Убить себя об стенку

Всю Вторую мировую будущий путчист Кимитакэ Хираока просидел на бюллетене, зато испытал на себе все то «тлетворное влияние Запада», которое для побежденной Японии с ее герметичной культурой оказалось ощутимей Хиросимы.

#{image=661578}Дендизм в духе Оскара Уайльда, свобода во взглядах, утверждения, что «целомудрие – разновидность эгоизма», и шаловливые речи (так, в «Золотом храме» одетый сами-знаете-на-что презерватив сравнивается с изваянием Будды) по-восточному парадоксально сочетались в нем с поиском красоты в кровавой мясорубке, романтикой суицида, мечтами о смерти и страхом перед ней же. Одним словом – трудный подросток.

Он пробовал себя летчиком, актером театра и кино, фотографом, спортсменом и дирижером симфонического оркестра (всё – небезуспешно). Имел в кармане диплом юриста и серебряные часы, подаренные лично императором. Но главным достижением Кимитакэ стал Юкио Мисима – писатель-модернист и арт-проект одновременно (в модернизме граница между художником и его произведением, как известно, стерта). Дебютный роман «Исповедь маски» носил характер автобиографии и шокировал общественность описанием любви образованного юноши к деревенскому пню с бугристыми мышцами и шарман-невежеством. Успех был оглушительным: просвященная Европа вдруг узнала, что и японцам с их брутальным самурайским «ян» ничто богемное не чуждо. Так, скрестив нунчаки с яйцами, Хираока (точнее, уже Мисима) шагнул в большую литературу.

На эту тему
• Дмитрий Коваленин: Японцы – толпа одиноких людей
• «Норвежский лес»: Засунь сердце на место мозга
• Эдуард Лимонов: Русские остановят прогресс
• Борис Акунин: Слабости и пороки кумиров

Он действительно был великим писателем и еще более великим провокатором: солдатский пот, жесткий секс, каинова печать, мастурбация на распятие святого Себастьяна, Урга – территория любви. Он стал не только звездой высокой литературы, но и звездой в самом пошлом, скандальном, голливудском и желтобульварном смысле слова. Он гениально манипулировал СМИ и упивался своим нарциссизмом и ненавистью. Особенно ненавистью.

В тридцать пять лет Мисима уже стабильно ненавидел американцев, китайцев, русских, коммунистов, западников, а в сорок возненавидел ещё и Нобелевский комитет, который предпочел ему, в частности, Шолохова (вдобавок русского и коммуниста). Увлеченность теорией де Сада, кодексом «Бусидо» и оргиями кровавых мальчиков не могла не привести всё это к общему знаменателю – писатель дозрел до фашизма и создал милитаристское «Общество щита». Попытка мятежа на базе Сил самообороны была обречена изначально, и вряд ли Мисима рассчитывал на успех. Скорее планировал поставить в своей жизни как арт-проекте эффектную точку. Он и так прожил слишком много для человека, упивавшегося разговорами о смерти («Эпоха к самоубийству не располагала», – написал он о 1945-м, как бы оправдываясь).

Выступление с балкона захваченной базы было освистано солдатней. Как и Мисима, солдаты нахватались базовых ценностей европейского благополучия и не спешили умирать за императора и милитаризм. Но сам Мисима уже спешил и распорол себе живот клинком XVI века. С третьей попытки помощник отрубил ему голову.

#{movie}Короче: не экранизировать такую биографию – преступление. В 1985 году это сделал американец Пол Шредер – сценарист золотого периода Скорсезе и большой знаток дна (как общества, так и души человеческой). Попытка вышла не только удачной, но и соответствующей духу сабжа – провокативной эстетикой смерти и секса пленка буквально сочилась.

Байопик от японца Кодзи Вакамацу, выходящий сейчас в российский прокат, сочится совсем другим – скукой. И тут уж не поспорить: чтобы сделать скучной историю о ходячей провокации с псевдонимом «зачарованный смертью дьявол» (иероглифы «ми-си-ма» принято переводить именно так) – тут особый талант нужен.

То, что у Шредера искрилось, играло и утопало в пластике танца буто, у Вакамацу печально, статично и задыхается в пафосе. Эталонный тролль предстает обычным политизированным интеллигентом, и этот образ усугубляется выбором актера на главную роль – неплохого, но худосочного (Мисима увлекался бодибилдингом; любовь к попкам орешком нередко ведет к тренажерам).

Мисима Вакамацу – человек не вызова, а идеологии. Рассудительный политикан, резонер и невольник чести. Такими в советских фильмах 50-х годов представали большевистские вожди. Но представьте, что подобный фильм в 90-х сняли бы про Эдуарда Лимонова. Что называется, «просрали бы натуру».

Парадоксально звучит, но «Финальная глава» – чересчур японская лента, где много сакуры, Фудзиямы и разговоров о долге, а смерть Мисимы показана в духе лирической героики. В общем-то, сэппуку (слово «харакири» в Японии имеет ироничный оттенок) именно так и предписано показывать, но не в случае с Мисимой. Памятуя о любви покойного к смерти и к самому себе, даже друзья писателя называли его самоубийство «исключительной формой рукоблудия».

Его жизнь и кончина были театрализованным актом, а не хроникой патриотической рефлексии. Не нам учить японцев снимать фильмы о Японии, но Мисима, как уже сказано, был персонажем во многом западным. На балконе базы в Итигая стоял актер, блистательно играющий трибуна, а не трибун, сыгранный вдумчивым актером. Смерть за императора описана во многих произведениях, и вот сейчас Мисиму показали в этом общем ряду – рядовым же.

Писатель считал, что гибель делает прекрасное еще более совершенным, но его собственная гибель в постановке Вакамацу – лишь долгожданный конец нудным рассуждениям на тему «за отчизну обидно». Галимый серьез вообще вредит правой идеологии (особенно на фоне разнузданного креатива левых), и самое время заподозрить режиссера то ли в искренней, безоглядной вере в мисимовскую миссию (собственно, финальный монолог обращен непосредственно к зрителю), то ли в хитрой подставе из другого – левого – лагеря. С такой подачи на идеалы, декларируемые Мисимой, и впрямь хочется махнуть рукой, мол, да ну, тоска какая. Спасибо, родные колоски в поле не жамкает.

Наиболее показательна в этом смысле сцена с попыткой вернуть Курилы с помощью десанта из двух человек на ворованной лодке. Перформанс чистой воды представлен величавым патриотическим действом, которому рыбак помешал – пожалел шлюпку для благого дела (за что ему наше, русское спасибо).

Излишне говорить, что в фильме нет и намека на термин, составивший особую гордость словарного запаса ильфопетровской Фимочки Собак – «гомосексуализм»: на активистов своего «Общества щита» Мисима совершенно по-отечески смотрит даже в бане. «Зачарованный смертью дьявол» глубоко положителен и нравственен в каждом своем жесте, в каждом слове. Столь почтительное отношение к великому художнику – не грех...

Но сопутствующую этому скуку не менее великий провокатор уж точно бы не одобрил.