тот мальчик-колдун, по возвращении из мертвецов сменил имя. Теперь его зовут ДЕМОНОДИДЖЕЙ. Он поднимает мертвых» – вот он, выдумщик-креативщик, ищущий власти над городом.
Ближе всего эта философия Юрия Клавдиева к известной пьесе француза Бернара-Мари Кольтеса «Роберто Зукко», который через свою пьесу о серийном убийце утверждал философию хулиганства и асоциальности как философию витальности, жизнестойкости.
Хулиганы движут историю, как сжигающее дотла солнце вертит вселенную. В маньяке-убийце созревает некто, небезразличный к жизни, делающий из жизни событие.
Вот это демонстрирует финал пьесы Клавдиева «Анна»: «Звучат выстрелы. Выстрелы в этих местах – это, черт возьми, самое главное». Онемевшему, бесполезному, дегуманизированному миру нужны разрушители, санитары леса.
Или, как сказано в другой пьесе Клавдиева: «Есть куча людей в этом мире, прямо рядом с нами, которые умудрились прожить свою жизнь не то что не загоняясь или не убивая, а не сперев даже с работы коробки скрепок». Человечеству нужен фактор страха, хулиганы движут историю, пролитая кровь – животворный сок истории.
Юрий Клавдиев (фото: Александр Герасимов) |
Собирателя пуль, в религию сталкера городских подворотен. Мальчик приносит кумиру нож – оброненную игрушку из ножовочного полотна, обожествляя предмет защиты. Нож – это реликт, реликвия. Нож – религия, символ веры дегуманизированного города. И если легенда будет кем-то сочинена, то кто-то один обязательно в нее поверит.
Так или иначе, но этот стиль изобретения персональных мифологий оказывается доминантой для всех героев Юрия Клавдиева. Он и сам такой – self made man.
В трудовой книжке Юрия Клавдиева столько же штампов, сколько у любого столичного гуляки в заграничном: он менял работу и род занятий столько раз, сколько фартовые шпионы меняли клички и конспиративные квартиры.
В драматургии Юрию Клавдиеву пришлось осесть надолго и всерьез – жизненный опыт уже не юноши, севшего за клавиатуру, заставляет писать про жизнь провинциальную, неблагополучную объемно, нефальшиво, но и без сострадания, скорее с хирургической брезгливостью.
Такие, как тольяттинец, а теперь петербуржец Юрий Клавдиев, делали русскую революцию. В 1917-м он носил бы тельник, бушлат и цигарку, теперь он носит атрибуты гота: стальной ошейник, кольца, рваные джинсы и кеды.
В его характере уживаются стихийный анархизм и изумительная нежность к ближнему, юношеское ненавистничество и вдруг нахлынувшая сентиментальность.
Клавдиев с лицом Сида Вишеса похож на внутренне беззащитное существо, которое загоняют в пространство идеологии: взорвавшись, такой человек может в состоянии аффекта разнести к чертям собачьим населенный пункт районного значения, но вдруг, моментально изменившись в лице и интонации, спасти улитку от катка, пожертвовав самим собой.
В мире «кибергота» и «киберпанка» Юрия Клавдиева сочетаются осколки и обрывки черно-белой реальности, на которые накладываются – ярким, радужным калейдоскопом – миры японских мультфильмов, где герои действуют, часто преодолевая, гипертрофируя свои физиологические возможности, миры фильмов ужасов и ночных кошмаров. Клавдиев – галлюциногенный, кислотный реалист.
Другие пьесы Клавдиева тоже – про зов Ктулху в полом сердце современного человека, про «духовный свист» под ложечкой.
В пьесе «Пойдем, нас ждет машина» (идет в Центре драматургии и режиссуры в Москве) две девушки, замученные цинизмом общества и тотальным насилием, превращаются в криминальных любовниц, в лесбийских Бонни и Клайд.
Юрий Клавдиев (фото: Александра Герасимова) |
Маша и Юля буквально вопиют о несправедливости и о своей жажде обосновать, объяснить их мир, полный насилия и кошмаров. Чем жить? Как жить? Как оправдать бесполезное, бесперспективное бытие?
Чем утешиться, в конце концов? Как понять и обезоружить зло? Если девушки не ответят на эти вопросы сами, то никто не сможет дать им вразумительного ответа.
Маша рассказывает подруге о древнескандинавском мифе о дереве Иггдразиль как аллегории бытия – жизнь человека начинается у корней, постепенно продвигаясь по мере инициации к верхним ветвям. Чем «земного» в человеке меньше, тем быстрее он продвигается внутри ствола наверх, к кровле, сливаясь с природой и космосом.
Гармоничная мифология оправдывает существование разбитых жизнью девиц с раздробленным, разрушенным сознанием, обозленным и намагниченным страхом за собственную жизнь. В девушках пробуждаются потаенные, хтонические ресурсы, они превращаются во «внутренних убийц», готовых принести весь неправильный мир в жертву своему жаркому «Ктулху».
ЮЛЯ. И после того, как я его убью, я представляла, как пойду по улице и буду убивать еще. И брать все, что хочу. И убивать. Убивать снова. Как будто весь мир существует только для меня одной. А они все будут ложиться под мой прицел. И умирать, и ничего не соображать – как всегда. Они же вообще ничего не соображают все, они просто живут и все, а тут я пришла, а они не ожидали. Они никогда не ожидают, они только хотят посмотреть по телевизору на что-то подобное. А тут я – и время умирать. Время обалдеть, глядя в дуло винтовки. ВРЕМЯ УМИРАТЬ, СУКИ!!!!
В монопьесе «Я, пулеметчик» текст современного героя эпохи «Бригады» и «Бумера» перекрывается как бы восстающим в теле внука голосом деда, рассказывающего о тяготах солдатского быта времен Великой Отечественной войны.
Современный герой проверяет подлинность своих переживаний, эмоций и лишений «на материале» событий 60-летней давности. В этом удивительном, не имеющем альтернатив и аналогов тексте есть фантастический переход от иронии к серьезу, от самопародии к неожиданному тождеству трагических судеб современного бандита и солдата Советской армии.
Иронически, саркастически, насильственно сталкивая две линии: сегодняшнего безбашенного, бестолкового и лишенного боли и сострадания бандитизма и героических буден эпохи Отечественной войны, Юрий Клавдиев добивается абсолютно обратного эффекта.
Бессмысленность и безыдейность потерь в кровавых бандитских разборках как бы высветляется за счет сопоставления с тяготами дедовой истории. У каждого поколения своя война.
И свои возможности стать героем или тряпкой. И никто не виноват в том, что история одному молодому человеку «подкидывает» войну патриотическому, а другому – войну идиотическую, «мясную».
Война, героическая или позорная, бессмысленная, все равно оказывается нормой общества. Война перестает быть сенсацией в обществе, привыкшем жить по законам военного времени.
И, в сущности, неважно, где тебе приходится сражаться – в окопах Сталинграда или у пробитой дверцы твоего джипа, – закон мужской все равно один: нельзя сдаваться.
Даже если эта война кажется тебе войной понарошку.